Специально для Insolarance Иван Кудряшов рассказывает о том, почему эстетический взгляд может быть моральным принципом, а также ориентиром для поступков на фоне девальвации понятий справедливости и равенства.

Мы находимся в обществе, но поступки совершаем по отношению к конкретным людям. Сегодня же многие регулярно испытывают острую неопределенность в том, как поступать с другими. Ведь мы существуем в любопытной конфигурации общества: публичный дискурс утверждает, что равенства между людьми гораздо больше, чем мы наблюдаем. И если наши реалии предполагают неравенство, то требуется какое-то четкое его выражение — в статусе или символическом капитале (престиж). Проблема однако в том, что престиж и статус, которые могли бы прояснить положение человека в социуме, часто не очевидны. Почти все мы живем в двух мирах — прямых и сетевых социальных взаимодействий — и наше положение там и там могут серьезно не совпадать. Все эти неопределенности порождают напряжение. Если внимательно присмотреться, то у многих больше нет никакой ясной и стабильной модели для (морального) поступка.

Может ли в таком случае мораль подсказать нам какие-то ориентиры в повседневном социальном взаимодействии, учитывая, что прежние классические понятия (благо, справедливость, равенство) заметно обесцениваются или попросту смещены и запутаны идеологическими дискурсами?

Моральный принцип — это некая универсальная формула, позволяющая вывести частные нормы для поступка. Но в сущности любой вопрос о морали — всегда попытка понять как должно относиться к ближнему своему, чтобы общество напоминало не скотный двор или «королевскую битву», а нечто более приличное человеку. Многие понемногу осознают необходимость ясного принципа, а не набора советов и частных решений. Увы, современный дискурс хоть часто и включает требования справедливости, такого дать не может. Ведь требование — это еще не желание, а подавляющая часть попыток что-то выравнять через запреты и двойные стандарты учит общество лишь большей репрессивности (моральный же принцип предполагает свободное подчинение своей воли его велениям). Как подсказывает нам психоанализ, простое требование лишь подкрепляет уже сложившуюся фигуру Другого, усиливая соответствующие идентификации в нас (а вместе с ними: конфигурации вины, фрустрации, разделения людей на тех, кто «внутри принципа» и «вне его» и т.д.). Только этика желания способна взломать подобные идентификации: она позволяет не только в равной степени спрашивать с себя и с других, но и освобождает от необходимости подпирать свои поступки запретом.

Поскольку у нас больше нет рабочей модели для поступка, то многие пытаются заменить ее двумя формами ситуативности: привычной и экстремальной. В привычной происходит опора на предшествующий опыт, со всеми неоправданными генерализациями. Сам опыт остается фрагментарным, не прожитым целиком — это вроде бы и опыт, но без синтеза, просто оперативная память, шифтер, переключающий бинарное отношение к опознанному типу. В неожиданной ситуации все действия сводятся к автоматическим реакциям — либо варианты ксенофобии («свой/чужой»), либо утрированные формы невротических защит, свойственных человеку (например, молчание или болтовня, попытки шутить, говорить на дежурные темы, подозревать худшее, впадать в прострацию и т.д.).

На этом обычно и стоит бытовая культура, но у нее традиционно в качестве регуляторов работали вежливость и массовые стереотипы. В нашем же обществе разнообразие уже не покрывается ими, потому едва ли не любая коммуникация с другим рискует превратиться либо в «оголенные провода», либо в «контакт» двух аутистов посредством устаревшего интерфейса. Проще говоря, как минимум в быту некие общие коды и точки соприкосновения необходимы.

Справедливость и равенство

Традиционно проблему морального ориентира в обществе старались закрыть тремя понятиями: благо, справедливость и равенство. Благо с Нового времени стало частным, поэтому превратилось в пустую отсылку для оставшихся двух. Но и эти два решения порядком затасканы в обыденных и идеологических клише, поэтому выглядят как прямая иллюстрация к афоризму: «Всегда есть простое решение. Простое и неправильное».

Первый вариант — «справедливость»; ее часто представляют подобием материального эквивалента (есть реальный труд — есть справедливый результат в форме товара или денег, больше сделал — больше получил и т.д.), однако в сфере морали не все так очевидно. Идея хорошая, но не без изъянов, в т.ч. потому что требует от нас спокойно принимать неравенство, а многие этого делать не желают или принимают лишь на словах.

Второй вариант — это принцип равенства, который варьирует лишь в части сфер жизни, на которые оно должно распространяться. Суть в том, что если есть равенство с другими, то автоматически исчезает множество причин для агрессии, несправедливости, унижения, ограничений в доступе (вроде привилегий, классовых границ, прав собственности и т.п.). Сей прекрасный идеал не сопрягается с реальностью, в которой люди не равны по способностям и качествам, ресурсы ограничены, да и жесткие рамки, в т.ч. иерархии являются важными условиями существования общества (табу, обычай, мораль, закон и т.д.).

По сути равенство предполагает не математическое тождество, а символическое. Понять равенство двух палочек в одной руке двум палочкам в другой — задача, посильная детям, но как быть с отношением к другому? Личный опыт практически абсолютно «говорит» в пользу того, что я и другой отличаемся. Самоощущение — жесткий водораздел между мной и другим: между моей болью и его, между удовольствием, опытом, взглядом на вещи и т.д. Не стоит списывать и фактор воспитания. Склонность детей сочувствовать и делиться с другими сильно зависит от окружения, от принятых в нем моделей поведения. Дети в традиционных обществах более склонны к равенству, нежели воспитанные в западном обществе, однако явных признаков равенства я не наблюдаю ни там, ни там.

Почему сегодня классические решения работают хуже, чем раньше?

Начнем со справедливости. Считается, что справедливость у каждого своя. Я вот не уверен в этом, но поскольку большинство людей уверены в этом, то это ограничение стоит принять, а не ломать людей с другими взглядами через колено. И дело даже не в выборе версии морального объективизма, а в том, что иногда чтобы увидеть, нужно сперва поверить. Моральный релятивизм приводит к тому, что справедливость становится рабочей формой для оправдания неосознанных мотивов. Иными словами, сам принцип оказывается заражен неопределенностью, ведь часто мы не знаем что за внутренние пружины заставляют меня яростно вписываться или напротив игнорировать ситуации, в которых приложима «справедливость». К тому же, чтобы стать похожей на принцип «более широкой лояльности» (по Рорти) нам не хватает вспомогательного элемента (его я и пытаюсь предложить ниже).

Что касается идеи равенства, то в естественных условиях оно может быть только в одном аспекте (перед смертью, болью, глобальной угрозой), что только подчеркивает неравенство в остальном — в силах, умениях, удаче. Мы уже увидели это на примере пандемии: кто-то из селебрити лицемерно заявил «мы в одной лодке», но мы все в одном шторме, а лодки разные. Даже если воспринимать равенство лишь в социальном аспекте (равные права и доступ к ним), то и здесь оно остается искусственным принципом до тех пор пока не появятся реальные условия для равенства. В любой системе есть свой ранжир, выделяющий лучших и худших представителей. И система общественного устройства ничуть не страдает от того, что кто-то с ее ранжирами не согласен.

Бесконечные разговоры о гуманизме по сути работают как способ легитимации неравенства. Один — старался, другой — нет. В одном талантов уйма, а другой болты молотком забивает. Один берет на себя бремя выбора себя и своей жизни, а другой — по накатанной колее, избегая экзистенциальной ответственности. И так далее. В этом королевстве кривых зеркал всё, что угодно изобразят в виде добродетели. Как отмечал Жижек, например, отсутствие долгосрочных рабочих контрактов и социальных гарантий подаются как большая свобода выбирать свой уникальный жизненный сценарий, как гибкость и кураж жизни. Если же вы против, то вас обвинят в инфантилизме или бегстве от выбора. А отсюда совсем небольшой шаг до признания, что решать подобные вопросы должны продвинутые экзистенциальные гиганты, а не серое и трусливое большинство.

Но если развести социальное и биологическое, то мы обнаружим, что элита — лишь небольшая девиация, легко сходящая на нет без социальной надстройки. Никакой особой витальности, «жизненной закваски» или пассионарности в элите нет. Без исправно функционирующей системы права и идеологии все эти покорители вершин саморазвития подобны карасям на песке. И это касается как бездарностей, провозгласивших себя айнрэндовскими титанами, так и необходимой обществу интеллектуальной или управленческой элиты.

В поиске альтернативы

Эта критика не означает необходимости отказаться от принципов справедливости и равенства, скорее напротив, нужно искать какие-то близкие, пусть даже суррогатные их формы. Мы живем в эпоху бедную идеями, и во многом нам приходится довольствоваться эклектикой и эрзацами. Но это нужно просто принять, не в качестве повода для нытья, а в качестве пилюли трезвости — чтобы искать новые формы, когда не работают прежние. Готовых ответов у меня нет. Я не силен в утопическом мышлении, мне сложно представить рабочий принцип для всего общества. Поэтому пытаюсь придумать более-менее подходящую альтернативу на индивидуальном, бытовом уровне.

Таковой мне представляется отношение к каждому человеку с эстетических позиций. Это не отрицание социального, этического или животного уровней, а попытка их конкретного синтеза. Это еще не в полном смысле мораль, но основа для нее, ведь в конечном счете мы очень часто поступаем как чувствуем, а не как думаем. Сфера морали — это поступки, а не красивые слова (хотя именно этика искусного слова часто позволяет им случиться).

Человека нельзя приравнять к произведению искусства, он — скорее некий реализующийся замысел, постановка или даже репетиция пьесы, обладающие самоценностью. Эстетика хороша тем, что дает сложную палитру для оценки выражения. Ведь эстетика, помимо прекрасного, изучает и другие феномены: возвышенное, безобразное, уникальное, типическое, сложное, простое, завершенное, становящееся, гармоничное, дисгармоничное и т.д. Что-то подобное выражено и во фразе Гилберта Кита Честертона о самой демократичной максиме: «Первая из самых демократических доктрин заключается в том, что все люди интересны». Суть этого не в превращении другого в объект незаинтересованного созерцания (хотя такой объективации полностью не избежать), а в минимальном со-бытии — в том, чтобы выслушать его, узнать.

Другой аналог, что приходит мне в голову — этика психоанализа. У всех нас есть теневая сторона жизни, в которой мы неуспешны, потерпели крах, не соответствуем своему идеалу или публичному фасаду. И мы не просто не говорим о ней, по сути нам и не с кем. Психоаналитик — это тот, чья этика позволяет, слушая другого человека, интересоваться именно этой стороной жизни. У всех нас есть прошлое, которое не отменить и которое оставило свои шрамы и незалеченные раны. Но именно через интерес другого (аналитика) мы можем сделать с этим что-то — и даже увидеть в этом некоторую красоту, подобную предметам искусства кинцуги.

Эстетический подход — это и есть способ увидеть в человеке его историю, его борьбу и слабости, его обстоятельства (иногда не менее суровые, чем в античной трагедии). Все люди, так или иначе, ощущают себя героем пьесы своей жизни. Попытка взглянуть таким взглядом на жизнь каждого — не панацея, но существенная попытка понимания, в которой нет готового ранжира, предуготовленной системы баллов, что делит людей на единицы первостатейников и всех прочих разной степени паршивости.

Конечно, стоит сделать две важные оговорки. Первая — о банальности. В повседневной жизни мы видим в основном обратное: большинство людей до изнеможения скучны, до уныния безлики, до зубовного скрежета обычны и повторимы. Это противоречие хорошо известно эстетике, например, на соотношении события и его описания. С одной стороны, нужно еще захотеть разглядеть детали, с (по умолчанию) работающей в нас экономией мышления и чувств это невозможно. С другой стороны, человек, будучи оригинальным сочетанием действий и событий «в себе» не всегда способен перевести это в «для себя», а тем более в «для других». Или проще: чтобы увидеть или услышать надо точно и качественно выразить, а выразить плохо — значит, потерять все то, что было достойно выражения.

Чтобы жизнь человека стала видна другим, часто необходимо умение рассказать, передать событие. На этом уровне и происходит разрыв, превращающий большинство окружающих в малоинтересные предметы среды. Людей с детства приучают к тому, что умение такое никому не нужно, что в их жизни нет ничего занимательного, что интересно им сделают другие, в общем все условия для атрофии созданы. Эстетическое отношение строится на предположении, что сам этот разрыв является одним из источников возможности видеть в человеке интересное.

Вторая оговорка — о понимании. Не стоит абсолютизировать такое понимание. Понимание через историю или обстоятельства другого — это форма воображения (себя на месте другого или его обстоятельств как оболочки для собственных душевных содержаний), оно продуктивно, но часто неточно. Опираясь только на него, можно стремиться к моральному поступку, но почти нельзя помочь другому. Я не разделяю веру многих моральных философов в какую-то единую природу человека, а потому самая большая глупость — это переоценивать правило зеркала (более известное как «золотое правило морали»). Другие люди не такие же как я, причем обычно в самом важном — в мечтах, страданиях, наслаждении. И иногда необходимо совсем иное «понимание», которое как раз начинается со слушания, избегающего очарования историей и примеривания на себя. Но это то, что происходит в хорошей психотерапии и многим без подготовки просто не дано.

Эти две оговорки позволяют раскрыть ограничения и слабые стороны такого похода. Эстетическое отношение строится на усложнении, а потому мало помогает в принятии решений. Люди, конечно, занимательны — каждый по своему, но очень часто приходится выбирать между ними, или между тем, как поступить по отношению к конкретному человеку. И тогда придется отбросить «самую демократическую доктрину» и полагаться на желание, симпатии, моральные привычки, нормы и правила, а они все суть насильственное ограничение, особенно если речь идет о страсти. Впрочем, не стоит забывать, что сильные эстетические впечатления остаются с нами, меняя нашу личность, а значит и хотя бы немного наши страсти.

Комплексное и глубокое эстетическое ощущение важно для этического поступка, так как является одной из форм понимания. Проблема, правда, в том, что среда, в которой мы уже живем, слишком мало располагает к появлению желания и возможностей для такой формы отношения к другим. Это замкнутый круг, и чем беднее вы, тем плотнее и непроницаемее его границы. Даже если порой нам кажется, что это не так.

Идея эстетического отношения к другому является неплохой альтернативой (если остальное не работает) для выстраивания общения с людьми в тех ситуациях, когда есть возможность подумать, оценить. Ну или когда вы вырастили в себе специфический аристократизм духа, позволяющий вам требовать от себя больше, чем от других. А такие возможности современным миром даны не часто и не всем. В других случаях приходится полагаться на привычку и опыт, которые позволяют приспосабливаться к ситуации, вне зависимости от ее приятности или интересности. И все же я думаю (или, пожалуй, верю), что наличие другого опыта — опыта эстетического отношения к людям — расширяет опыт, усложняет словари и базы данных. Что в свою очередь способно облагородить, и даже оживить привычку, а, следовательно, хоть немного, но изменить и сам быт.

Автор текста: Иван Кудряшов.