Незапланированный комментарий к нашумевшей статье Суркова: политический теоретик и исследователь консерватизма Илья Будрайтскис о политике хаоса, вечно просвечивающего через тонкую ткань порядка, и хрупкости равновесия, возникающего из противостояния индивидов и государств. Первоначально текст был опубликован в «Художественном журнале» №106 (2018).

Один из главных российских официальных нарративов можно обозначить как «рождение порядка из хаоса». Этот сюжет, вероятно, известен сегодня каждому: передел государственной собственности и отступление от исторического опыта в пользу либеральных доктрин на рубеже 1980-х и 90-х привели к социальной катастрофе, моральной деградации и реальной угрозе потери национального суверенитета. Эрозией государственной власти воспользовались олигархи, превратившие страну в пространство ничем не ограниченной конкуренции за влияние и ресурсы. Рыночная революция, согласно олигархическому плану, должна была стать перманентной, сделав абсолютное господство частного интереса новым хаотическим принципом жизни. Приход Путина переломил эти угрожающие тенденции, прочно отделив бизнес от власти, и вернул стране ее достоинство. Однако созданный им порядок оказался возможен лишь в силу преемственности по отношению к предшествующему хаосу: результаты рыночной трансформации были не отменены, но закреплены и развиты.

Такое обозначение преемственности принципиально анти-революционно: современный режим не пытается произвести реставрацию, а синтезирует свершившийся социальный переворот и его критику, утвердив непрерывность национальной истории. Эта непрерывность предполагает тщетность любых радикальных перемен, целью которых является установление новой нормы. Напротив — всякий переворот лишь подтверждает скрытую логику тысячелетнего государства, воспроизводящего себя в различных формах, соответствующих духу времени. Обратной стороной этой консервативной формулы является принципиальное несовершенство государственного порядка, отвергающего позитивный идеал любого рода. Ценность такого порядка определяется его хрупкостью и непостоянством, а его устойчивость возможна лишь благодаря постоянному присутствию воспоминаний о реальности хаоса в коллективной памяти. Временно изгнанный из настоящего, хаос сохраняется в нем одновременно и как призрак недавнего прошлого, и как устрашающая потенциальность.

Один из главных российских официальных нарративов можно обозначить как «рождение порядка из хаоса»

Пришедший на смену 1990-м новый порядок основывает свою легитимность одновременно на преодолении хаоса и на генетической связи с ним. Именно способность разглядеть реальность хаоса за видимостью порядка создает современную идентичность атомизированного гражданина, который предпочитает разумно воздерживаться от любых проектов коллективного изменения существующего положения вещей. В то же время, мудрая пассивность индивида находит свое подтверждение и в представлении о преемственности государственных форм, неподвластных рационализации. Эта установка соответствует другой способности — опознать в истории метафизическую структуру порядка, проступающую сквозь хаос борьбы за радикальные перемены. Наконец, еще одним элементом вписанного в социальный и политический порядок субъекта становится идея динамического равновесия — постоянного переопределения точки, в которой может быть зафиксировано примирение со своим текущим состоянием. Идея равновесия в данном случае определяет как представление о балансе групповых интересов, так и индивидуальные стратегии успеха и самосовершенствования. Ниже я попробую кратко обозначить генеалогию каждого из этих элементов и описать формулу их парадоксального сочетания.

I.

Итак, ценность существующего порядка определяется актуальной возможностью его утраты. Основание этого порядка — физическая безопасность индивида — постоянно должно ставиться под сомнение, а напоминание о его условности составляет ядро воспитания гражданина. Стоит вспомнить, что «Левиафан» Гоббса создавался именно как пособие по политике, доступное восприятию каждого. Этот трактат был написан по свежим следам английской революции и гражданской войны, завершившейся установлением диктатуры Кромвеля. Практический урок этих событий — абсолютное преимущество любого порядка перед хаосом и расколом общества — переводился Гоббсом на язык политической теории, фундаментом которой был исключительно чувственный опыт, неизбывное переживание страха перед другим.

Особенность теории общественного договора Гоббса состоит в том, что она не только не фиксирует исторический момент перехода от естественного состояния к гражданскому, но и отрицает наличие какой-либо границы, отделяющей одно от другого. Естественное состояние не сменяется гражданским, а как бы опрокидывается в него. Природа настороженных и враждебных друг к другу индивидов, оставаясь неизменной, подвергается рационализации. Она постоянно сдерживается самодисциплиной индивидов, чей взаимный страх заставляет их делегировать свою свободу и право на суждение суверену. Этот суверен лишен своего собственного тела и представляет лишь продукт коллективного воображения. Но именно эта фиктивность тела суверена дает ему возможность опосредовать отношения между собой реальных индивидуальных тел. Переплетение этих тел, в действительности заключающих договор каждого с каждым, оказывается возможным только благодаря идеологической конструкции. Эта идеология, однако, работает не в скрытом виде, а, напротив, только когда обозначает собственную условность. Порядок гарантирует не страх перед сувереном (хотя по условиям договора он обладает безграничным правом карать и миловать), но друг перед другом. В слабости суверена — подлинный источник его силы. Хаос естественного состояния должен как бы постоянно просвечивать сквозь тонкую ткань порядка. Эта уязвимость, обратимость и врожденное несовершенство государства заставляют гражданина повиноваться.

Порядок гарантирует не страх перед сувереном, но друг перед другом

Государство в материалистической теории Гоббса превращается в политически нейтральный инструмент, «искусственного человека», созданного людьми из плоти и крови для постоянного укрощения своей дурной природы. Лишенная собственного содержания, эта чистая проекция коллективного воображения оказывалась, по выражению Карла Шмитта, «морально слепой»: государство отнимает у индивида внешнюю свободу действия, предоставляя ему полную автономию внутренней, духовной жизни. С этой точки зрения модель Гоббса часто принято считать соответствующей современной западной либеральной демократии, с ее торжеством «негативной свободы»: господством приватного над публичным, атомизацией общества и превращением политики в голую технологию.

В то же время антропологический пессимизм и условность государственного порядка, который в любой момент может быть поглощен хаосом скрытой гражданской смуты, парадоксальным образом сближают Гоббса с религиозно-консервативными установками. Например, русское самодержавие XIX века описывало себя как государство, которое не стремится к публичным целям всеобщей справедливости и не обещает счастья своим подданным. Являясь порождением греховного мира, оно, как и все существующее, в конце концов обречено на гибель. Добродетель смирения состоит в том, чтобы принять несовершенство государства и отказаться от идеи его рационального преобразования. Реформы и революции движимы гордыней, предполагающей, что человеческий замысел может заменить собой божественный. Наказанием за отступление от религии и Церкви — Царства Божьего, опрокинутого в мир — станет катастрофа, приход хаотического Царства Антихриста, в котором моральные ценности будут перевернуты и получат обратное содержание. Призрак революции, нависавший над самодержавием последние сто лет его истории, прямо отождествлялся консервативно-православной мыслью с грядущим Апокалипсисом. Возможность конца света, согласно этому подходу (например, для Иоанна Кронштадтского, Льва Тихомирова и в значительной степени для Федора Достоевского) не расположена в историческом времени — к нему нельзя подготовится и предугадать его наступление. Его страшный образ присутствует в каждом моменте духовной брани между добром и злом, определяющей и постоянно балансирующее на грани хаоса общество, и внутреннее состояние каждого отдельного человека. Гражданский мир, скрепленный монархической властью, не идет к своему осуществлению, не определяется горизонтом будущего, а постоянно зависает на краю пропасти. Ключевым элементом консервативной проповеди подчинения является перманентная фиксация кризиса (прежде всего, морального), в котором находится общество.

Ключевым элементом консервативной проповеди подчинения является перманентная фиксация кризиса

И в модели Гоббса, и в консервативной эсхатологии относительная устойчивость настоящего положения вещей определяется постоянным напоминанием о возможности погружения в хаос, а следовательно, условности и ненадежности существующего порядка. В современной российской версии оправдания порядка через потенциальность хаоса гоббсовский индивид, парализованный животным страхом перед другим, и консервативный монархист, трепещущий при мысли о катастрофе [1], удивительным образом находят друг друга.

II.

Если способность опознать реальность хаоса в условности порядка определяет поведение гражданина в настоящем, то обратный навык — видеть порядок в хаосе — соответствует взгляду на прошлое. Сквозь перевороты и восстания, хаос борьбы и конфликтов, наполнявших различные эпохи, необходимо установить истину тысячелетнего государства, постоянно воссоздающего себя через смену форм и символов. Стремление к переменам тщетно, так как представляет лишь произвольные порывы каждого поколения, воображающего, что оно способно создать нечто принципиально новое и перевернуть страницу истории. Привилегия настоящего, господствующего над прошлым, дает возможность разглядеть «порядок в беспорядке» (по выражению де Местра) — внутреннюю связь эпох, недоступную их современникам. Все революции прошлого, вопреки собственному амбициозному самомнению, лишь утверждают то, против чего были направлены. Ослепленные милленаристской верой в возможность разумного порядка, религиозными или секулярными версиями установления Царства Божьего на земле, они неспособны принять истину подлинного божественного замысла, непостижимого для разума. Тезис «порядка в беспорядке», восходящий к французской консервативной мысли XIX столетия, к де Местру и Токвилю, находит свое выражение в различных политически окрашенных способах девальвации революции — от религиозно-консервативного смирения до либеральной иронии, возвышающей себя над наивным историческим оптимизмом прошлых поколений. Вместе они создают либерально-консервативный консенсус презентизма — господства настоящего над прошлым и отказа от проектов лучшего будущего — выражением которого на уровне повседневности становится деполитизация и скепсис в отношении коллективных действий.

Если способность опознать реальность хаоса в условности порядка определяет поведение гражданина в настоящем, то обратный навык — видеть порядок в хаосе — соответствует взгляду на прошлое

III.

Если в первом случае порядок постоянно содержит в себе потенциальный хаос, то идея равновесия предполагает его как постоянно переопределяемую точку баланса в мире хаотического столкновения интересов. Равновесие — это форма хаоса, придающая ему в ограниченной перспективе устойчивость и предсказуемость. Для того, чтобы его достичь, необходимо признать невозможность установления нормативного порядка, в котором наличие общих ценностей позволяет перейти от борьбы и конкуренции к солидарности и сотрудничеству. Идея равновесия (или эквилибриума) в сфере теории международных отношений оппонирует универсалистским доктринам, восходящим к кантовскому «вечному миру» — то есть возможности глобального государства (или союза государств), основанного на законах свободы. Кантианский подход предполагает, что только преодолев естественное состояние природной необходимости, полностью подчиняющие как индивидов, так и государства, можно достичь подлинного порядка, исключающего насилие и войну. Иными словами, необходимо прийти к не подлежащему пересмотру гражданскому состоянию не только внутри государств, но и вовне. Национальный суверенитет, таким образом, должен постоянно ограничиваться и в перспективе изживаться через усиление роли международных организаций и «глобального гражданского общества». Несложно заметить, что современная Россия на международной арене идет в авангарде скептиков, опознающих в универсалистской риторике любого рода лицемерное прикрытие партикулярных целей западных держав. С точки зрения реализма (не только в путинской версии, но и в менее радикальных [2]), альтернативой утопии «вечного мира» является определение точки, в которой естественные устремления суверенных государств должны уравновесить друг друга, создав прочные основания международной безопасности. Постоянным и внеисторическим элементом системы, гарантирующей мир, является признание естественного состояния борьбы в качестве данности, тогда как конкретные очертания и принципы этой системы определяются историческими обстоятельствами. Чем меньше иллюзий по поводу возможности «вечного мира» будут иметь мировые акторы, тем быстрее может быть установлен действительный и долговременный мир.

Равновесие — это форма хаоса, придающая ему в ограниченной перспективе устойчивость и предсказуемость

Такой мир, опирающийся на эквилибриум, т.е. сложную и хрупкую конструкцию со множеством переменных, неизбежно будет и миром плюралистическим («плюриверсумом», по определению Карла Шмитта) — ситуационным «единством непохожих». Сдерживаемый лишь на время мировой хаос состоит из множества партикулярных «порядков», внутреннее единство которых обеспечивается исторически сформированными религиозными и политическими формами. Лишь признание множественности форм дает возможность найти требуемое равновесие (к этому рецепту, в частности, сводится знаменитое «Столкновение цивилизаций» Сэмюэля Хантингтона). Принципиально, что каждый из этих «порядков» определяется исключительно с позиции текущего момента, как нечто статичное и лишенное внутренней динамики. Именно поэтому «цивилизации» Хантингтона как бы не имеют истории и определяются самим фактом присутствия здесь и сейчас. Православная, исламская или буддийская цивилизации представляют собой непроницаемые, гомогенные «порядки», каждый из которых молчаливо хранит секрет собственного внутреннего равновесия. Их внешняя экспансия сдерживается исключительно противодействием других суверенных государств — так же, как в гоббсовском естественном состоянии свобода тела ограничивается лишь материальным присутствием другого тела. Порядок оказывается возможным только как результат высокого искусства дипломатии, вырывающей у хаоса войны редкие моменты мира.

Метафора равновесия сопровождает неустойчивый порядок и на уровне вовлеченного в рыночную конкуренцию индивида, переживающего постоянную неуверенность в себе и утрату надежных жизненных стратегий. Погружаясь в депрессию и ощущая гнетущую дисгармонию окружающего мира, он всякий раз должен воссоздавать свою мерцающую субъектность. Это воссоздание (происходящее, как правило, при помощи популярных пособий по психологии и бодрых тренеров личностного роста), постоянно фиксирует кризис, максимальный дискомфорт обстоятельств, посредством преодоления которого неолиберальный индивид снова обретает себя. Главным средством для этого оказывается волевой выход из статичного положения, «зоны комфорта», и постоянный поиск нового положения динамического равновесия. Успешный человек всегда одержим миссией нарушения собственного состояния покоя и потребностью в действии, лишенной цели.

IV.

Итак, современный социальный и политический порядок оказывается возможным только благодаря постоянно присутствующей реальности хаоса. Условность и непостоянство этого порядка делают его господство бесконечным, а присущее ему состояние тревоги питает тоску по подлинному порядку, которой обязаны своими успехами правые популистские движения. Но запрос на порядок, установленный сверху, неизбежно влечет за собой реставрацию хаоса борьбы всех против всех, прикрытого видимостью порядка. Эта печальная внутренняя истина всех реакционных движений: стремление к управляемости мира приводит к еще большей неуправляемости. Массовое распространение конспирологического мышления также является элементом бесплодной веры в дисциплинирующее государство, этого «сердца бессердечного мира». Потребность в порядке, приходящем на смену хаосу — разумном порядке вещей, сменяющем состояние природы — лежало в основе традиции радикального Просвещения, от Спинозы до Маркса. Той традиции, о которой самое время сегодня вспомнить.

Примечания

[1] Тема перманентной возможности Апокалипсиса, обусловленного непредрешенным итогом развернувшейся в наши дни моральной битвы между истинными и ложными ценностями, была совсем недавно актуализирована в выступлении Патриарха Кирилла: https://www.interfax.ru/world/588154

[2] Классикой реалистической мысли, например, являются "Power of the nations” Ханса Моргентау или "A World restored” Генри Киссинджера. В последней книге Венский конгресс 1814 года приводится как пример долговременного мира, основанного на равновесии сил.