Роман о 13-летнем пацане из Набережных Челнов, переименованных после смерти генсека в город Брежнев, — это, по сути, утопия из советского прошлого. Сегодня многие стараются разрядить то бровастое время различной альтернативой, стряпая антиутопии без Афганистана и Второй мировой войны, но в данном случае все намного проще. Дело в том, что пролонгированная Идиатуллиным во многих его книгах тема оказывается нынче востребованной, и любая придумка из той эпохи воспринимается на ура. Что говорить о «чистой правде» (о счастливом советском детстве), которую рассказывают в «Городе Брежневе» и которую иначе, как фантазией, назвать нельзя. Просто не поверят, что такое могло быть, и завязку романа, в котором мальцу заехал в грудь ногой милиционер, с досадой постараются пропустить. Не было такого в СССР, как и секса, простите.

А что же было, причем в самом зародыше жизни и судьбы главного героя? В колонках — Боярский, на экранах — «Танцор диско», в самиздате «роман о каком-то Мастере», ну, а по жизни — весь этот эрзац советской культуры, превращенный автором в подобие энциклопедии советского быта. И даже главы романа иногда называются синхронно эпохе вроде песни из кинофильма «Судьба резидента» — «И тоску лагерей…».

О лагере в романе более чем достаточно. Пионерском, конечно, ведь время уже после Олимпиады, и социум от аморальных элементов уже не так рьяно зачищали. Хотя карате и группу «Пинк Флойд» уже запретили, да и отдых в этом самом пионерлагере был такой, знаете, мазохистский, сродни рассказам возмужания из «Тайного дневника Адриана Моула». То есть настоящий советский отдых в духе Гайдара и Рыбакова: «Я опять сгорел, сорвал голос, наколотил синяк на бедре кромкой зеленого чайника с водой, который тащил вместо термоса, — все пили на ходу из подржавленной крышки, как из пиалы, — и стер себе плавками все на свете», — сообщает герой, мажущий после этого кремом срамные места. И пускай вместо голубой чашки классика тут зеленый чайник современника, все равно связь с традицией налицо. Всесоюзная республика ШКИД и не знала других связей, кроме родственных, в условиях одной отдельно взятой страны Муравии.

Причем время в пионерлагере, как считает герой, — это его «лучшие дни»; все остальные — так себе, взросление. И младших еще надо в том же духе воспитывать: «–Эх ты, а еще в Брежневе живешь. Там Брежнев воевал. Не город в смысле, а Леонид Ильич, в честь которого нас назвали. Знаешь, кто такой Брежнев был? — Салажонок подумал и нерешительно сказал, глядя в землю: — Как Андропов?»

Роман вообще довольно традиционно построен, словно в брошюре о детской психологии. Его, наверное, антироманом воспитания можно назвать. Упомянутую полуправду читателю, путающему Брежнева с Андроповым, следуя жанровой разнарядке, доносит положительный главный герой из отряда «Юный литейщик» — тот, который не встает, когда вожатый кричит: «Встать!» А уж разрушают его домашний мир — товарищи, как всегда, знающие больше, чем диктор в телевизоре, и у которых отцы не только воевали, но и сидели. Сам он, конечно, не верит, и в этих препирательствах у костра мирно течет тогдашняя жизнь и заодно сюжет. «Наши не могут быть фашистами, — уверяет нас упомянутый герой, когда ему рассказывают про Афган. — Наши не могут кидать гранаты в дом, бомбить города, захватывать чужие острова, ну и вообще — нападать, стрелять в спину, обманывать и предавать».

Стилистические огрехи, конечно, при этом случаются, и «по ходу», скажем, тогда не говорили. («Петрович, по ходу, Ротару чинит»). Могли сказать «типа», «по типу». А так все в порядке с временной идентификацией, и «Серый был импозантен, как герой утреннего киносеанса за десять копеек». О кино тоже немало. В те годы, кстати, в самом начале 1980-х, могли выйти «День командира дивизии» по повести Александра Бека, «Безумный день инженера Баркасова» — попурри из Зощенко, «Ностальгия» Тарковского и «Приключения Петрова и Васечкина».

Кроме «пионерского» фольклора в романе, конечно, немало анекдотов. Причем «политических», про Андропова и Рейгана (как символов эпохи, хотя Андропов не был так «анекдотичен», как Брежнев, ну да пускай, поверим в исключительность политпросвета у детей данного пионерлагеря). Анекдоты же, например, такие: «Летят, значит, в самолете, и такой раз, черт с пилой на крыло сел и айда пилить. Ну все орут такие: а, упадем! — машут ему, уйди, говорят, а он, такой пилит и радуется. Рейган говорит: я самый богатый президент на свете, я заплачу тебе миллион долларов, только кончай пилить. Черт сильнее пилит, пофиг ему. Рейган опять: я, говорит, на вас напущу свою самую большую армию с этими, нейтронными бомбами. Черт вообще завелся, крыло трещит. Андропов говорит: дай-ка я. Раз, на бумажке что-то написал, к окошку поднес. Черт увидел, ффить — и нет его. Рейган такой: «Блин. А что ты написал?» Андропов показывает: «Хорошо работаешь, на БАМ пошлю».

Впрочем, в романе особого влияния на неокрепший, так сказать, детский ум все «антисоветское» не имеет. Да и главный герой, над чьим произношением «смеялись тетки из хозчасти», знавшие татарский, вундеркиндом в этом смысле не был. «Кроме стихов, я ничего не умел, — сообщает он. — Разве что поотжиматься на время или мелом нарисовать на асфальте средневекового рыцаря». То есть роман еще и про «маленького человека», какой бы сюжетной тавтологией это ни звучало. Правильного, доброго и даже порядочного.

Ну, а так, конечно, роман вполне актуальный, наезды люмпенов от власти до боли похожи на сегодняшние речевки разрешенной гопоты. Короче, как ни грустно, но малая зона, по Солженицыну (пионерский лагерь в «Городе Брежневе»), все так же качает права на зоне большой (сегодняшний социум), и поделать с этим даже в литературе ничего нельзя.