Глава первая

Когда меня спрашивают, в чем переменилась моя жизнь с рождением дочери, я отвечаю: я научился играть на ударных. Делаю я это вот как: беру таз для белья, переворачиваю его на пол перед Монькой. Одну половину я заглушаю сложенной пополам пелёнкой и начинаю стучать чёрными маракасами. Все в полном восторге.

Но невозможно же этим заниматься целыми днями, особенно, когда стоит такая жара: внимание начинает плыть, как айсберг сливочного масла на сковороде. Шторы задернуты, но это, кажется, не помогает. Поэтому мы решаем сыграть в дачу. Вернее, мы с женой сперва решаем, во что сыграть, когда маленький ребёнок: моя взрослая жизнь состоит из мучительно-быстрых решений либо такой пустой скуки, что можно почувствовать, как отмирает эпителий. Вот одним из таких молниеносных решений и стала игра в дачу. Несмотря на монькино возмущение, я отложил маракасы.

Первым делом я полез в гугл за черепахами и париками, но предсказуемо ничего полезного не нашел; кроме того разве, что две черепахи охраняют ворота в запретный город. А парики, подсказал мне внутренний интернет, появляются у Акутагавы в «воротах Расёмон». Затем мы осваивались с управлением: поначалу это походило на жарку блинов экскаваторным ковшом. Но, слава богу, всегда можно переиграть; с третьей попытки мы худо-бедно научились паковать инвентарь. За тем делом нас и настигли сумерки.

На следующий день мы выехали: я забыл точный адрес и что-то ещё. В салоне витало напряжение. Вот этот дом, воскликнул я. Водитель почему-то не спешил уезжать обратно в город; вместо этого он выставил ноги в тапочках через переднее окно и задремал, будто мы должны вскоре вернуться, а его убаюкало тиканье счетчика. Пятнистая тень березы бродила по его лицу.

Дверь на веранду открылась, а в сам домик — нет. У меня не было ключа от этого замка. Обшарив все кликабельные полки и шкафы, а также — коврики, половицы, холодильник и чайные коробочки — я обнаружил множество загадочных женских вещиц, набрал полный инвентарь ни к чему не подходящих ключей (они словно почковались в теплом ящике шкафа), однако ничего нужного.

«Позвони дяде?» — предложила жена. Я ответил, что и сам уже догадался: дядин голос проходил через динамик с таким усилием, будто его приходилось выдавливать через мембрану, как речевое пюре.

— Вы так давно не приезжали, что мы решили закрывать дверь на другой замок, — сказал он сперва виновато, — и предложил проверить тайники, где могут лежать запасные ключи: под половицей жила мокрица, а под клеёнкой вместо ключа лежал тонкий окурок со следом пурпурной помады. Дядя говорил очень замедленно и трудно: долго бродя в поиске подходящего слова, он тянул « этот… как его…, ну…», пока, наконец, его силы не иссякли и он не начал упрекать меня в отсутствие ключей в тайниках. Интонация его в этот момент странно изменилась: слова будто сели на карусель и поехали злыми изломами. Я положил трубку, решив не рассказывать жене о странном разговоре.

Попытки проникнуть через приоткрытое окно также не сработали: там смутно виднелась прохладная и неподвижная полутьма. Дача хранила неприступность, мне не удавалось подобрать ключей. «Возможно, ключ, который ты ищешь, не похож на ключ» — сказала мне жена, покачивая недовольного ребенка.

«Чтобы понять, что такое ключ, надо сперва разобраться с тем, что такое дача» — рассуждал я, бродя босиком по бетонной тропинке, то и дело сверкающей слизью улиток. Дача — это пост-изба, якорь реальности там, внизу, пока мы маемся дурью в облачных сервисах. Это брёвна, это печь, это баня и духи предков: это. Размышляя таким образом, я вдруг заметил, что под возле каждого из входов: в дом и в баню, произрастают кустарники. Они не плодоносили ничем интересным и были даже совсем высохшими и скрюченными, в отличие от прочих растений дачи. Приглядевшись, я обнаружил под ними фигурки черепах: одна была пепельницей под гжель, бело-голубой, с круглыми удивленными глазами, чем-то напоминающую барашка. Другая тоже была пепельницей, но уже жестяной и с красными камешками глаз. Все они были наполнены пеплом, который, конечно, рассеялся по газону. Ощущения от черепах были мрачными. Я понёс показать их Моньке, та потянулась дотронуться до них и разревелась. Жена поглядела на меня укоризненно: оставалось только пожать плечами и идти растопить баню.

Почему бы нам не остаться здесь на несколько дней? — предложил я. — Свежий воздух, для ребенка будет приятно и полезно поползать по травке. Жена согласилась настолько, что мы почти уже решили перевезти на дачу стиральную машинку. «Сейчас я схожу попариться и мы обсудим этот вариант» — сдержанно пообещал я и окунулся в раскаленную темноту (свет в бане включался из закрытого дома) парилку.

Вернувшись, я попытался расслабиться. Жена сказала: «Сейчас мимо забора проходила женщина, она остановилась, уперла кулаки в бока и стала на нас пялиться. Вот именно — пялиться». Я попытался успокоить её, когда та пошла обратно: при мне останавливаться эта женщина, и впрямь вида подозрительной суровости, не стала, однако мазнула взглядом, как мы втроем сидим на веранде, в тени виноградных листьев.

Чуть позже я решил проверить, зарядился ли телефон: но электричество умерло. Сердце холодильника перестало биться: продуктам грозила гибель и разложение. В этот момент взгляд той женщины, бродящей вдоль дороги туда-сюда, явно стал казаться мне мрачным намеком. Хоть я и вырос на этой даче, много успело перемениться за годы моего отсутствия: пусть мой дядя, брат матери, формально и владел ей, чужая воля, всё отчетливее виделось мне, оплетала дачу: чужая женская, почти старушечья, жесткая и настойчивая воля раскладывала под кустами черепах, развешивала свои халаты, плела невидимые, но липкие козни вокруг дачи. Мы обсудили мои подозрения с женой и решили, что в данной ситуации это похоже на правду. Планы остаться увяли, как осенние листья.

«Она носит парик» — сказала, подумав, жена. «Кто?» — не понял я. «Эта ведьма, которая пытается захватить дачу» — пояснила она и достала из–под себя длинный волос. Моя жена — парикмахер, она знает толк в таких вещах. Действительно, волос был чем-то неуловимо странный: от него шел странный, как от сырой раскопанной глины, дух. Скорее, это даже не был запах, а ощущение.

«Ты знаешь, парики делают часто из волос мертвецов» — сказал жена. «Да ну тебя» — ответил я и задумался.

Когда мы только приехали, соседние участки казались мне пустыми, однако, как по команде, из домиков вышли соседи с детьми: дети стали кричать, родители стали кричать на них. Они делали это как-то слишком спокойно, но излишне громко, будто старались кого-то перекричать. Я подошел к восточной границе, над которой виднелась река и город и чуть прикрикнул: добрый день! у вас есть электричество? у нас отключили — женщина в косынке, которая как раз шла мимо, прямо через капусту, не ответила даже взглядом и вошла в какую-то старую дверь сарая. После я не видел, чтобы она выходила оттуда.

Стоило нам опознать козни, электричество подозрительно вернулось обратно в провода. Телефон заряжался теперь, чтобы мы могли вызвать такси и убираться отсюда. Однако, мы не собирались сдаваться так просто: мы собрались и пошли до ларька с продуктами на остановке. Запирая калитку, я взглянул на плед, оставшийся лежать посреди освещенного солнцем газона: его вывернутый край напомнил фотографию с места преступления.

Удаляться от дачи было приятно: в конце концов, мы шли в том благословенном участке лета, когда до конца осталось всего пару недель и, какой бы ни была погода, она всё равно уместна: в пасмурную отдыхаешь от жары, в жаркую — вновь окунаешься в пройденное лето. Дачи по обе стороны тропинки были просто дачами, по большей части пустыми в этот будний день: там облепиха наливалась соком, желтели кончики ив, а из–под крыльца выпрыгивала серьёзная жаба.

В добром расположении духа мы вернулись с продуктами, решительно настроенные разрушить любое злое колдовство: даже Монька залихватски взвизгивала у жены на руках, от нас заразившись.

Пледа на газоне не было.

Скомканный, он висел на одичалых кустах малины, возле западной границы дачи. Свет, показалось мне, потускнел, хотя в течение всего дня над головой бродило предостаточно полупрозрачных туч. Я пошел выручать плед, страдая от мелких, но чрезвычайно настойчивых пушистых шипов, когда с той стороны ячеистой ограды послышалось потрескивающее шелестение, какое бывает, когда ты в детстве залазишь вглубь кустарника за труднодоступной ягодой. В просвете между кустами и оградой висел несвежий блин. Он неприятно напоминал старушечье лицо, на нем даже кое-где прорастали коротенькие седые волоски.

Не сговариваясь, ели мы поспешно, в предбаннике. Вокруг всё громче и настойчивее шумели соседи. Вернувшись в прихожую дома за телефоном, чтобы собрать вещи и вызвать такси, я вдруг отчетливо услышал, как за стеной что-то подвинулось и затихло.

Таксисты отменяли поездку несколько раз, Монька кричала, не переставая. Небо потемнело и пришел холодный ветер. Мы не могли вспомнить, где оставили какие вещи и метались, как птицы, крича друг на друга.

Когда мы, наконец отъезжали от дачи, я был готов поклясться, что в приоткрытом окне увидел, как посреди темной комнаты неподвижно сидит на стуле женщина в парике.

Я вспомнил, как пытался пролезть в щель приоткрытого окна рукой и мне стало совсем нехорошо. Последней каплей был дядин звонок:

— Мне позвонили соседи, — произнес он, паузами навьючивая слова недовольством, — вы оставили открытым форточку на веранде. Хорошо, они пришли и закрыли её. Надо быть внимательнее: а то тут не закрыл форточку, а потом что?

— Хорошо, я понял, — выдавил я и положил трубку. Жена посмотрела на меня, ничего не сказав.