Существует право, по которому мы отнимаем у человека жизнь, но нет права, по которому мы могли бы отнять у него смерть: это всего лишь жестокость.

Фридрих Ницше
(«Человеческое, слишком человеческое»)

Насилие в вики-знании определяется как “преднамеренное применение физической силы или власти, действительное или в виде угрозы, направленное против себя, против иного лица, группы лиц или общины, результатом которого являются (либо имеется высокая степень вероятности этого) телесные повреждения, смерть, психологическая травма, отклонения в развитии или различного рода ущерб” (Доклад Всемирной организации здравоохранения, 2002 г.).

В этом определении сразу бросается в глаза, что насилие — понятие сугубо опосредованное и относительное, за ним не может стоять никакой безотносительной реальности действия или субстанции. Это не мешает ему при этом быть чем-то большим нежели моральная оценка, и даже принципиально не оценочным понятием. Его следует назвать скорее понятием отношения, которое устанавливается между человеком и объектом приложения его силы. На-силие — это, действительно, применение или использование силы или власти (в немецком это одно слово — Gewalt) в отношении любого объекта, теряющего в результате этого акта собственные силы и власть. Другими словами насилие — это превозмогание власти, победа над ней.

Это определение указывает на позитивный характер насилия, выводя соответствующее действие из сферы преимущественно отрицательных характеристик. Самоубийство, понятое как причинение насилия в отношении самого себя означает, что добровольное согласие на применение силы субъектом не отменяет понимания самого этого акта как насилия. Ведь применяющий его в отношении самого себя субъект теряет в результате не только жизнь, но силу и власть. Однако одновременно такое его понимание означает, что у акта насилия как бы нет субъекта. Ибо, по словам Беньямина, он опосредован вещами и благами как выражениями желания других людей.

Любое «реальное» самоубийство сразу перестает быть реальным, как только мы пытаемся его осмыслить и выразить в языке. В этом смысле все самоубийцы уравнены в контексте анализа причиняемого ими в отношении самих себя насилия, рассматриваемого здесь исключительно с точки зрения средств — в данном случае лишения себя жизни, а не его причин, целей или последствий. Поэтому образ Свидригайлова, и других литературных самоубийц может дать нам ключ к сложной проблеме самонасилия. Прежде всего, самоубийство Свидригайлова демонстрирует ошибочность определения насилия через ограничение свободы воли, ибо если человек и ограничивает чью-то свободу, доставляя страдание и боль самому себе, то не свою, а так сказать социальную. Возможно, пресловутая «свободная воля» вообще носит не индивидуальный, а социальный характер.*

__________________________________________

* Ср.: «Итак, вера в свободу воли есть первоначальное заблуждение всего органического мира, столь же старое, как первые пробуждения логической мысли; вера в безусловные субстанции и в одинаковые вещи есть также первоначальное, столь же старое заблуждение всего органического мира. И поскольку вся метафизика преимущественно занималась субстанцией и свободой воли, ее можно обозначить как науку, трактующую об основных заблуждениях человека, — но только так, как будто бы это были основные истины.»

Фр. Ницше. Человеческое, слишком человеческое

__________________________________________

Самоубийца актом самонасилия как бы ограничивает права Другого в себе, насилует в себе этого Другого, осуществляя тем самым акт свободы, равносильный принятию смерти. Свидригайлов совершает суицидальный акт не в противоречие со своей суверенной волей или желанием, а следуя ей и его исполняя. Он реализует свою свободу в акте самоубийства, и это почти единственно свободное, что он мог сделать перед лицом тотальной определенности своих желаний со стороны других людей, общества, государства и т.д. Именно поэтому Раскольников так завидовал своему двойнику Свидригайлову, пошедшему в проблематизации преступления и закона гораздо дальше нашего доморощенного ницшеанца.

Таким образом определение насилия как действия совершаемого против воли его жертвы в случае самоубийства оказывается под сомнением. При этом выясняется, что в его определении на языке власти желанием субъекта вообще пренебрегают, как и его определением через самого себя. То есть с точки зрения власти человек не имеет права лишать себя жизни, портить «общественное имущество» своего тела и даже причинять себе телесное страдание. Желание анонимной власти (в генетивус субъективус), как ее воля (не путать с Ницшевой “волей к власти”), выступает здесь последней истиной или реальностью по отношению к которой любые попытки субъективного и коллективного протеста, то есть проявления собственного желания, (объ)являются преступлением. Разумеется, анонимная власть делает это не ради живущих, а ради себя самой, ввиду непомерной и недоступной ей претензии на насилие со стороны субъекта, которое он способен манифестировать в суицидальном акте. Государственная идеологии при этом только прикрывается заботой о других гражданах, пугая их психическим заражением, якобы идущим от самоубийц. Но и здесь она заинтересована только в выживании своего типа власти, а не благе самих людей. Не случайно официальная наука преимущественно объясняет самоубийства депрессией, психическими дивиациями, смертельными болезнями или влиянием наркотиков, как бы априори лишая самоубийц права на рациональность и осознанный выбор смерти.

Случай Беньямина (а отчасти и Делеза) опровергают эту жалкую клевету. Приняв смертельную дозу морфина на границе Франции и Испании в ночь с 26 на 27 сентября 1940 г., Беньямин ни от чего в своих теоретических разработках не отказался, тем более от критики насилия. Он лишь предпочел “голой жизни” в концентрационном лагере бескровную жертву ею ради живущих, тем более, что этот пример чистого насилия распространяется только в “отношении благ, права, жизни и т. п., но никогда в отношении души живого человека” (“К критике насилия”). Во всяком случае его разочарование в возможностях преодоления насилия в своем времени, еще ничего не говорит против принципиальной его возможности.

Выводы из нашего анализа могут обескуражить — переадресация субъективного насилия органам исполнительной власти, его делегирование анонимному репрессивному аппарату означает не просто лишение субъекта его индивидуального насилия, но изменение самой природы этого понятия — придание ему субстанциальности, закрепляемой в качестве вечного порядка, якобы оправданного правовыми целями и легитимированного законами. Соответствующее мифическое насилие, однако, лишь манифестирует бытие его трансцендентных субъектов (богов), как их «естественное право» действовать в качестве насильников, но не их свободную волю. Таким образом насилие выступает как номинальное, субстанциальное и сугубо манипулятивное понятие.

Субъекту (индивиду или коллективу) в рамках его мифологической структуры остается лишь подчиниться или совершить суициидальный акт. Если посмотреть с этой точки зрения на пролетарскую революцию как насилие не целей, а средств, то есть революцию, направленную на преодоление структур и идеологии государственного насилия, то она сама, оставаясь по факту насильственной, направлена на субъекта этого насилия, т.е. является насилием субъекта в генетивус субъективус. Другими словами оно выступает не в качестве насилия субъекта, а насилием в отношении самого субъекта — самоубийственным, суицидальным.

Негативным решением проблемы насилия в русской революции можно считать в этом смысле самоуничтожение ее субъекта — пролетариата.