Полет этой кометы советского архитектурного авангарда был фееричен и незабываем, хоть и с легкостью, буквально в течение года, забыт современниками. Точнее, вычеркнут из судьбы, переведен в управдомы, и труд всей его жизни запрещен, изъят из продажи и библиотек, до недавнего времени оставаясь известным лишь дюжине чудаков во всем мире. Именно столько экземпляров книги «Соцгород» Николая Милютина (1889–1942) сохранилось для потомков после ее исчезновения из истории страны и ее феноменального зодчества.

Случилось так, что в пресловутые времена сворачивания творческих союзов в рулон коллективного ковра-самолета, уносящего обывателя в соцреалистические дали, книга Милютина «Соцгород» (1930) оказалась исключенной из советского профессионального сознания в связи с полной ее несовместимостью с той профессиональной культурой, которая возникла в СССР после 1932 года. То есть, когда современное градостроительство, по сути, было запрещено, и архитектурная эпоха стала замерзать на отметке «сталинского стиля».

Впрочем, пресловутый квартирный вопрос никак не изменил героя этой книги, и феноменальной эклектику «сталинского стиля» он не считал, выступая против архитектурных излишеств, за аскетизм и линейность городского быта. Закалка ведь была еще былых, «революционных» времен. Занимался раскулачиванием и очисткой сельских местностей от анархистских банд. Покончив с оными, ужаснулся результатам, сомневаясь в правильности политики перераспределения урожая между крестьянами: «До продналога я, правда, не додумался, но говорил Владимиру Ильичу, что мы делаем что-то не то, убиваем у крестьян стимул к поднятию урожая». Хотя, до недавнего времени считалось, что как раз Милютин отличился в компании по увещеванию на местах несознательного сельского элемента. Но в широком контексте исторической неправды он остается известен, как «один из самых интересных и самых загадочных персонажей в истории советской архитектуры». Именно так называет Николая Милютина автор этой книги, Дмитрий Хмельницкий, а уж дочь архитектора, Екатерина Милютина-Рапопорт, дополняет личными воспоминаниями общественную стенограмму жизни и судьбы своего легендарного отца.

А Милютин был действительно уникальной личностью. Наркомфин, председатель Малого Совнаркома, заместитель наркома просвещения, автор идеи «кинопередвижки — в село», он оставил немало интереснейших воспоминаний о своей эпохе, развенчивающий порой ее пресловутый гигантизм. «Помещался Малый Совнарком в маленькой комнате, где печь была разобрана для ремонта, где ожидавшие очереди докладчики сидели в соседней комнате в абсолютной темноте, — писал будущий архитектор. — Тогда по месяцам не приходилось раздеваться. В моей спальне (она же и кабинет и столовая) было по Реомюру 12 холода, и погреться удавалось лишь в нашей милой столовке Совнаркома».

Разброс тем в списке научных работ и изобретений Милютина также впечатляет: от «Учета больничных касс» (1915) до «Соцгорода» (1930) и «Общей тематической композиции художественного решения Дворца Советов» (1941). Отметим, что в конце этой книги, кроме богатейшего живописного наследия ее героя, следует не менее любопытное «Краткое описание милютинских идей об устройстве жизни при социализме». В основном, конечно, любовь к пешеходу и нелюбовь к роскоши, восходящая к эпохе продразверсток: «Когда Милютин писал закон о кресткомах, Ленин сказал, что хочет поддерживать с Николаем Александровичем постоянную телефонную связь, — сообщает дочь архитектора. — Владимир Ильич, я живу в вагоне. Какой же там телефон? — Вам придется остаться в Москве. Устраивайтесь, как следует. А то у вас вид что-то неважный. У вас легкие, кажется, больные. Покажитесь обязательно врачам».

Вышеупомянутую «революционную» нелюбовь к мещанству отец-основатель советского градостроительства со временем перенес в профессиональную сферу своих интересов. Так, кухни в домах будущего не предусматривались (поскольку питаться трудящиеся должны были в столовых), и в дальнейшем их по живому встраивали в квартиры конструктивистских домов. Ванные и гостиные комнаты также были упразднены, поскольку мыться рабочему человеку надлежало в бане, а культурно отдыхать — в клубе. Даже общественные столовые подверглись двойной перегонки в колбе социалистической идеи — если пролетарии будут работать в три смены, то готовить в заведениях общепита стоит лишь на одну смену, поскольку две другие в это время либо работают, либо отдыхают. Также приветствовались фантазии об изъятии детей из семьи, скорая автомобилизации населения и сокращение сети лечебных заведений, поскольку в идеальных условиях нового города заболеваемость резко снизится.

Таким образом, не удивительно, что исследование Хмельницкого — вполне развенчивающее, порой интригующее, местами конспиралогическое, то есть, подразумевающее искушенного читателя и ценителя жанра жизнеописания подпольных гениев и миллионеров. «Соцгород» Милютина — порождение сложной, таинственной и пока еще очень недостаточно изученной эпохи, — предупреждает автор. — Текст книги многослойный, в нем зашифрованы многие реалии, очевидные современникам раннего периода сталинской индустриализации и неочевидные их потомкам».

Действительно, с общим уровнем культуры в СССР периода раннего социализма широкий читатель вроде бы знаком. Формализм в литературе, конструктивизм и функционализм в искусстве, а в личной жизни «да здравствует публичный поцелуй в голую грудь!», как восклицали поэтические сторонники социализации интима. В то же время из истории архитектуры известны лишь расхожие факты, а чем именно они были подтверждены в «живой» жизни ее создателей, об этом порой можно прочесть лишь в книгах, подобных исследованию «Николай Милютин в истории советской литературы» Дмитрия Хмельницкого. Дома-коммуны и социалистические города, столовые-клубы и комнаты-ячейки, обобществление быта и ранняя социализация детей (ребенок после рождения принимается на коллективное иждивение и передается в ясли, где растет и развивается под контролем коллектива и под надзором специальных людей) — все это вроде бы о нем, флагмане советского градостроительства эпохи первых пятилеток.

Но автор книги о Милютине исследует факты и причины на более широком фоне и в самых разнообразных контекстах, развенчивая миф о монументальности некоторых эпохальных явлений в истории страны. «В целом кампания по массовому проектированию домов-коммун, длившаяся меньше года, — напоминает автор, — производит впечатление чисто политической, то есть ритуальной акции, входившей в тот момент по ряду причин в набор других, гораздо более зловещих партийно-политических мероприятий, вроде борьбы с «вредителями», «правой оппозицией», пропаганды планов первой пятилетки, коллективизации и пр.

Упоминая об универсальности партийных чисток, автору стоило, наверное, также отметить их отображение в литературе того времени, поскольку социальные контексты были неотделимы от художественной интерпретации. Злой и тесный коммунальный быт и свободное одноэтажное расселение, города-ульи и полная децентрализация жилья — все то, о чем рассказывается в книге Хмельницкого, находило свое место не только в газетных памфлетах и резолюциях съездов как памятниках литературной мысли. Достаточно вспомнить историю о том, как переход группы Стройкома РСФСР, которой руководил Моисей Гинзбург, от урбанизма в дезурбанизму состоялся за полтора часа. В 1929 году в мастерскую Сройкома, словно Остап Бендер из романов Ильфа и Петрова, или регент-консультант Коровьев из «Мастера и Маргариты» Булгакова, пришел наглый молодой человек в шляпе и клетчатом пиджаке, походил между расставленными кульманами с чертежами домов-коммун, и исчез. Им оказался Михаил Охитович, которому, словно Великому комбинатору, было тогда 33 года.

На следующий день он пришел снова, и заперся с руководителем группы Гинзбургом в его кабинете. Далее последовала сцена, напоминающая соответствующий акт раскаяния из «Золотого теленка»: «Уже опустел “Геркулес” и босоногие уборщицы ходили по коридорам с грязными ведрами, уже ушла последняя машинистка, задержавшаяся на час, чтобы напечатать лично для себя стихи Есенина «Влача стихов злаченые рогожи, мне хочется вам нежное сказать», уже Серна Михайловна, которой надоело ждать, поднялась и, перед тем как выйти на улицу стала массировать себе веки холодными пальцами — когда дверь полыхаевского кабинета задрожала, отворилась и оттуда лениво вышел Остап Бендер. Он сонно посмотрел на Серну Михайловну и пошел прочь, размахивая желтой папкой с ботиночными тесемками. Вслед за ним из–под живительной тени пальм и сикомор вынырнул Полыхаев. Серна взглянула на своего высокого друга и без звука опустилась на квадратный матрасик, смягчавший жесткость ее стула. Как хорошо, что сотрудники уже разошлись и в эту минуту не могли видеть своего начальника. В усах у него, как птичка в ветвях, сидела алмазная слеза. Полыхаев удивительно быстро моргал глазами и так энергично потирал руки, будто хотел трением добыть огонь по способу, принятому среди дикарей Океании. Он побежал за Остапом, позорно улыбаясь и выгибая стан.

— Что же будет? — бормотал он, забегая то с одной, т другой стороны. — Ведь я не погибну? Ну, скажите же, золотой мой, серебряный, я не погибну? Я могу быть спокоен?»

Вот только не под вечер, а всего лишь через полтора часа и в хорошем настроении из кабинета в нашей истории вышел руководитель некогда урбанистической группы Гинзбург и весело сказал своим сотрудникам: «– Будем дезурбанистами!»

Суть теории дезурбанизации Охитовича, схожая с перемещением городов-садов в «Чевенгуре» Андрея Платонова, заключалась в следующем: «Город должен погибнуть… Революция в транспорте, автомобилизация территорий переворачивают все обычные рассуждения по неизбежной скученности и скопление домов и квартир», — восклицал Охитович в 1929 году. Вместо городской застройки он предлагал индивидуальные разборные жилые ячейки, которые можно перевозить на индивидуальных автомобилях по развитой сети дорог, и устанавливать в любой точке ландшафта. Корбюзье, говорят, предостерегал своего коллегу, но тот лишь отмахнулся: «Мы ставим диагноз современному городу. Мы говорим: да, он болен, смертельно болен. Но лечить мы его не хотим». В то время как Милютин мог и хотел лечить не только город, будучи в прошлом автором кооперации инвалидов, создателем инвалидных коммун и артелей, а также инициатором Соцстраха. Говорят, что его идеи впоследствии легли в основу европейской системы социального обеспечения, а затем и американской системы welfare.

Говоря о жертвенности Милютина, стоит упомянуть пресловутый квартирный вопрос социализма, который, как утверждал герой «Мастера и Маргариты» «испортил людей». В отличие, скажем, от Союза писателей, который включал в свои ряды лишь «пролетарских» писателей, а попутчиков советской власти в литературе отвергал, а также от прочих творческих колхозов вроде Союза художников, куда принимали лишь соцреалистов, в Союз архитекторов РСФСР, устав которого написал Милютин, могли вступить зодчие с различными идеологическими убеждениями. «Быть может, именно поэтому в среде архитекторов не было такой борьбы (и, соответственно, такого количества доносов), как у писателей, художников, композиторов, театральных деятелей и т. п.», — констатирует автор книги. То есть, устранение путем доноса в органы соседа по коммунальному счастью — с целью завладеть его жилплощадью — было якобы непопулярно в упомянутом цеху советской архитектуры.

Но подобный демократизм в дальнейшем оказался не в чести, и в 1937-м Милютина сняли почти со всех должностей, оставив дожидаться ареста. Долгие годы он спит одетым с пистолетом под подушкой, готовый если не отстреливаться, то хотя бы застрелиться. Из его пентхауза, первого во всем мире, три выхода на крышу, а из палатки на даче, где ночует опальный архитектор, ведет тайный лаз в город-сад, охраняемый прирученной волчицей. Но умер наш герой в Кремлевской больнице, словно в «Повести непогашенной луне», и на кладбище его провожала лишь толпа калек. Инвалидов творчества среди них не было, они в это военное время либо отсиживались в эвакуации, либо доблестно поддерживали очередной оккупационный режим.