Этот текст написан на основе тезисов для небольшой лекции, прочитанной по предложению Ольги Виноградовой и Павла Успенского в ВШЭ на семинаре, посвященном неофициальной поэзии. Это — введение в поэзию Некрасова, поэтому некоторые из сказанных тут вещей достаточно очевидны, другие — как кажется, нет.

В привычной нам истории литературы Некрасов стоит между лианозовцами и концептуалистами, до конца не принадлежа ни тем, ни другим, связывая их и отчасти противостоя им.

Несколько огрубляя, можно сформулировать разницу между этими двумя школами. Лианозовцы открывают обыденную, низкую советскую речь как материал поэзии. Концептуалисты открывают дискурс — язык как систему конвенций, отчужденную, иногда — мертвую, вещь. Некрасов работает и с тем, и с другим, но работает в более тонком режиме — на микроуровне.

Минимальность эта была одновременно формализована и стихийна. У Некрасова был «ритмический словарь» — реестр слов, которые он знал как использовать в стихах. Некоторые тексты он буквально создавал при помощи манипуляций с этим словарем. С другой стороны возникало впечатление, что его стихи рождались прямо из повседневной речи и готовы были потонуть обратно в ней. Это было хорошо заметно на его выступлениях, в которых границы между чтением и непоэтическим говорением почти стирались.

В первом приближении можно сказать, что задача Некрасова — поиск той точки, где случается само событие стихотворения, элементарной частицы поэтического — момента, где язык становится поэзией.

Поэзия возникает из столкновения слов. Один из способов найти ее минимум, элементарное столкновение — столкнуть слово с самим собой. Отсюда: любимый некрасовский прием — повторение. Критики иногда писали об этих повторах как о методе обессмысливания, тавтологического выхолащивания слова. Отчасти это верно, но лишь отчасти.

Есть два классических примера: «Свобода есть» (1) и «Стихи про всякую воду» (2) (Главным образом, я использую самые известные некрасовские стихотворения, но на всякий случай привожу их в конце текста)

Что в них происходит? Можно сказать, что слово и правда облегчается и постепенно опустошается. Но можно сказать и наоборот: при каждом повторении слово взвешивается и в итоге проходит проверку, оказывается работающим — свобода действительно есть свобода, вода и правда течет.

В тексте «Объяснительная записка» Некрасов так описывает свою установку по отношению к языку (установку анти-авангардную, но и не постмодернистскую в привычном смысле): «Не сотворять — творцы вон чего натворили — открыть, понять, что на самом деле. Отрыть, отвалить — остался там еще кто живой, хоть из междометий. Где она, поэзия».

В этом «отвалить» мне всегда виделась аналогия с воскрешением Лазаря: необходимость оживления, воскрешения слов. Но для воскрешения нужно зафиксировать смерть, а возможно и приблизить ее. Некрасовская поэзия работает как мертвая и живая вода — умерщвляющая и оживляющая.

Тут есть лаконичный пример — стихотворение под названием «Из Пушкина»:

Товарищ, верь –

Взойдет она

Товарищ прав

Его легко коротко проанализировать. Первая часть — цитата из «К Чаадаеву» — клишированный советский Пушкин из школьной программы, убитый поэтический язык. Вторая — типичная фраза с какого-нибудь официального собрания, элемент «авторитетного языка» по Юрчаку. Два фрагмента мертвого дискурса сталкиваются, но их столкновение производит парадоксальный эффект. С одной стороны — безусловно комический: в пушкинском товарище просвечивает советский. Но и в советском — пушкинский. Итог амбивалентен. Может быть, он ничтожен, но может быть, если товарищ прав, звезда пленительного счастья действительно взойдет: возможно освобождение, есть надежда. Здесь вновь происходит своеобразная проверка поэтического языка. Такая проверка — ключевая операция поэзии Некрасова.

Как описать эту операцию?

Можно — как научный метод, систему физико-лирических экспериментов, тот самый поиск элементарных поэтических частиц.

Можно — как духовную практику оживления мертвого языка, акт веры, подвижничества.

Можно — как проявление своего рода высокой поэтической параноидальности (находящейся в определенной связи с теми обвинениями, разоблачениями и разрывами с коллегами и знакомыми, которыми были окрашены поздние некрасовские годы).

Как бы то ни было, одна из движущих сил поэзии Некрасова — подозрительность. У этой подозрительности есть разные уровни. О самом очевидном было сказано: это подозрительность к языку как к дискурсу — не врут ли слова? Не мертвы ли они?

Есть более сложный уровень, он касается устройства некрасовского стихотворения как языковой, коммуникативной (или можно сказать социальной) ситуации.

В стихах Некрасова почти всегда есть чужая речь, чужое слово. Это может быть слово государства (авторитетного языка), слово представителя культурной власти, слово другого поэта, слово знакомого, слово анонимное — но ощущаемое как чужое. (Пример с другим поэтом (Блоком): «Сотри случайные черты» (3); пример с государством (длинный, но удачный тем, что присутствие чужого слова здесь непривычно откровенно): «Даровая моя больница» (4)). Даже самые простые слова («свобода», «вода») тоже изначально чужие, и цель их повторения — во многом в рас-чужлениии, о-сваивании.

Другой, присутствующий в своей речи, всегда подозрителен. Поэтому в некрасовской поэзии, в том числе и адресованной друзьям, часто много агрессии. Его стихотворение это территория конфликта — иногда достаточно жесткого, иногда мягкого, но все равно хорошо ощущаемого (Пример: «да давай с тобой думать так» (5))

Место читателя в этом конфликте проблематизировано. Где он? — на стороне поэта против враждебного другого (например, государства), или же он — тоже противник, на стороне врага (поздняя книга «Живу Вижу» открывается текстом, манифестарно читателя оскорбляющим (6)).

Если всерьез читать некрасовскую поэзию, ты волей-неволей оказываешься на позиции подозреваемого, становишься читателем под вопросом.

Есть еще один важный момент. С некоторой условностью почти все стихи Некрасова можно разделить на две большие группы. Первая — социальные, ироничные и «концептуалистские» тексты. Вторая — лирические стихи о природе.

Как ни странно, мне кажется, что в них, происходит сходная вещь. Природа у Некрасова — не предмет созерцания, восхищения, не откровение. Она тоже проходит своего рода проверку, исследуется. (Простой пример: «Темнеет нет» (7), или классическое «погоди я посмотрю» (8)). При этом проверку она всегда выдерживает. Я бы сказал, что модус Некрасова в этих стихах можно назвать «светлой подозрительностью».

Можно сказать и наоборот: именно природой проверяется поэтический язык. Это территория, где нет другого с его назойливой речью, и слова могут впервые оказаться равны себе, очиститься от социальной примеси. *

«Природа» конечно же не слишком удачное слово. Можно сказать «мир», можно «область зрения, видимого» (постоянно повторяемая формула некрасовских стихов: «живу — вижу»). А можно даже сказать «пространство».

Устройство поэзии Некрасова можно описать как двойное напряжение. С одной стороны: между дискурсом, языком как социальной системой — и природой, областью видимого и ощущаемого. С другой: между звуком, интонацией — и визуальным пространством, графикой.

Некрасов был близок с рядом неофициальных художников, прежде всего, Эриком Булатовым, написавшим несколько картин по его стихам. В 1960-х под их влиянием он стал привносить в свои тексты визуальные элементы: разного рода разрывы, круги, линии и точки, параллельные столбцы, как бы вступающие в диалог. Тексты приобрели пространственное измерение. Приведу пример здесь:

Такая пространственность текста создает еще один внутренний конфликт в его поэзии: причудливую некрасовскую интонацию невозможно зафиксировать на письме, но в еще меньшей степени сложнейшее визуальное устройство его текстов можно прочитать голосом. Впрочем и там, и там действуют сходные принципы.

Некрасовская интонация (как правило, устало-ерническая) подчеркивает ситуацию стихотворения — ситуацию обращения, часто укора, вызова, изредка наоборот — дружеского призыва.

Эта ситуация создается минимальными средствами — через технику сжатия и пропуска. Сжатие разворачивается на уровне звука, пропуск — на уровне смысла. Почти каждое некрасовское слово — энтимема, оно скрывает огромный массив того что остается несказанным — того, что «за речью» (как формулировал сам Некрасов в «Объяснительной записке»). Эти атомизированные слова могли бы рассеяться, однако созвучия и аллитерации (иногда — настойчивые до бреда), ритм (включая волны повторов) стягивают их, создают между ними напряжение.

Графика некрасовских стихов работает в сходной динамике плотности и разреженности. Она создает напряжение между элементами (например, параллельными столбцами) и сеть разрывов, пустот между ними. Читатель не может знать, как правильно читать эти тексты, он теряется, буквально проваливается в них.

Так на уровне отношения с формой текста читатель вновь оказывается в двусмысленном положении. Он и свой и чужой: он включен — интерпеллирован настойчивым обращением, заворожен звуком — и исключен, может лишь догадываться, о чем речь. Он читает и не может вполне прочитать текст, упирается в систему смысловых лакун и визуальных пустот. Можно сказать, Некрасов постоянно указывает читателю на дверь.

Любопытно, что это устройство некрасовских стихов по-своему близко живописной технике Булатова (он не раз описывал ее в своих статьях). Плоскость булатовской картины устроена как проем, окно между пространством социального — пространством несвободы (символом которой выступают его знаменитые лозунги) и внесоциальным пространством (воплощенном в небе или просто пейзаже). Метод Булатова — поочередное запечатывание этого проема и раскрытие его, а в некоторых случаях — поддержание неопределенности его статуса, раскрытого и закрытого одновременно.

Как мне кажется, Некрасов делает сходную вещь в поэзии. Он ищет выход из языка как социального пространства — то есть пространства подозрения, недоверия словам. **

Способен ли читатель совершить этот выход вместе с ним или вынужден остаться по эту сторону, запертым в языке, — неизвестно. В любом случае чтение Некрасова — риск. Не только риск не понять, но и риск остаться оскорбленным, оказаться нежеланным, врагом. Готовность на него здесь — главное читательское условие.

Однако средствами самого языка такой выход совершить не вполне возможно. Слово не поддается окончательному очищению, потому что не изымается до конца из истории и культуры — в чистый внесоциальный мир. Так же в графической форме текста: чтобы создать зияние, слова вынуждены стоять как до, так и после пустоты. Поэтому поиск обречен на сомнение, повторение, на возвращение к уже оставленному (отсюда — некрасовские примечания, постоянные вторжения в собственные законченные тексты, процедуры перепроверки).

Но возможен сам жест указания на выход, и возможны имена для него — например, «свобода» или «воздух». (Это состояние — обретения и утраты, уверенности и сомнения — откровенно фиксируется в тексте «выход да здесь везде выход» (11)).

Также возможны стихотворения-остановки, открывающие надежду на освобождение от языка в языке как предел, к которому стремится некрасовская поэзия:

* * *

вот

а нельзя остаться

вот

тут

— — —

ПРИМЕЧАНИЯ

* Но — замечу в скобках — в природе тоже есть измерение диалога. Только ее слово — не чужое внутри своего. В ней обнаруживается голос, способный обратиться к поэту извне, назвать и позвать его. Так собака лает Всеволод Николаич (9) или загадочная сила произносит «Сева» (10).

** У этого поиска есть прообраз в истории русской литературы. Это поэзия Тютчева. Книга «Пакет» — совместный сборник Некрасова и его жены филолога Анны Журавлевой — открывается статьей Журавлевой «Стихотворение Тютчева “Silentium!”». Написанная в середине 70-х эта работа, невероятно интересная и как литературоведческое исследование, одновременно кажется скрытым комментарием к поэзии Некрасова. (Или можно предположить, что ее научный поиск и его практика двигались в одном направлении).

Установка Тютчева — отрицание речи. Его парадоксальная задача: «произнести слово о молчании, слово, выражающее, даже изображающее молчание», противопоставить изреченной лжи внутреннюю неизреченную истину. Эта задача решается дроблением гладкой поэтической речи (здесь — вызов пушкинской традиции), уплотнением, атомизацией стихов и акцентированием пробелов между ними. Через эти пробелы Тютчев открывает «пространство поэтической речи». Это пространство обнаруживает себя в зияниях, пустотах между замкнутыми двустишиями — оказывается «пространством молчания». Именно так молчание утверждает себя как подлинный поэтический субстрат, исток и цель поэзии.

(Я решил прочитать работу Журавлевой, уже закончив свой текст, поэтому оставил ссылку на нее примечанием. Можно было бы переписать анализ некрасовской поэзии, отталкиваясь от тютчевской традиции, но оставлю это на другой раз)

— — —

ДОПОЛНЕНИЯ: упомянутые стихотворения.

(1)

* * *

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть свобода

(2)

СТИХИ ПРО ВСЯКУЮ ВОДУ

Вода

Вода вода вода

Вода вода вода вода

Вода вода вода вода

Вода вода

Вода

Текла

(3)

* * *

Сотри случайные черты

Три четыре

Сотри случайные черты

Смотри случайно

Не протри только дырочки

(4)

* * *

Даровая моя

Больница

Дорогая моя

Война

Моя

Больная мама

Идет война голодная

Большая яма

Больше чем я

Великая Отечественная

Война Иосифовна

Война

Ой воняла

Иосифовна

Родная страна

Я не думаю

Что я все это пройду

Снова

Даже если ты и скажешь мне

Слово

Даже если ты и скажешь мне

Слово БАМ

Даже если ты и скажешь мне

Слово БАМ

И амба

(5)

* * *

да нет

давай с тобой, а так давай

думать так. мы думать

не будем

(6)

* * *

Скажите пожалуйста

Пятидесяти лет

не прошло

И ты прочел

Что я написал

Да пошел ты

(7)

* * *

темнеет

нет

темнеет

нет

темнеет

нет

темнеет

а светит

нет

светит

нет

светит

нет

светит

(8)

* * *

Погоди

я посмотрю

как идут

облака

как идут дела

(9)

* * *

собака лает

ветер носит

Всю ночь

собака лает

ветер носит*

как это она лает

— Всеволод Николаич

— Всеволод Николаич

— Всеволод Николаич

*страна зовет

черт знает

(10)

* * *

сила сила

навалила

навалила

осела

и сказала

С Е В А

и сказала

«Сева»

(11)

* * *

Выход

да здесь везде

выход*

в воздух

воздух есть воздух

есть

воздух

есть Господь Бог**

* выход здесь

а только мы

так отвыкли

выход здесь

а где мы

где вы

** а Господь Бог

у нас здесь

редкость

как бы это сказать