Беседа авторов-психоаналитиков после просмотра «женского» сериала.

В беседе принимают участие Елена Груздева (г. Киев) и Инна Данчева (г. Одесса).

Елена:

С чего лучше начать разговор о сериале «Уборщица», затрагивающем целый спектр актуальных тем: от фемповестки с абъюзивным подтекстом до демонстрации зависимых отношений и психической травмы?

Инна:

Наш с тобой разговор о не так давно нашумевшем сериале «Уборщица», в котором дуэт «дочки-матери» виртуозно сыграли талантливые актрисы Энди МакДауэл и ее дочь Маргарет Куэлли, соблазнительно было бы начать с этой интригующей подробности, впечатлившей многих критиков. И в силу выпуклой темы детско-родительских отношений, и в силу смелой демонстрации образа матери, не вписывающегося в стереотипы эйджистов. Но думаю, аналитическое прочтение этого нетривиального кинопроекта может дать иные плоды, и посему давай оттолкнёмся собственно от названия проекта. Мы знаем, что сериал явился экранизацией бестселлера New York Times Стефани Лэнд «Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты». Авторы проекта перенесли это название с некоторыми купюрами. Та же самая участь постигла и русскую версию перевода первоисточника. Разговор о «нищете» и финансовом неблагополучии героини эффектно выведен в бегущую строку на экране, отражающую состояние ее банковской карты, которое, как счётчик, держит молодую мать в напряжении и ведёт ее к следующему шагу. При всех визуальных изысках, передающих психологическую драму Алекс, картина исподволь моделирует историю «маленького человека», историю становления и продвижения героини к стабильности и успеху. Выводя на первый план социальный статус женщины, затеняется основной смысл женского желания, к которому через признание собственного отвержения простраивает свой путь героиня.

Елена:

Я бы хотела немного остановиться на литературном источнике. Действительно, в русском переводе книга Стефани Лэнд вышла под названием «Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты», но оригинальное название этого автобиографического романа, который был опубликован в 2019 году, все–таки имеет несколько иной акцент: «Maid: Hard Work, Low Pay and a Mother’s Will to Survive». Буквально это переводится как «Служанка: тяжелая работа, низкая оплата и желание матери выжить». Название не предполагает хеппи-энда, вектор его направлен на само положение женщины, в котором она оказалась. И да, это мемуары. Стефани писала о себе, о своей нелегкой жизни с маленькими детьми и работе горничной. А за год до появления книги The Guardian опубликовал исповедь писательницы под названием «The Day My Husband Strangled Me» (День, когда мой муж задушил меня), в котором описаны сцены, отсылающие к истории Алекс и маленькой Мэдди.

Инна:

Отметая всё лишнее в наименовании «Уборщица», мы оказываемся лицом к лицу с очередным определением современного женского субъекта, чья идентификация активно осмысляется в социальных и художественных практиках в последнее время. Неудивительно поэтому, что «Уборщица» внезапно стала ответом на актуальный запрос гуманистически настроенной социальной аудитории, выступающей за женские права и свободы и, в первую очередь, за права жертв домашнего насилия. Нисколько не сопротивляясь отважной деятельности стремительно растущих по миру служб помощи и отдельно взятых подвижников-волонтёров, хочется всё же сфокусировать внимание на том общественном желании, которое стоит за подобным высказыванием, попавшем на этот раз в сердце каждой, кто «претерпел» от семьи и абъюзивных отношений с партнёром.

После мощного заявления о женском субъекте в «Рассказе служанки», ещё одном одиозном сериальном проекте, затрагивающем, правда, несколько иную повестку женского самоопределения, история уборщицы оказывается неким продолжением цепочки означающих, выстраивающих женский образ вокруг стереотипа «обслуживания», «сервиса», «исполнения» и проч. «Уборщица» в этом ряду дарит и дополнительные смыслы, подчёркивая клининговую функцию деятельности главной героини Алекс. Создаётся ощущение, что очищение и привидение в порядок чужих домов лежат на пути ее движения к собственному желанию. Но здесь-то нас и подстерегает ловушка. Там, где в попытке обрести отдельное существование от зависимого мужа, Алекс с дочерью на руках борется за государственные льготы и бесконечно меняет предоставляемое ей социальной программой жильё, уборка, за которую она держится, становится необходимым эквивалентом, платой за проживаемую сепарацию в семейных мытарствах. Но совершаемый героиней обмен, вызвавший бурную реакцию сочувствия и поддержки зрительниц и рецензенток левого толка, вряд ли способен проложить ей дорогу к месту желания. Цена освобождения от причиняющего «эмоциональное насилие» мужа, ярко подсвеченная безоговорочным выбором низко оплачиваемой и статусно не равной духу героини работы, ещё больше погружает её в депрессивное состояние, затягивает в «колодец» отщепления, кинематографически ловко показанный как слайды ее психического падения. И только тогда, когда Алекс решается заговорить о своей роли уборщицы, когда возникают ее литературные «откровения» с оживающими образами домов, которые она вычищает, нарушается ткань повествования и возникает буквально «работа над ошибками». Благодаря спасительному созданию текстов происходит означивание уборки, мучительный поиск собственного слова и на бумаге, и на групповых сессиях. Здесь социальная идентификация «уборщицы» уходит на второй план. А мы, как свидетели разваливающейся на глазах жизни, с помощью временной иллюзии оказываемся вынесенными в прошлое, поскольку в настоящем «быть уборщицей» означает нести на себе отметку совершенно иного порядка. Символизируя свою деятельность, Алекс перемещается в «самый счастливый день» своей жизни, который ещё не наступил, но в котором она видит Другого, видит возможность авторства, и становится ясно, что страдания её уже позади. Может именно это смещение и вызывает столь важный для женской аудитории терапевтический эффект?

Елена:

Попытаюсь зайти именно с этой стороны — с терапевтического эффекта. У знакомых женщин и пациенток, которые в своей жизни столкнулись с проблемой абьюзивных отношений и посмотрели сериал, я спрашивала об их отношении к истории Алекс. Почти все сопереживали героине, отождествлялись с ней, а в финале радовались, что ей удалось вырваться и «обрести свободу». Акцентом почему-то стала история отношений с мужем и как от него уйти, что подкреплялось ссылками на женские приюты, телефоны горячих линий и флешмобами в поддержку женщин, претерпевших насилие. После фильма стала расхожей фраза, которую стали цитировать в соцсетях, — признание основательницы приюта для женщин, что домой возвращаются почти все и чтобы окончательно уйти, кому-то нужно больше времени, кому-то — меньше, а ей самой понадобилось пять попыток.

Все это поддерживающе и терапевтично, но, на мой взгляд, уводит в сторону от основной идеи фильма, зрительницы остаются убеждены в том, что все несчастья сводятся к насильнику-мужчине, которому приписывают все пороки. Но, во-первых, муж Алекс, если и является абьюзером, то очень лайтовым, к тому уже нежно любит дочь, да и роль Алекс в семье не сводится к служанке. Во-вторых, я не увидела какой-то болезненной патологической зависимости Алекс от мужа — она довольно легко от него убегает. Скажем прямо, в их отношениях так мало любви, что даже непонятно, как образовалась эта пара, а основной проблемой героини является отсутствие моральной и материальной поддержки для нее и дочери. И только столкнувшись лбом с проблемой выживания, признав, что она оказалась на самом дне и приняв эту идентификацию отброшенной, она и выходит на исток своего желания. Но и здесь нас поджидает капкан иллюзий, подобно адептам аскетических практик, что мол, только лишившись всего, избавившись от шелухи и бесконечного потребительства, можно познать истину. Увы, это не так. История Паолы — матери Алекс — тому подтверждение. Это очень яркий интересный женский образ и ее история не менее интересна, к тому же неотделима от пути и симптома главной героини.

Инна:

Именно от симптома. Но прежде скажу, что образ матери и материнский объект не одно и то же. И эти различия чётко показаны в сериале. Паола крайне выразительный, но типичный пример представителя богемной американской среды. Лишённая материальных привязок и ответственности за свои поступки перед дочерью, она сдаёт дом, чтобы жить в трейлере с тем, кто в неё «верит», но регулярно крадёт ее деньги и обманывает ожидания. Ее потенциал как художницы инфантильно реализуется в росписях гаража и аматорских поделках с Мэдди. Потребность быть признанной заставляет ее, привлекательную зрелую женщину, оставаться объектом мужского желания и якобы сексуальных фантазий. При этом каждым своим проявлением Паола, живущая в конце фильма в машине, декларирует перед Алекс свою независимость, кичится свободолюбивыми ценностями члена коммуны и не спешит тяготиться материнскими обязательствами.

В ключе этого образа наша героиня полная противоположность своей матери. Устойчивая, решительная, заботящаяся о своей дочери, Алекс опекает мать и распутывает все ее «приключения» с возлюбленными. Ее материнский объект пронизан требованием спасения и поддержки. Но чтобы выжить в сложных обстоятельствах без жилья и постоянной занятости на работе, она вынуждена рассчитывать на помощь матери, которая воспринимает происходящее как обузу и помеху своему творческому самовыражению. Что же движет Алекс в этой односторонней связи с собственной матерью? Где расположен ее объект? Почему ей так болезненно даётся сепарация матери? Выполняя фаллическую функцию, Алекс замещает в этих отношениях несостоявшегося отца, бывшего алкоголика, вписанного нынче в протестанский дискурс в новой семье. Она словно заложница, сформированная важным событием из детства, следует за матерью как за симптомом в надежде сохранить себя. Однажды ночью после очередной агрессивной выходки пьяного мужа Паола решается бежать с дочерью на Аляску. И этот выбор освобождающего разрыва становится настолько значимым для Алекс, что к ней прикрепляется имя «Аляска». Аляской она называет себя, когда знакомится в баре с Шоном и погружается в знакомую ей по сценарию матери семейную жизнь в вагончике. И тот же Шон отпускает ее в другой город на учёбу со словами, полными смирения и признания своей беспомощности: «Прощай, Аляска!» Но между двумя этими точками лежит целая пропасть и принципиальная смена идентификации героини. Дитя свободолюбивого порыва, в начале пути Алекс определяет свой симптом через «бегство», «дистанцию», «разрыв». Этап «уборщицы» в этой парадигме — предельное выражение симптома отброшенности. Отправляясь в колледж после мучительных испытаний, сумев оставить мать с ее собственным выбором, признав себя отрезанной от прежнего мира требования, Аляска меняет вектор движения к себе, продвигается навстречу желанию.

Елена:

Продолжая твои размышления о цепочке означающих женских образов в виде «служанки» и «уборщицы», я думаю об аналогах мужской идентичности. Первое, что вспоминается, — российский фильм «Мусорщик» о закате 90-х, в котором главную роль великолепно исполнил Алексей Гуськов. Днем он убирает снег лопатой и тягает мусорные баки, а вечером его приглашает к себе мэр города и принимает как дорогого гостя. Можно вспомнить сериал «Ночной администратор», да тот же «Ночной портье»! Это всегда игра в подмену: за маской обслуживающего персонала скрывается если не Господин, то серый кардинал — не иначе. Роль же служанки, закрепленная за женским субъектом, редко поддается переосмыслению, как обсессивный симптом матери Доры. Буквально на днях, обсуждая тему роботов-пылесосов и какие им дают имена их хозяева, я пыталась вспомнить, как звали прототипа такой чудо-техники в советской фантастике. Если помните, был такой культовый фильм в 1980-м «Через тернии к звездам» об инопланетянке Нийе и спасении планеты Десса. В начале фильма показана бытовая сцена в семье советских ученых, где все хозяйственные работы выполняет робот по имени Глаша. Интересно то, что в сценарии Кира Булычева это был робот Гришка, но после прохождения процесса, обусловленного требованиями цензуры Госкино, он превратился в Глашу.

Здесь можно и уместно говорить о сексизме, но я бы хотела подметить ту особенность, ни в коем случае не оправдывающую сексистское отношение, но в некотором роде дающую прояснение этой пристежке женского субъекта к уборке в силу тех симптоматических обстоятельств, о которых говорила выше, упомянув мать Доры из известного случая Фрейда. Это различие отношений мужского и женского субъекта к бытовой грязи, которая представляется в виде объекта маленького «а» в его анальном виде. Помню, эту тему поднимал в своих лекциях Александр Смулянский в курсе «Лакан-ликбез». Для женщины, если она является носительницей обсессивного симптома, характерным является фантазм преследования грязи, который становится источником тревоги, угрозой вторжения Реального, которое необходимо оттеснить в далекое недоступное место. Мужчину же подобный фантазм редко тревожит, он зачастую грязь не замечает в силу своей способности извлекать из нее прибавочное наслаждение. Для мужчины это наслаждение не вытеснено — в этом и заключается прибавочное наслаждение, оно не требует больших усилий и не является для мужчины запретным. В случае женщины так не происходит. Для женского фантазма характерно неприятие грязи, что указывает на более острое наслаждение ею и отсылает к тому, что Лакан называет Вещью как средоточием Реального и непреступного наслаждения. Женщина не может насладиться грязью прибавочным способом, ей необходимо вытеснить эту грязь в регистр Реального, оттеснить ее на позиции Вещи. Она рьяно моет и чистит дом исключительно для того, чтобы убедиться, что грязь спрятана надежно и ею нельзя насладиться прибавочным образом. Грязь маячит на краю сознания и обуславливает специфическую женскую обсессию и компульсивность, которую мы часто можем наблюдать в клинике и то, что мы знаем о матери Доры.

Инна:

Очень важно, что ты заговорила о грязи и о том наслаждении, которое она порождает у женского и мужского субъекта. Но в случае нашей героини закономерно было бы говорить именно об уборке, очищении и приведении в порядок домов. Её действия вряд ли можно причислить к компульсивной прагматике. Скорее она входит в такие отношения с выпадающими на ее долю объектами, которые бросают ей вызов столкновения с чужой нехваткой. История её отношений с обеспеченной хозяйкой-юристом, тщетно пытающейся стать матерью и теряющей в этой борьбе свою связь с мужем, выглядит и вовсе терапевтической. И Алекс, сама не ведая того, занимает в ней очень непростую аналитическую позицию. Вспомним хотя бы провокационную ситуацию с украденной собачкой. Прибираясь в доме преступника-маньяка, Алекс вообще проводит расследование его «истории болезни». Она буквально находит в доме тайное убежище и помещает себя в место заточения и травмы будущего преступника. Её чуткое воображение рисует возможные варианты жизни брошенного ребёнка и помогает ей самой вспомнить вытесненные сцены из детства. Уборщица здесь скорее метафора переноса, который удаётся создавать и удерживать Алекс.

Елена:

Безусловно, уборщица Алекс не является «матерью Доры», ее путь не симптоматичен, хотя бы поэтому и стоило произвести это различение. Мне очень понравилось твое определение «уборщицы» как метафоры переноса. Что делают взрослые, когда строптивым дочерям, нежелающим учиться, предрекают дальнейшую участь «уборщицы»? Они указывают на закрепленное за этим означающим место обслуживания Господина. Но именно уборщица, которая присваивает это место, получает доступ к нехватке другого. Оплата имеет символическое значение. Это оплата не только за труд, но и за молчание уборщицы, которое имеет статус покрытия нехватки другого. Это уязвимое место может стать либо симптомом в диалектике «раба и Господина», либо доступом к собственному желанию, как произошло с героиней Алекс. Ее отношения с первой и знаковой работодательницей, темнокожей Региной (неслучайная толерантность, больше похожая на отыгрывание многовекового господства белых), можно рассмотреть как сепарацию с материнским объектом. В сериале есть момент, когда Алекс предлагает покрыть собой нехватку Регины как несостоятельной матери, но та отказывается. Казалось бы, отличная партия для обеих. Но нет. Именно этот обмен и закрепил бы Алекс на позиции обслуги у авторитетной домовладелицы. И именно Регина вывела Алекс из ее «провала в диван», тяжелого депрессивного эпизода, когда увидела в Алекс не няньку, не уборщицу, а прочитав ее тексты, оценила их, вернув дневник как ценный объект, подарила Алекс новое означающее, утвердила ее в новом статусе писательницы. А ведь в депрессию героиня впала уже после того, как прошла отбор и получила приглашение на учебу в колледж. Все могло произойти как в первый раз, когда Алекс собиралась учиться, но не смогла из–за появления на свет дочери. Случайная встреча с Региной сыграла роковую роль и развернула Алекс лицом к своему желанию. Здесь и мать Паола сделала важные шаги в признании дочери на новом поприще, и наставница приюта Дэнис, которая дала Алекс место ведущей в терапевтической группе.

Инна:

Любопытный социальный парадокс. Есть матери, которые всей своей жизненной позицией подталкивают дочерей исполнить роль «уборщицы», «прислуги», дабы приспособиться к власти реального, угодить Господину. И есть дочери, которые выросли в тени матерей-уборщиц, выработав жёсткое несогласие с этой подавляющей стратегией, осуществляя попытку вырваться за пределы порочного круга либо за счёт собственного развития, либо в протестном режиме отстаивания прав. У Алекс не срабатывает ни один из сценариев. Она заключает социальный договор, и действительно в его рамках символическая плата, взимаемая с клиента, берётся за молчание как за возможность удерживать нехватку другого. Но в том то и дело, что наша героиня не молчит. Она рискует заговорить. Но делает это так, что не задевает другого подробностями, «не выносит сор», а напротив — видит симптоматическое устройство жизни, порождает метафоры, даёт имена домам своих работодателей. У этого символического проникновения есть обратная связь — Алекс регулярно предлагают помощь. И она сама часто обращается к другому, но при этом словно тестирует тех, кто может оказать ей поддержку. Отец, влюблённый в неё красавец, Паола… Но истинный дар — возвращённый дневник-исповедь — она принимает из женских рук. Регина — тот пример женского субъекта, который сумел обнаружить свой внутренний разлом и не разрушиться под грузом этого знания. Думаю, авторы проекта нисколько не слукавили, передав эстафетную палочку обретения самоидентичности от женщины к женщине. И даже если они хотели потрафить современной тенденции, то они выбрали верный тон для погружения в исток женского желания.

Елена:

Напоследок хочется вспомнить маленькую деталь, показанную в фильме, — картину, которая висит в каждой комнате приюта. Женщина, идущая вдоль берега океана, одной ногой вступающая в воду. Решится ли она войти в океан? Для кого-то достаточно одной попытки, для кого-то — пяти, нашей героине понадобилось две. Но это не об уходе от мужа, это о доступе к своему желанию.

____________

Другие статьи автора здесь