…Еще до того момента, как роман «F20» Анны Козловой получил «Нацбест», то и дело попадались восторженные отклики мужчин, читающих эту прозу. Мол, понравилось, пойду дочитывать. А сам книжки про Америку издает. Чего ж ты ее не напечатал, если нравится, а выпустило Козлову совсем другое издательство. После подумалось, а вдруг это ревность, а мужчина этот следующую книжку обязательно издаст. Найдет счастливую Москву, узнает, с кем она спала, и предложит свои услуги. Полиграфические, естественно, хоть и отчаянно краснея. Сам-то еще не старый.

А после еще подумалось, что да ну к черту, какая краска. Пускай даже на лице. Все ведь знают, что о Козловой времен ее «Изобретения удочки» говорили, мол, «лидер шок-литературы» — она еще тогда о сексе писала, когда ее героиня с арабом жила и две бутылки водки в день выпивала. Самое то для этого дела, кстати, хоть ночью, хоть с утра.

Да, так вот, в новом романе «об этом» тоже есть, и, наверное, именно поэтому он и нравится мужчинам. Женщинам, кстати, тоже, но они больше лицу победительницы «Нацбеста» радуются — радостному, улыбающемуся. Все–таки, и признание в очередной раз, и миллион денег как-никак, можно теперь у случайных мужчин не издаваться.

Ведь на самом-то деле, тема эта не может понравиться, понимаете? Не за это автора полюбить можно. Да, есть в ней «про это», но отдать бы его, как Саша Соколов — изюм черни, а самому сесть на кухне и поговорить. О чем? Да о том, что не пишут нынче с таким драйвом о душевных болезнях. Что все это страшно, и писать об этом надо, и если не в таком виде, то и не заинтересуется никто судьбой девочек в обществе победившей медицины — злобно ухмыляющейся, как всегда преступной… «А там меня ждет галоперидол. Галочка, — сообщает малолетняя героиня. — От него глаза закатываются вовнутрь, зубы стучат, и ты не можешь остановить их, чтобы они не стучали, у тебя текут слюни, а руки трясутся так, словно ты стоишь в тамбуре несущегося на всех парах поезда. Но самое ужасное даже не в этом, а в том, что, когда тебе перестают давать гал, ты окончательно сходишь с ума. Тебе так плохо, что лучше выброситься из окна. Что многие, кстати, и делают».

И вот, значит, дилемма, о которой пишет Козлова. Можно, конечно, без лекарств, потому что с ними вот как бывает: «Если раньше мой мозг клокотал, картинки сменялись с бешеной скоростью, мысли прыгали, раз в полминуты скатываясь на обобщенный, ничейный член, то после приема азалептина все это как будто стерли ластиком». Вспомнишь тут классика с его мечущимся океаном над головой, Александра Федоровича Керенского, которому автор предлагает очки за полтинник, чтобы тот рассмотрел веснушки на чухонском лице фрекен Кирсти.

Да и рассматривать в таком состоянии, в котором оказываются дети-овощи из книжки Козловой, особо нечего. Профессию с таким диагнозом не получишь, а в армию чтобы откосить — так девочки в нее не ходят. А куда ходят девочки в этом романе? Например, к мальчику за сексом на соседней даче. С другой стороны, если подумать, то и романа бы не было, если бы не существовало проблемы. И более того, никакой литературы — от Гоголя и Достоевского до Джойса и Берроуза — тоже бы не было. Не говоря уже о Козловой. Поскольку, как напоминает ее героиня, «смысл нейролептиков именно в этом». Отказать воображению, отменить океан над головой, надеть очки, противогаз и костюм химзащиты в горошек… «Не дать шизофренику развить никакую мысль, — уточняют в романе. — Потому что мы хватаемся за мысли, мы обдумываем даже то, что у нормальных людей доведено до автоматизма, и однажды мы так глубоко зарываемся в собственное подсознание, что оно начинает с нами говорить».

Это, в принципе, и есть прекрасная болезнь литературы, а не любовь к ней, как принято думать. Жестоко, конечно, и убыточно — жертвовать собой ради высокой цели написать книжку, которую, может быть, когда-нибудь оценит фрекен Кирсти, поправив пенсне и выведя веснушки скипидаром. Но разве не этому нас учит история, в том числе литературы — написать самому, чтобы другим неповадно было?