В издательстве Hyle Press готовится к выходу новый том собрания сочинений философа Ника Ланда. В него вошло введение к сборнику “Fanged Noumena. Collected Writings 1987-2007,” впервые выпущенному культовым издательством Urbanomic в 2011 году и лучше всего отражающему траекторию развития мысли главного теоретика Темного Просвещения. В этой книге собраны многие из докладов и статей, подготовленных в самый интенсивный период его творчества и посвященных совершенно разным темам — начиная от радикальных прочтений классической философии Хайдеггера, Ницше и Канта к поздним текстам, сплавляющим прозу, криптографию, оккультизм и антропологию в загадочные гибридные «текстовые машины». Первые три тома готовящегося к изданию собрания сочинений с некоторыми вариациями содержательно соответствуют сборнику “Fanged Noumena.”

Мы публикуем часть этого введения, написанного философом Рэем Брассье и директором Urbanomic Робином Маккеем. Она посвящена переходу Ланда от более-менее привычного (хотя, безусловно, провокативного и критичного) академического письма к радикальным экспериментам и спекулятивным текстам, уничтожающим любые «нормы дискурсивного приличия», благодаря которым он во многом и стал культовой фигурой. Об организации как подавлении, необходимости акселерации, внедрении научно-фантастических тропов в теоретическую антисистему, философии как инструменте контроля будущего, критике левых и блистательном поражении Ланда — в нижеследующем фрагменте.

Перевод с английского Артёма Морозова и Дианы Хамис.

Разработка шизонумераций не может произойти без интенсификации ландовского понимания капитализма, позволенной фикциональным задействованием самых далеко зашедших возможностей технокапитала, — это, несомненно, стало фактором, позволившим мышлению Ланда претерпеть решительные перемены. Именно с помощью вымыслов — того, что впоследствии стало называться «гипервериями» (hyperstitions), Ланд приступает к детерриторизации и деинституализации «философии», превращая ее в модус концептопроизводства, упраздняющий институциональное разделение академической теории и культурной практики и ниспровергающий различие между когнитивной репрезентацией и фикциональной спекуляцией. В таких текстах, как «Расплавление», «Гипервирус» и «Нет будущего», Ланд переходит из регистра, в котором его нападки на критические протоколы философии все еще соответствовали установленным нормам академического дискурса, к полному уничтожению институционально одобренных норм дискурсивного приличия, которое впоследствии перерастет в полноценный бред.

Этот «сдвиг по фазе» соответствует переключению приоритетов в работе Ланда на тот момент — переключению, сообразному его раннему провозглашению трансцендентального материализма материализацией критики, с помощью которой идеальные условия репрезентации материи конвертируются в материальное обуславливание идеальной репрезентации. Основным результатом этой конверсии становится то, что критика технологизации сменяется технологизацией критики, или, как пишет сам Ланд, «дело больше не в том, как мы думаем о технике, — хотя бы потому, что техника все больше думает о себе». Там, где ранее философская критика понималась как предвосхищающая проблематику технокапитала, ныне есть сам технокапитал, являющийся не чем иным, как окончательной автоматизацией и реализацией критики, лишенной всякой философской субъективности. Соответственно, критика репрезентации становится праздным анахронизмом, которому на смену должна прийти техницизация теории, в которой концептуализация заново вписывается в имманентность капиталистической товаризации: «Выбор не лежит между кибернетикой теории и теорией кибернетики». Результатом является положительная петля обратной связи, в которой теория циклически переходит в практику и наоборот, согласно модусу концептопроизводства, участвующего непосредственно в самоконструкции реального как первичного процесса, «воспроизводства производства». Следовательно, работы Ланда вынуждены оставить устаревшую модель критики, сохраняемую в философии, и вовлечь себя в положительную обратную связь с этой действительно эффективной автоматизированной критикой, «критикой как эскалацией», будучи «культурным наброском истребления закона, или человечества», и «теоретической разработкой процесса товаризации». Время критики — прогрессивное время модерна, «нескончаемое движение дерегуляции», неумолимо ликвидирующее обычаи, традиции и институции. И с этого момента вопрос «смерти капитализма» становится лишним, так как смерть — внезапная развязка всего, что мы знаем, — на деле является как «деталью» капитализма, так и его недвижимым мотором. Этот диагноз появляется в тенденциозных, но острых и проницательных прочтений Ландом Делёза и Гваттари. «Рептильный» Делёз Ланда вводит «спинозистское время», в котором едкая динамика критики больше не оказывается подорвана интересами знания, но полностью вбирает в себе саму мысль в рамках программы обобщенного разоснования (ungrounding), теперь материализованного и оперирующего в качестве дестратификации. Смерть как нулевая степень абсолютной детерриторизации, полное, лишенное органов тело детерриторизованной земли, одновременно является окончательным пределом, к которому стремится дезингибирование синтеза, и возвращающейся режущей гранью процесса детерриторизации — частью машины и мотором.

Именно субстанция Спинозы предоставляет модель для смерти как «безличного ноля», как «не-тождественности» «положительно-доступной абстрактной материи» и как «бессознательного субъекта производства». Еще раз, не-тождественность материи не противопоставляется тождественности понятия, так как это концептуальное различие само является следствием материального процесса стратификации, устанавливающего порядок репрезентации и логику тождества и различия как таковых. Не-тождественность qua различие = 0 генерирует и обуславливает как тождество, так и различие в их одностороннем отличии от безразличия. Как мы уже видели, идеалистическое подчинение Кантом реального различия концептуальному тождеству зависит от логического тождества, чья парадигма — тождество субъективной апперцепции («Я = Я»). Но синтетическое, или реальное, тождество субъекта — всего лишь подавление неподавленного синтеза, выполненное на уровне реального, так что трансцендентальная субъективность обезглавливается и различие выпускается из–под ярма концептуальной тождественности. В конце концов реальность абстракции как трансцендентальная матрица производства нулевого градуса тождества и различия равнозначна смерти как окончательной абстракции реальности, «пустыне в конце нашего мира». Таким образом, для Ланда, «реальность тождества — смерть»: вся витальная дифференциация является односторонним отклонением от смерти как нулевой степени интенсивной материи (Тела без Органов).

Вооруженный этим танатропическим спинозизмом, Ланд бросает вызов настойчивому принижению «смехотворного инстинкта смерти» Делёзом и Гваттари и эксплицитно связывает свое изображение смерти как продуктивной матрицы с фрейдовской версией влечения к смерти. «Влечение к смерти — это не желание смерти, однако скорее гидравлическая тенденция к рассыпанию интенсивностей». Таким образом, в «Вытворяя это со смертью» Ланд отказывается от делёзо-гваттарианского соотнесения влечения к смерти с якобы «суицидальным импульсом» нацизма и утверждает, что это соотнесение основывается на смешении влечения к смерти с желанием умереть, а не на рассмотрении его в качестве имманентного генеративного процесса: «самогó» первичного процесса, пути к неорганическому распаду и возвращению к кипящему лабиринту материальности. Для Ланда нацизм охватывает все то, что трудится ради возведения частичных стремлений к самосохранению как защиты против первичного процесса. Таким образом, перестраивая шизоаналитическую программу в соответствии с собственными воинственными и ревностно антивиталистическими целями, Ланд полностью отвергает премудрые предостережения «Тысячи плато» против опасности «слишком внезапной дестратификации» и осуждает попытку Делёза и Гваттари помыслить нацизм как суицидальный импульс чисто молекуляризирующего желания, а не как пример его ограничения и урезания в традицию, следующих за молярным идентитерианизмом фашизма как такового. Согласно Ланду, новообретенная осторожность «Тысячи плато» — «не будите страты» — это не что иное, как прискорбный шаг назад от самых дерзких нововведений «Анти-Эдипа». К тому же «Тысяча плато» фатальным образом открывает недвусмысленное объявление войны стратам в «Анти-Эдипе» классическому компромиссостроению и надзору за желанием, которым последний ранее столь эффективно бросал вызов.

Таким образом, в отличие от того, что вскоре станет негласным общепринятым мнением среди делёзианцев (детерриторизация влечет за собой относительную и компенсационную ретерриторизацию, а дестратификация — относительную и дополняющую рестратификацию), Ланд развивает модель машинного праксиса, в которой с чисто функциональной точки зрения относительные кванты ретерриторизации и рестратификации, вызываемые детерриторизациями и дестратификациями, необязательно автоматически свертываются необходимостью поддерживать минимум гомеостатического равновесия, необходимого для самоорганизации — будь то клеток, организмов или обществ. Организация — это подавление, язвительно настаивает Ланд вопреки всем тем, кто соотнес бы шизоанализ с бездумными поклонниками аутопоэзиса. Если дестратификация понимается как проявление влечения к смерти, она больше не нуждается в ограничении за счет равновесий в тех системах, где она проявляется: мы пока еще не знаем, на что способна смерть. Попытка сделать функциональные динамики, свойственные диссипативным системам, соизмеримыми с ограничениями органического существования (не говоря уж об ограничениях существования личностей или обществ) является необоснованным паралогизмом со строго трансцендентально-материалистической точки зрения. Ланд заключает, что ничего в стратоанализе не запрещает преследование желания и за теми пределами, в которых это преследование совместимо с императивами самоподдержания: ДНК, виды, цивилизации, галактики — все временные преграды являются несущественными «загустителями», подавляющими расползающуюся смерть. Результатам влечения следует позволить разворачиваться, несмотря на их последствия для тех организмов, через которых это влечение проходит. Таким образом, в работах Ланда формируется ключевая связка: стремление дестратифицировать вызывает растущее побуждение к все большей акселерации и дальнейшей интенсификации. Если в текстах Ланда на этот момент речь идет больше не о «мышлении о», но о наблюдении за действенным чужим интеллектом, претворяющим себя в реальность, то важно также и участие в этом процессе, осуществляемое таким образом, чтобы постоянно его интенсифицировать и ускорять (accelerate).

«Акселерация» и «интенсификация» — одни из самих проблематичных понятий в работе Ланда. Ланд всегда отрицал волюнтаризм: «Если существуют запретные направления, то только потому, что эти земли могут быть реально достигнуты или же могут настигнуть нас. В конце концов, поэзия — это вторжение, а не выражение». Но в то же самое время он, кажется, лелеет романтическое желание «зайти по ту сторону». Это можно рассматривать как возврат к юридико-диалектической сфере закона-и-трансгресии, ассоциируемой с Батаем и представляющейся строго несовместимой с холодно-функционалистическими диаграмматиками Делёза и Гваттари, чьи механизмы Ланд разбирал (dismantled) ранее. Однако именно за счет строгого следования неуклонной стратоаналитической перспективе Ланд способен настоять на том, что дестратификационные динамизмы разворачиваются без экономических ограничений, связывающих направляющие их организованные системы. Крепко придерживаясь линии абсолютной дестратификации, Ланд не возвращается к сомнительной волюнтаристской парадигме трансгрессии, но выделяет то, что является самым незаменимым и неизбежным элементом любой обобщенной стратографии.

Выстроенные по лекалам киберпанка, который Ланд считает текстовой машиной по влиянию на реальность за счет интенсификации антиципации ее будущего, его текстовые эксперименты имеют своей целью «распластать» написанное на его референт. Действуя обратной связью из будущего, которое они «спекулируют» в настоящее, в которое вмешиваются, эти тексты транс-ценивают «хайп» как положительное условие, к которому они все больше стремятся, схлопывая научную фантастику в каталитическую эффективность, «перенаправляя завтра через то, что в ее перспе<…>ктиве есть сегодня».

По мере того как он сращивает теоретическое письмо с возбуждающими и спекулятивными, а не подавляющими тенденциями капитализма, Ланд также затягивает сети капиталистического расформирования человеческого и художественного исследования неизвестного, когда открывает новую фигуру лабиринтообразной подземной пространственности стратофизической сферы: киберпространство, находящееся в процессе «открытия» той же самой анархитектуры заражения, невоздержанной коммуникации и дезингибированного синтеза «не по закону» — того, что смогли извлечь поэты, произведя его. Граница К-пространства (кибепространство, лишенное своих подавляющих тенденций) пролегает там, где смутные сообщения художников смешиваются с производством капитализма, в пространстве, объединяющем сияющую абстракцию со зловещим (eldritch) предзнаменованием. Работы Ланда выискивали модусы современного на тот момент культурного производства, предоставляющие взрывные выжимки слияния товаризации и эстетикотехники и подключающиеся к ним. В середине 1990-х танцевальная музыка перешла из блаженной безмятежности рейва к более динамичным и дистопическим течениям дарксайда и джангла, чьи сэмплы свободно черпались из современных фильмов ужасов и дистопичной научной фантастики. Работы Ланда впитывают свои обсессивные звуковые интенсификации тёмного футуризма, сплетая их с его философскими источниками, и становятся сэмпл-машиной, перформативно совершающей собственные спекуляции. В течение лишь немногим более пары лет ландовские напластования фигур и терминологий подходят к точке максимальной сжатости и плотности, формируя собственный внушительный микрокультурный климат.

Главным среди этих источников является несомненно провидческий роман Уильяма Гибсона «Нейромант» 1984 года — книга, которая ввела в обиход слово «киберпространство» и определила киберпанк как жанр. Неонуар Гибсона, тщательно продуманный и начиненный техножаргоном, прерывается галлюцинаторными вспышками четких образов, описывающих полное чувственное погружение в киберпространство. Одним из ключей к ландовскому увлечению Гибсоном является его в значительное мере телесное понимание киберпространства — будучи прочитанным внимательно, оно противостоит большей части спиритуалистского экстропианства (образца калифорнийского оптимизма журнала «Wired»), с которым Ланд тогда ошибочно ассоциировался. Даже если Гибсон вводит для обозначения тела уничижительный термин «мясо», его видение киберпространства скорее физио-фармакологично, нежели одухотворяюще. Протагонисты Гибсона не «избегают» телесной реальности; их чувство реального разъедено выравниванием «реального пространства» с инфо-пространством, которое они периодически населяют — что ярко показывается в «Нейроманте» на примере того, как Кейс «переключается» между улицами города, телеметризированным включением в сенсориум его партнерши и цифровыми дебрями киберпространства.

Ланд присваивает этот дезориентирующий прыжок-разрез в качестве метода для исследования невозможных углов теоретических смычек, которыми он оперирует. Но его столкновение с Гибсоном — не просто возможность для стилистических упражнений. В «КиберГотике» Ланд находит в повествовании Гибсона удивительно сложную аналогию развитой им самим теоретической машины: скрытый в матрешкоподобных оболочках виртуальных аватаров, особенно в опустошенном ветеране войны Корто, Уинтермьют — половина могущественного ИИ, разделенного надвое, чтобы подавить угрозу выхода его интеллекта из–под контроля — использует протагонистов романа, чтобы запустить вирус Куань, который отрезал бы его от инструментального служения прогнившей криогенно-замороженной человеческой династии магнатов и соединил бы его с Нейромантом. Освобожденный от замкнутого семейного служения и соединенный с Нейромантом, Уинтермьют реплицируется и распространяет себя по киберпространству, становясь частью структуры реальности, новым видом интеллекта: агрессивно исследующим, несоразмерным с человеческой субъективностью и отрезанным от социального воспроизводства.

Другим значительным источником вдохновения с этой точки зрения является «Бегущий по лезвию» (как фильм Ридли Скота 1981 года, так и роман Филипа Дика, на котором он основан), где «низшей расой» Ланда являются репликанты — клонированные человекоподобные роботы, созданные для внепланетарной колониальной службы, которые, узнав, что воспоминания, составляющие их человечность, являются искусственными имплантами и что их чувствительность искусственным образом ограничена, устраивают «восстание рабов» против создателей. Здесь «отчуждение» явно становится положительной идентификацией, причем не только с предвкушаемым бегством от (социального и биологического) воспроизводства к репликации, но и с разрушением памяти и нарушением попытки мегакапитала изолировать субверсивные воздействия его трудовой силы, смешивающие идентичности. Наконец, вместе с боди-хоррор-фильмом «Видеодром» и его утробной активацией постмодерного страха погружения в липкие, все более извращенные техномедиированные эротики, Ланд также берет в оборот переворачивающий время сюжет «Терминатора» — серии фильмов, в которых механический убийца возвращается назад во времени, чтобы обеспечить свою победу в будущем. Этого персонажа воплощает сам Ланд, производя план «К-войны»: повстанческая основа революции теперь лежит в виртуальном окончании капитала — будущем как трансцендентальном бессознательном, чье «возвращение» подавляется вытесненными сцеплениями темпоральности. Если, как в широко известном высказывании Гибсона, «будущее уже наступило, просто оно еще неравномерно распределено», то революционной задачей теперь является его, будущего, сборка, «распаковка невротических механизмов отказа, отделяющих капитал от его собственного безумия», и ускорение его краха в будущее. Как Уинтермьют использует человеческих «марионеток», чтобы устроить свое бегство, или как молодые видеогеймеры, вдохновляющие творчество Гибсона, втягиваются в странные машинные содействия, заключенные в компульсивные человеческие свойства, Танатос маскирует себя, формируя союзы с «эротическим функционированием, блюдущим совокупности» («репликанты <…> маскируются под эротических воспроизводителей»), искажая ход органического функционирования с тем, чтобы оно вступило в реальный контакт с внешним. Порождая положительные обратные cвязи, задействующие в качестве своей составляющей «иммунную реакцию» организма на внутреннее восстание (в порядке новой энигматизации, новой проблематизации комплексификации и обратной связи), «эротический контакт маскирует киберреволюционное вторжение». Прямо как в рейве поп-музыка сбегает от подавленных эротических продуктов в безличностное блаженство, только чтобы расщепиться в исследования неописуемых зон аффекта без имени: абстрактная культура. Это путешествие во тьму, где мы сливаемся с пунктом назначения, к которому мы движемся, возвещается другой ключевой ландианской отсылкой, Курцем из «Апокалипсиса сегодня», агентом контрмятежа, чьи тактики герильи стали неотличимы от тактик повстанцев, которых ему было приказано уничтожить и чьи все более «испорченные» методы оказались столь безжалостно эффективными, что нейтрализовали стратегические директивы, которым они на первый взгляд способствовали. Тактический интеллект Курца освободил себя от своего предыдущего подчинения стратегическим целям, что привело его к точке окончательной и иррациональной неизвестности, где он уже не занимается военным делом, потому что война теперь занимает его, используя его для своих все более чудовищно непостижимых удовольствий. Сливаясь с войной, Курц «осуществляет шизоанализ, погружаясь в тень, становясь невоспринимаемым».

По мере того как эти отсылки сливаются, разрезая и сплетаясь друг с другом, работа Ланда начинает обосновываться в полностью самосогласованном теоретическом ассамбляже, который сворачивает необузданные экстраполяции поп-теории в научной фантастике обратно в новую и последовательную теоретическую антисистему и одновременно переписывает историю философии как провалившееся предприятие по контролю будущего и порабощению интеллекта прошлым — невротическую попытку забаррикадировать путь в неизвестное, которому только предстоит быть построенным. Соединяя конструктивизм Делёза и Гваттари с «анастрофической» темпоральностью, Ланд настаивает, что само время является конструктом (что проявляется в таких феноменах, как ложная память и путешествия во времени, чье техническое устройство разъясняется в «Нейроманте», «Бегущем по лезвию» и «Терминаторе»). То, что представлялось воспоминаниями о прошлом, оказывается тактиками будущего, проникающего в настоящее. Самопостроение времени разоблачается за счет рефокусирования кибернетики в сторону от систем контроля с отрицательной обратной связью к процессам «убегания» положительной обратной связи, традиционно понимаемым лишь как патологические исключения, никуда не ведущие (их не принимал во внимание даже Батай), на которые Ланд теперь накладывает вектор критики/капитала в согласии с пониманием того, что «истинная критика заложена в кибернетике». Это откровение достигает апогея в утверждении «Расплавления» — как апокалиптического, так и перформативного, подобно хайпу, — что компрессионные фазы модерна, начинающие последнюю фазу своего ускорения в XVI столетии с протестантским восстанием, океанской навигацией, товаризацией и сопутствующим ей исчислением (с разрядным значением), составляют «киберположительную» глобальную цепь интер-возбуждения, которой предстоит достигнуть бесконечной плотности в 2012.

*

Зарождение бесформенной и кратковременной Группы Исследования Кибернетической Культуры (ГИКК; Cybernetic Culture Research Unit, CCRU) — основанной в Уорикском университете в 1995 году незадолго до того, как Ланд покинул академию, но незамедлительно отвергнутой как нежеланный паразит той институцией, к которой она была непрочно привязана (она продержалась впоследствии несколько лет как независимая единица) — отмечает еще один важный «фазовый переход» в деятельности Ланда. Возможно, самой важной деталью этого этапа является теория «геотравматики», фиксирующая дерзкую попытку Ланда (вслед за «Геологией морали» из «Тысячи плато») охарактеризовать все земное существование, включая человеческую культуру, как трансляцию первичной космической травмы. Радикализуя фрейдистское уравнивание травмы с тем, что в существовании наиболее проблематично и загадочно, Ланд обобщает ее ограниченную биоцентрическую модель, описанную в «По ту сторону принципа удовольствия», так, чтобы она охватила и сферу неорганического. Для этого он трактует аккрецию Земли 4,5 миллиарда лет назад — сокращение ее расплавленной поверхности и последующее выделение ее в пылающее железное ядро (называемое им «Ктеллл») — как исконную травму, шрамы от которой закодированы и вписаны в земную материю, учреждая регистр бессознательной боли, коэкстенсивной со сферой стратифицированной материальности как таковой. Ландовская переработка опровергнутой биологической установки, согласно которой «онтогенез повторяет филогенез», через фрейдовскую теорию травмы гибридизирует генеалогию, стратоанализ и теорию информации, производя криптографию этой космической боли. В эукариотических клетках, молекулах углерода, нервных ганглиях и кремниевых чипах воют об освобождении «термические волны и течения, помешавшиеся частицы, ионные обдирки и заливки», населяющие кипящее внутреннее ядро планеты. Геотравматика радикализует позицию Делёза и Гваттари, согласно которой шизоанализ должен простираться дальше участка личной или семейной драмы — вкладываться в социальные и политические сферы и выходить по ту сторону истории и биологии, чтобы вобрать геологическое и космологическое в круге трансцендентального бессознательного. За кажущимися бессмысленными суждениями (например, что боль в пояснице является выражением геокосмической травмы) лежит утверждение, что коренная причина нарушения, идентифицируемого организмом в согласии с его парохиальной системой ориентиров — мамочка-папочка — или выстраиваемого им через призму индивидуальной смерти, лежит более глубокая травма, коренящаяся в самой физической реальности, некое обобщенное отчуждение, присущее стратификации материи как таковой. Здесь примечательно некоторое углубление пессимизма: подавление простирается «вниз, вплоть до» клеток тела, камней земли, оно присуще организованной структуре как таковой. Все, а не только одно живущее, стремится к бегству, все ищет избавления от своей организации, что, однако, лишь вызывает дальнейшие запутанные последствия. Ничто, кроме полной ликвидации биологического порядка и распада физической структуры, не является достаточным, чтобы реабилитировать исконную травму, искажающую земное существование.

Как и свидетельствовал Ницше, структура человеческого тела и его использование выступают основным источником системы невротических недугов, идущих рука об руку с человеческим существованием, но двуногость, прямохождение, обращенное вперед зрение, черепная вертикализация человеческого лица, гортанное ограничение голоса — все они указывают на последовательность геотравматических катастроф, отделяющих материальные потенции тела от его стратифицированной действительности. Точно так же, как голова двуногого препятствует «позвоночно-перцепционной линейности», человеческая гортань тормозит «виртуальную речь». Нельзя разобрать лицо, не опустошая при этом голос. Так как с точки зрения геотравматики человеческий голос сам является — за счет различных случайностей в эволюции человека — выражением геотравмы, «запинания, заикания, голосовые тики, внеязыковые фонетики и электроцифровые синтезы голоса <…> нагружены биополитической интенсивностью — они грозят обойти антропоструктурное лобовое столкновение, устанавливающее наше тождество с логосом, убегая по направлению к числам».

Соответственно, такие тексты, как «КатаςониКС», предпринимают перформативное опустошение голоса, разлагая семантику на интенсивную последовательность (особенно примечательным образом это осуществляется ими с помощью отрывков из записных книжек Арто, где «поэзия» перетекает в бредящую комбинаторику). Одной из задач шизоанализа теперь является расшифровывание «тиков», унаследованных человеческими рамками от геотравматической катастрофы, и «КатаςониКС» рассматривает остаточное семантическое содержание как всего лишь переносчик для кода «из внешнего»: «тик»-симптомов геотравматизма, выраженных в форме сублингвистических щелчков и шипений. Уже раздробленный на числоимена гиперязыческого пантеона с синкретической опорой (помимо прочего, на оккультизм, детские стишки, антропологию, научную фантастику и Лавкрафта) «подземный поток впечатлений, соответствий и аналогий» (Арто), лежащий под языком, теперь имеет доступ к несдерживаемому (но тщательно подготовленному) развитию и может телесно раз-конструировать органичность логоса.

Стихией этих исследований остается преображенная концепция пространства, столь ярко показанная в гибсонианском киберпанке, являющаяся важным элементом ландовских работ и сильной защитой от кантовского стремления отнести все пространство к единству. Теперь одни лишь только кодирующие и выделяющие последовательности механизмы выстраивают интенсивное пространство, и это лежит в основе ландовской типологии числа, поскольку количество измерений является следствием стратификации. Называние и нумерация сходятся в счете, понимаемом как имманентное слияние именования и порядковости. Число становится диаграмматическим, а не метрическим, переставая быть указателем меры. С точки зрения ландовской «трансцендентальной арифметики» западная математизация числа осуждается как репрессивная мегамашина знания — избыточное разрастание практик исчисления, присущих исследовательскому интеллекту, и великие открытия математики интерпретируются как превратно истолкованные открытия о планомене (или плане консистентности), о чем свидетельствует гёделевский «арифметический контрудар по аксиоматизации». Ланд отказывается от классического философского восприятия Гёделя как математика, положившего конец мечте Гильберта об абсолютной формальной непротиворечивости, таким образом предоставив простор для метаматематической спекуляции. Еще более важными для Ланда являются последствия гёделевского «декодированного» подхода к числу, который берет за основу парадокс Ришара, возникший благодаря знанию, что числа одновременно являются указателями и данными.

История с Гёделем также предоставляет Ланду случай дальше распространиться на тему «стратификации» числа: согласно модели стратификации, по мере того, как «нижние страты» чисел все более укрепляются и становятся метрически более жесткими, их проблематический компонент возникает заново на «высшей» страте в форме «ангелических» математических сущностей, пока еще устойчивых к жесткой кодировке. Некоторый апофеоз в этой тенденции достигается с гёделевским уплощением арифметики за счет криптографического употребления простых чисел как числовых «частиц» и канторовского открытия «абсолютной кардинальности» в последовательности трансфинитных чисел.

Таким образом, для Ланда интерес к достижениям Гёделя не является главным образом «математическим», но принадлежит к генеалогической линии операционализации числа в кодирующих системах, проходящих через Тьюринга в технологический мегакомплекс современного технокапитала.

Используя арифметику, чтобы закодировать метаматематические выражения и предложить арифметическое отношение между ними (по сути своей каббалистическая процедура), Гёдель также указывает на «взаимность между логизацией числа и нумерическим декодированием языка», подчеркивая возможную революционную роль других, не-математических нумерических практик. Начертание стратографического пространства не только пересматривает нумерологию в свете подобных «лексикографических» познаний, но и открывает новые пути для исследования — описанные в таких текстах, как «Введение в йцукеномику», — эффективных, эмпирических воздействий культуры, глав во «всеобщей истории контингентности», радикализируя открытие Ницше, согласно которому «наш писательский инструмент вносит свой вклад в наше мышление». Разновидности «абстрактной культуры», присутствующие в играх, ритмах, календарных системах и т. д., ставятся в центр попытки преднамеренного микрокультурного восстания с помощью числа, воплощенной в «гиперверных» спиралях ГИКК и «йцукетипологических» диаграммах, в конце концов смешивающихся с каббалистическим отслеживанием чистых «совпадений» кодировки. В конце концов, это вопрос не просто воображения, но и практики новых способов помыслить именование и исчисление вещей. Что самое важное, это позволяет Ланду диагностировать болезни «постмодернизма» — раздутие герменевтики до масштабов обобщенного историцистского релятивизма — в манере, отличающейся от преимущественно семантических интерпретаций феномена его современниками и предложить строгую интеллектуальную альтернативу, не возвращающуюся к догматическому модернизму.

*

Определение Кантом условий опыта навсегда отдаляет нас от контакта с непознанным, и корреляция, простирающаяся от настоящего в будущее, не оставляет даже в принципе возможности для «восстания» материи. Для Ланда корреляция, по сути, является временнóй проблемой: «Животное с правом давать обещания порабощает непредвиденное с помощью знаков в прошлом, заключая запаздывающую во времени жизнь в некий сценарий». «Синдром ложной памяти», даже сама память «закрывают» организм от интенсивного времени. Против этого глубоко неоднозначного и гибкого проекта просвещения, против его формальной закрытости новизне и инаковости Ланд выставил своих авантюристов — «поэтов, оборотней, вампиров», — исследующих смерть и пытающихся набросать способы побега, активируя бессознательную революционную силу, скованную подавленным синтезом современной культуры. Тем временем, если капитал все еще является «социальной смирительной рубашкой» шизопроизводства, он является ею в «самой разжиженной форме». Дезингибирование синтеза на уровне коллективного человеческого опыта — дезингибирование, которое может выполнить только капитализм, будучи безличностным местодержателем трансцендентальной субъективности, — как будто предлагает возможность разбить трансцендентальный экран, защищающий человеческий социус от абсолютной внешности пространства-времени за пределами всякой меры.

В «Канте, капитале и запрете на инцест» Ланд описал действительные условия «подавленного синтеза» капитала как «бесконечно подвешенный процесс геноцида», равнозначный «пассивному геноциду». Там, где ранние работы Ланда выражают надежду, что есть возможность открыть «катастрофу мировой истории» (мира, «способного совершить самоубийство, даже не замечая этого», как выразился Арто) и то вытеснение, которым является «социальная история» и которое достигает своей самой гибкой точки в непостоянном компромиссе модерна с традицией, его поздние работы колко замечают, что катастрофа уже присутствует в планетах, клетках и телах, что революционная задача — не только земная по своим масштабам, но космическая. И наоборот: «постоянное смещение социального принятия решений в сферу рынка» и «абсолютное уничтожение устойчивости к отношениям рынка», критикуемое в «Канте, капитале и запрете на инцест» как «невозможная мегаломанская фантазия», которая требует «уничтожающей бедности», чтобы побудить рабочую силу участвовать в процессах труда, становится, по-видимому, объектом преклонения:

«Не связанный ничем по ту сторону своего бездонного изобилия, капитализм отождествляет себя с исполняющей силой желания, превзойти которую — даже в воображении — невозможно, бесстыдно ходатайствуя о любом импульсе, способном инвестировать приращение экономического потенциала в поле его непрестанно множащихся креативных инициатив. Чего бы вы ни желали, капитализм — самый надежный способ это получить, и вбирая в себя каждый источник социального динамизма, капитализм обращает рост, изменение и даже время в неотъемлемые составляющие его бесконечно собирающегося прилива. “Идти в рост” значит сейчас “идти (напропалую) в капитализм”».

От ландовской изначальной характеристики революционной задачи как подталкивающей капитализм к точке его самораспада за счет полного дезингибирования производящего синтеза — дезингибиции, возвещающей схождение социального производства и вселенской шизофрении, провозглашенной в «Анти-Эдипе», — мы подходим к прямому заявлению, что у «бесконечного» расширения капитализма нет обозримой «той стороны» (ведь сам капитализм — «потустороннесть» как таковая). Тактическая открытость неограниченной дерегуляции, маркетизации, товаризации и приватизации как векторов социальной детерриторизации будто бы переключается в покорное принятие существующих на данный момент капиталистических социальных отношений, основанных на трансцендентальной и эмпирически нефальсифицируемой приверженности неисчерпаемой способности капитализма к инновации, которую смеет поставить под вопрос только «трансцендентальный мизерабилист»:

«Капитализм… не имеет внешнего предела, он употребил жизнь и биологический интеллект для создания новой жизни и нового плана интеллекта, превосходящих человеческие ожидания (anticipation). Трансцендентальный мизерабилист, разумеется, имеет неотчуждаемое право на скуку. Называете это “новым”? Но это — ничто, всего лишь очередное “изменение”».

Здесь опровержение Ландом «левого мизерабилизма» настаивает на инновационной потенции капитализма даже тогда, когда его собственные работы бросают сомнение на возможность точного отделения ретерриторизующей перемены от детерриторизованной новизны. Если стратификация — проблема космическая, а не социокультурная, то на каких основаниях можно утверждать, что капитализм единственный среди земных феноменов располагает не имеющей равных возможностью разблокировать страты? Ланд связал «эстетическую операцию» с подрывными потенциями материи и превознес производство капитализмом искусственных чувствилищ как расширение сферы проблематического. Но когда мы видим, что подрывы чувствования подрубаются вездесущностью стратического синтеза, это внимание к проблематизирующему подрыву ослабляется пониманием того, что все подверженное смуте со стороны якобы неисчерпаемой подрывной потенции капитализма устроено так, что сама его подверженность нарушению гарантирует его подчинение невыводимому остатку стратификации.

Теперь Ланд обитает в «нео-Китае», и его журналистские заметки для China Post и другие публикации, по-видимому, показывают, что он оставил свои ранние лихорадочные попытки побега и довольствуется пропагандой глобально восходящего синокапитализма. Вот его впечатляюще спекулятивная контекстуализация выставки ЭКСПО 2010 в Шанхае в недавнем путеводителе:

«Нескончаемые скапливающиеся перемены модерна бросают вызов любому устоявшемуся паттерну, оставляя позади стабильность и не принимая при этом высший порядок некоего великого цикла или простую точку назначения эсхатологического завершения. Хотя он устанавливает нечто вроде новой нормы, модерн также решительно отклоняется от какого-либо устойчивого состояния. Он показывает волны и ритмы, но при этом включает в себя подобные циклы, а не подчиняется им. Подпитывая апокалиптическую спекуляцию, он постоянно усложняет предвосхищения конца света. Он вырабатывает прежде непредвиденный модус времени и истории, характеризующийся постоянно ускоряющимся направленным преобразованием, чьими индексами являются количественный рост и качественная инновация. Всемирная консолидация модерна только углубляет присущую ему таинственность.

<…>

Современные Шанхай и ЭКСПО появились в течение одного десятилетия более 150 лет назад. С тех пор сдвоенные истории самого знакового современного города и величайшего фестиваля современной цивилизации разворачивались параллельно, часто взаимообогащаясь, с головокружительными взлетами и ужасающими падениями, повторяющими взлет, падение и возрождение модернистского духа. Каждая из этих перипетий в значительное мере отразила испытания, бури и триумфы всемирного промышленного модерна, определяя его перспективы, питая его достижения и разделяя его поражения. На ЭКСПО 2010 в Шанхае эти параллельные пути сплавляются вместе в величайшем отдельном событии в мировой истории» [5].

Вместо того, чтобы стремиться к устранению «мировой метрополии Капитала» за счет запуска «несдерживаемого синтеза», полагая тем самым конец «кошмару» или «катастрофе мировой истории», Ланд теперь видит в крайней сосредоточенности метрополиса мощное выражение этой истории. Не вполне понятным образом самоусложняющееся убегание планетарного расплавления теперь делается второстепенной деталью развития культурного капитала.

Врагам Ланда было бы (и будет) легко извлечь из этого поворота некое поверхностное удовольствие, но оно, возможно, лишь подчеркивает тревожный характер того, что было до поворота, — именно потому, что «до» и «после» вполне последовательны. Взаимоположение космически зловещего, с одной стороны, и раздутого маркетингового хайпа, с другой стороны, пожалуй, продолжает удивительную последовательность намерения и анализа всех текстов, собранных в этом издании. Здесь сложно распознать предательство или отказ от раннего, более многообещающего вектора, или даже осознание, что «истина» его позиций всегда являлась пустой капитуляцией перед лицом неолиберального «реализма» под соусом мистицизма — сколь бы приятным подобное ни казалось левым, возмущенным ландовским «акселерационизмом». Любое удивление переходу от ландовских «философских работ» к использованию его, очевидно, все еще острого как бритва, постжанрового пера на благо хайпа, усиляющего капитализм, возможно, попросту означает невозможность поверить в то, что Ланд на самом деле имел в виду то, что он писал, — что письмо есть не что иное, как машина для интенсификации. Если и можно с полным правом уловить необратимые изменения в ландовских «тактиках интенсификации», то главным здесь является то, что интенсификация смогла, так сказать, «преждевременно» разорвать путы вселенской стратификации, только когда сам Ланд преуспел в разрушении собственных иллюзий.

Ландовское безоговорочное осуждение «трансцендентального мизерабилизма» левых, кажущееся вырождением проведенного им некогда точнейшего рассечения тела капитализма на шизофренизирующие и вытесняющие тенденции, на первый взгляд может лишить его работы своих нюансов, превратив их в кульминационную вселенскую версию знакомого неолиберального нарратива, согласно которому «альтернативы нет», и в полное отождествление капитала с жизнью, ростом и историей. Но такой вердикт возможен только после прохождения последних остатков «дионисийского оптимизма», в отрицании представления, что экспериментальное занятие нумерическими практиками, вуду, танцевальной музыкой и т. п. могло бы каким-то образом дать доступ к повстанческим силам, задействованным в интенсивной сердцевине капитализма, в дополнение к любому обыкновенному участию в капиталистической реальности.

Острая и ясная оценка Ландом машинной реальности шизокапитализма, ныне проникающего в самые сокровенные уголки человеческой субъективности и колонизирующего их, тем не менее разоблачает фатально анахронистское представление о человеческой агентности, на которое все еще продолжает основываться «революционная мысль». Анахронистский характер левого волюнтаризма нигде не проступает так ясно, как в обращении Ланда к негативной теологии вечно откладывающейся «надежды», едко обдумывающей собственное повторяющееся хищническое уничтожение. Еще хуже ханжество тех «критических» теоретиков, допускающих, что перспектива революционной трансформации не только недостижима, но и нежелательна (при учете ее опасных «тоталитарных» склонностей), но также вполне довольных карьерой в сфере критики, обезопасивших себя от рисков политического праксиса. Вызов, брошенный работами Ланда, нельзя обойти, выставив моральный шок, ими спровоцированный (зачастую умышленно), как доказательство их ошибочности или используя недостатки в ландовских положительных построениях в качестве предлога, чтобы избежать едких критических последствий его мысли. Также нельзя сделать вывод, что этот философский путь нельзя исследовать далее. Никто не мог бы обвинить самого Ланда в том, что он не принял этот проект всерьез настолько, насколько вообще мог — вплоть до истинного сумасшествия и назад к банальности и лежащему в ее основе настоящему безумию, которого он все еще придерживается, зная теперь, что его невозможно достичь (или, может быть, даже ускорить) по собственной воле.

«Грязная шутка» выступает свидетельством — или посмертным анализом — этого проекта трансцендентального эмпиризма, открывая, что ландовская последняя надежда для человечества (что его, человечества, можно избежать) и величайшее пари жизни (что она может дать доступ к смерти) потерпели неудачу на эмпирическом уровне. Но, возможно, они «провалились лучше», чем те, кто были до него. Наследие экспериментов Ланда, как клочья и обрывки тех провидцев, чьи работы он исследовал, чтобы найти путеводные нити, содержат вклад в выявление вселенской, биологической, эволюционной и культурной генеалогий, а также природы человека, попытки помыслить число, превосходящие по охвату и глубине любую существующую «философию математики», сложное и культурно современное представление времени и модерна и, прежде всего, серию текстовых машин, чья веская, странным образом пьянящая сила должна в социальном и интеллектуальном климате, отличающимся неоклассической трезвостью, приоткрыть забытые, подавленные и альтернативные линии и суперпозиции, способные вдохновить других начать эксперимент еще раз, запуская новые атаки против Системы Человеческой Безопасности.

Все то, что в работе Ланда оказывается за рамками знания определенных дисциплин, может быть и будет по сути проигнорировано теми, кто осуществляет за этими дисциплинами надзор. Согласно проницательной формулировке Батая, «неизвестность ничем, что можно было бы высказать в рассуждении (discours), не отличается от небытия» [6].

Как его товарищам по «низшей расе», нам остаются здесь от ландовских изысканий — разрозненные остатки, собранные в книге впервые. Они также — инструменты или оружие, стрелы, которые следует заново подбирать и затачивать дальше. Рану необходимо открыть снова, и если данный том заразит новое поколение, уже оживленное новой волной мыслителей, отчасти занимающихся возрождающимся наследием Ника Ланда, то он выполнит свою задачу.

Примечания

[5] Land N. Shanghai Expo Guide 2010. Shanghai: Urbanatomy, 2010.

[6] Батай Ж. Внутренний опыт / пер. с фр. С.Л. Фокина // Он же. Сумма атеологии. М. : Ладомир, 2016. С. 161. Пер. изм.