Постсоветское — это мой Дом — единство милого сердцу образа и структур, конституирующих зрение и, соответственно, зрению недоступных. Я как субъект определен постсоветским эстетическим, смысловым и знаковым полями.

Спальнорайонный мистицизм и магический экзистенциализм постсоветских ебеней. Леса средней полосы, приятная тревожность, уютная неуютность и неустроенность быта, заброшки, хрущевки и брежневки, разноликие типовые микрорайоны и индустриальная архитектура, заросшие сорняками дачи и поселки городского типа — всё это вселяло без-условную радость, дарило ощущение встречи со священным, наполняло энергией. Всё это было бесконечно чревато самим собой и чем более раскрывалось, тем более потаенным оставалось.

Пустые пространства — режим free roam или «песочница»: черновое вместилище, неинтерактивная локация, 3D-модели и глухие текстуры, с которыми невозможно никакое взаимодействие. Ироничный физиологизм постсоветской «бытовухи» встречается с ирреальностью, виртуальностью происходящего. Поверх поверхности, снаружи всех измерений. Ощущение вне-мирия. Тамбур, предбанник.

Два идентичных двора на районе отличаются друг от друга так же (по интенсивности), как неоновый Вайс-Сити отличается от сеттинга какого-нибудь фэнтези, как вейпорвейв-эстетика отличается от эстетики вестерна. Две разные Вселенные, чистое различие между которыми не основано ни на каком тождестве. Однако в отличие от разницы между сеттингами разница между дворами — неизъяснима, апофатична, внеязыкова и без-образна (хотя предельно ясна и насущна). Она не редуцируется к планировке или образу места, социальному профилю, «атмосфере».

Вместо одинаковости мира и разности понятий, при помощи которых этот мир описывается, — одинаковость понятий, но разность реальных миров, которую невозможно выразить при помощи понятий. Нечто до боли отчетливое, но при этом незримое, принципиально не-схватываемое, не помещаемое перед собой: эта разность не становится «чем-то» — налично присутствующим, объективируемым или поддающимся формулированию посредством понятий и логических категорий (и даже образов). Разница, которая ни в чем не выражается, ни в чем, отличном от себя, не заключается, — она просто есть. Ты ясно видишь эту не имеющую ни образа, ни логики разницу: «невидимость» не равна сокрытости, поскольку бытие не равно проявленности. Само нераскрываемое раскрыто именно как нераскрываемое — тут нет никакой тайны. Разные Духи двух примерно одинаковых мест (наличная, предметная разница сводится к несущественному различию между двумя комбинаторными вариациями): Дух — не производное визуальной эстетики или социального мира, «хронотопа», культурного «текста». Скажем, род телесного дискомфорта: интенсивное ощущение, которое ты всегда безошибочно узнаешь по первым, едва уловимым признакам его появления, но которое невозможно локализовать и что-либо про него сказать, как-либо его пред-ставить, выразить.

*

В то же время я всегда не любил исторический Центр: все эти «Домики старой москвы», Гиляровский, «Москва, которой нет».

*

То, что всегда вызывало протест, — «русская духовность» во всех её ипостасях. «Русская духовность» как удушье.

Отрицание жизни: чернуха, смешанная с болезненной религиозной экзальтацией. Проклятая достоевщина, «русское пгавославие». Театрализованные «надрывы» и всхлипывания, ненависть к опыту, к имманентному, к обнаружению священного в экзистенциальном опыте. Тупое беснование в припадке. Культ пьяных слез и лютая ненависть к здоровому смеху. Отрицание радости: необходимость отказа от радости сулит, мол, «высшую радость», которая уже не является радостью, ибо от радости мы отказались как от «тлена» (радость — это и есть здешняя-радость). Замаскированные под «святость» гримасы похотливого скопца. Зубастые и свирепые невинные агнцы. Представление о традиции имперской российской государственности как о мессианском эсхатологическом корабле.

Вся эта гностическая срань.

Пошлая карикатура, гнусный выкидыш под названием «русская религиозная философия». 

Рефлексия над блядскими нарративами «духовности», так или иначе привязанной к представлению о мессианской сущности российской державы, российской государственности, привела к кристаллизации одного мотива, который, как мне кажется, красной линией проходит через все подобные нарративы, сколь бы внешне различными они ни казались. Это пока еще самая общая, личная интуиция, которую предстоит развить, обосновать при помощи конкретных примеров.

*

Речь всё время идёт о некоем «Там», которое может наслаиваться на христианские мотивы или сливаться с ними, но в действительности вполне автономно и может обойтись совсем без христианства. «Там» в данном случае — не условное обозначение пространственно удаленного от меня, другого «Здесь» с точки зрения моего «Здесь» и в его отношении к моему «Здесь» (когда «там» означает: другое «здесь» вон там вот). Данное «Там» — абсолютно: нет никакого «Здесь», которое ему соответствует. Абсолютное «Там» никогда не превращается в «здесь», не оборачивается им. «Там» — это абсолютное «не-здесь», «анти-здесь». 

Это «Там» превышает мою мысль о «Там», поскольку и моя мысль, и идея «Там», представленная в этой мысли, — все ещё «здесь», слишком «здесь». Это абсолютное «Там» несамотождественно: «Там» не имеет ничего общего с «Там». Я не способен установить связь с «Там» даже через мою мысль о нем, ибо когда я думаю о нем, я всегда уже думаю о чем-то другом, не имеющем с ним ничего общего, не имеющем к нему ни малейшего отношения. «Там» — за пределами любой тотальности, за пределами бытия, за пределами «Там», за пределами запредельного. Никакого «Там» нет, поскольку оно реально есть. Его нет именно потому, что оно есть реально — в отличие от бытия, которого нет именно потому, что оно есть. 

Я не могу ни говорить, ни думать о «Там», поскольку и моё говорение, и моё думание — «Здесь». Каждый раз, когда я думаю о «Там», я превращаю его в «Здесь», в составную часть «Здесь», в здешнее «Там» (самим этим думаньем), что противоречит его сущности.

Сущность этого «Там» такова, что всякий раз, когда я о ней размышляю, я уже размышляю не о ней, а о чем-то совершенно другом. Всякий раз, когда я размышляю о сущности «Там», я размышляю о сущности чего-то другого, не имеющего никакого отношения к «Там», — такова сущность «Там».

Иначе говоря, во всём том, что есть, нет «Там» — никак, никоим образом. Нет даже следа. Ни присутствия, ни отсутствия. «Здесь» никак не встречается с «Там», не соприкасается с ним, не соприсутствует с ним в рамках Общего Места.

Что находится «Там»? Абсолют.

То, что реально есть, расположено за пределами «есть», за пределами бытия. Того, что есть, на самом деле нет — именно в силу того, что оно есть. Бытие — критерий небытия. Если нечто есть, это значит, что на самом деле его нет.

То, что реально есть, не может быть. 

Во всем том, что есть, абсолютно нет Абсолюта.

Кажется, что речь здесь идёт о некоем «реальном бытии», которое превышает бытие, равное небытию.

Кажется, что речь идёт о надежде, о позитивной ценности. 

Однако на самом деле это «реальное бытие» чисто инструментально.

«Реальное бытие» — лишь предлог для ничтожения. Оправдание ничтожения. Мол, ничего из того, что есть, на самом деле нет, потому что реально есть что-то за рамками «что-то есть». На самом же деле речь здесь идёт о чистой воле к ничтожению, о химически чистом нигилизме, стремлении к небытию, к ничтожению бытия путём обесценивания и огрязнения: то, что не имеет ценности, нереально. Путь — это цель цели. Цель выдумывается, дабы состоялся путь.

Не «всё ничтожно, поскольку «реальное бытие» расположено за пределами бытия», но фикция запредельного бытию «реального бытия» изготавливается лишь для того, чтобы осуществлять и оправдывать ничтожение. 

«Там» — лишь трюк, муляж, необходимый для ничтожения бытия и отмщения, а не наоборот. Не бытие не имеет цены, поскольку реально (и, соответственно, обладает ценностью) лишь «Там», но «Там» изобретается для того, чтобы обесценить бытие и обосновать это обесценивание. 

Лох, безнадежно влюбленный в красавицу. Она его не замечает, не обращает на него внимания. Она — где-то там, далеко… Эта даль, сознание одержимости человеком, который не знает о твоем существовании так же, как не ведает о нём движущийся по орбите астероид, мучит его. Затем открывается правда: красавица прекрасно осведомлена о его состоянии, а «незамечание» — инструмент пытки, которой она сама одержима: ей нравится его пытать.

*

Абсолютное «Там» черпает исток в субстанциальной зависти небытия к бытию. «Зависть» тут — не предикат, приписываемый субъекту (поскольку небытие не может выступать в роли субъекта). Небытие, воплощаясь в зависти, обретает подобие бытия, начинает мерцающе существовать. Не «кто-то завидует», но зависть и есть этот «кто-то» — призрачный субъект равен своему предикату. Неутолимое и неисцелимое желание отомстить — неутолимое потому, что сам желающий и есть это желание: если оно реализуется, он сию же секунду исчезнет. Зависть конституирует «завидующего»: он — маска, аватар зависти, а не «тот, кто завидует», не тот, кто предшествует «своей» зависти.

Изначальная, субстанциальная зависть Ничто к Нечто, которая сама становится Нечто. Зависть, обиженность, которую никто не испытывает, которая никому не приписывается (поскольку Ничто — не Нечто). Присутствие изначальной, субстанциальной зависти небытия, которого нет, к бытию: посредством этой зависти небытие обретает фантомное воплощение: не «небытие завидует», но в своем фальшивом, паразитическом эрзац-существовании небытие конституируется завистью. Небытие начинает призрачно быть, оставаясь небытием.

Не обиженность кого-то на кого-то в результате чего-то, но обиженность как стихия.

Как раз-таки эта субстанциальная зависть облекается в форму данной религии, жаждущей абсолютного «Там» и обесценивающей бытие как грязь. 

Всё, что есть, — грязно — именно потому, что оно есть. «Быть» — значит быть-грязным, быть-нечистым. 

Бытие — это скверна. Того, что есть, нет. А то, что реально есть, — никак не присутствует в том, что есть. В бытии нет ни самого Реального, ни его отсутствия. Нет следа.

Дурной художник, не способный творить, не способный замкнуть произведение, подарив ему отдельную от себя жизнь, уничтожает чужие картины, ссылаясь на «тлетворное, разлагающее действие», которое те якобы могут оказать на зрителя. Мол, полотна других художников — это «неистина, угрожающая Космосу».

Дело даже не в трансцендентности. Скажем, есть бытие, запредельное мысли и опыту. Божественное бытие. С точки зрения «русской духовности» и это бытие подлежит ничтожению. «Там» — всегда за пределами божественного бытия.

Дело и не в том, что слово «бытие» высказывается в различных смыслах (к примеру, абсолютное божественное бытие — не то же самое, что бытие стакана или свиньи: абсолютное бытие уже не есть «бытие» в том смысле, в котором мы говорим о стуле: «Он есть»). Акцент не на том, что абсолютное «быть» чуждо тому, что мы представляем себе, когда используем слово «быть». Акцент на том, что «реальное бытие» обусловлено небытием — неважно, в каком смысле высказывается это слово.

*

Корчи, свирепые гримасы, конвульсии, пьяные слёзы, чернушная безнадега, истерика, заламывание рук, сардонический смех и экзальтированное кивание в сторону «немыслимой дали» — бытие есть грязь и в таковом качестве не имеет ценности. Абсолют — по ту сторону бытия, однако с этим «по ту сторону бытия» не можем установить связь даже через нашу мысль о нём: оно не присутствует в моей мысли о нём, моя мысль о «Там» не связывает «здесь» с «Там», не становится их Общим Местом. «Здесь» абсолютно отсутствует «Там», что означает: «здесь» нет ни присутствия, ни отсутствия «Там».

Культ (пиздо)страдания. Не смиренное признание ценности страдания как проявления всемогущей жизни: отрицая часть жизни, мы отрицаем жизнь целиком — не «благо есть истина», но «истина есть благо». И не в том смысле, что страдание делает тебя более глубоким, уводя с поверхности существования (таблетки из «Матрицы» и т. п.), или является испытанием, необходимым для приближения к истине. Дело также и не в «уважении к страданию человеческому» — меньше всего в этом культе слез «гуманизма». Наоборот: «русский» культ страдания — это внутренне противоречивое утверждение неутверждения, побег в ничто, отказ от утверждения как такового, ведущий, мол, к обретению химерного «высшего и единственно реального утверждения», жертвоприношение стремному гностическому божеству: всего того, что есть, на самом деле нет — именно в силу того, что оно есть; то, что реально есть, не может быть. Выбирая между страданием и нестраданием страдание (при этом не наделяя страдание позитивной ценностью), мы как будто бы «взламываем» игру и преодолеваем естество, освобождаемся: разницы нет, всё — тлен. Если во всем том, что есть, абсолютно нет Абсолюта, то не все ли равно: страдание или нестрадание? И то, и другое — нереально. И того, и другого одинаково не существует. Мой опыт, моя боль — на самом деле ничто. Я не испытываю то, что я в данный момент испытываю. Меня нет во всем том, что со мной происходит (хотя и сам тот факт, что мой опыт — ничто (реальное положение дел с точки зрения Абсолюта), не может являться частью моего опыта, ведь в таком случае абсолютное «Там» стало бы частью «здесь»: иными словами, нереальность реальности не может быть частью этой реальности, фактом внутри реальности: самоотрицающая «позитивность» отсутствия позитивности как таковой). Действуя вопреки логике игры, мы, мол, отменяем, «ломаем» игру и пробуждаемся от захваченности иллюзией. Всё, что казалось плотным и диктовало свои условия, оказывается призрачным, эфемерным, проницаемым. Игра, которой мы придавали так много значения, которая была для нас столь важной, вдруг оказывается неважной, наша увлеченность ею (стремление к радости и избегание страдания) теперь кажется смешной и унизительной. Так футболист, осознавший вдруг, что соперничество и жажда победы — это зло, теряет всякий интерес к игре; равнодушно возвышаясь над низменной суетой, он отказывается подчиняться логике игры и закатывает мяч в собственные ворота: ему всё равно, ведь всё это — неправда и тлен, ничто. Сама боль пиздострадальца — ничто, хотя он и продолжает её ощущать и нет никакой надежды, ибо нет никакого выхода на Абсолют, нет никакой связи с гностическим Абсолютом, гарантом нереальности этой боли, соответственно, нет никакой возможности достичь этой нереальности (собственного опыта) — для человеческого существа, определенного своим «здесь». Мой опыт абсолютно нереален, но его абсолютная нереальность не может сделаться частью самого этого опыта, принеся мне облегчение, ведь я не могу причаститься Абсолюту, не могу «притянуть» его сюда, «влить» его в мое «здесь» даже посредством мысли о нем: она — всегда о другом. Сущее — это то, что притворяется, будто оно существует. Бытие — критерий небытия. Абсолют — по ту сторону бытия, «Там». Однако небытия нет. Отсюда ситуация расколотости единого на две части: человек не становится местом встречи «Там» и «здесь», но разрывается ими. Отсюда гримасы, конвульсии, пьяные слезы, припадки.

Это важный момент: смысл не в том, что я страдаю «здесь», зная, что после смерти окажусь «Там», где меня ждёт утешение и высшее благо. Такая надежда поместила бы «Там» в единый континуум со «здесь», превратив «Там» во всего лишь инаковое «здесь», — тут сохраняется привязанность к благу, стремление к пусть «потусторонней», но радости, воля к позитивному утверждению. 

Нет, важна победа над бытием, радикальный отказ от стремления к благу. Важна абсолютная безнадёжность, абсолютное отсутствие Абсолюта «здесь». Преодоление вселенского естества. Турбогностицизм.

На самом деле это никакое не «освобождение». Это фатальное отпадение от естества, падение в псевдомир обозначений, каждое из которых — не конкретное существующее сущее (эктоплазма, голограмма), не виртуальный визуальный образ, возникший в мозгу (допустим, блики и тени сложились в то, в чем иной разум способен угадать человеческую фигуру), не тип или модальность существования, но его антоним: антисуществование, равноудаленное от бытия и небытия, жизни и смерти. Обозначение — не знак, не означающее, но «показывание» существования, которое не существует в качестве показывания, но именно противоположно, противо-стоит существованию, при этом не могучи от него отличаться (различаются лишь существующие вещи). Пары жизнь/смерть, живое/мертвое относятся к плану существования; обозначение, показывание — по ту сторону этого плана.

Превращение людей в шаржи с нарушенными растяжением пропорциями туловищ. Эта метаморфоза сулит не откровение, не вписывание пространства в другое (мета)пространство, возникшее за его спиной, не разоблачение вековечных инвариантов, превратившихся из того, что определяет наш взгляд, в то, что мы видим и с чем можем играть, но отслоение от реального.Теперь возможно всё, поскольку зацепка с реальностью отсутствует. И вместе с тем невозможно ничего, поскольку зацепка с реальностью отсутствует. Нечто плоское, двумерное, не имеющее толщи. Нарисованные мультяшные герои в мире ожившей картинки способны шустро передвигаться, несмотря на гигантский перевешивающий живот и длиннющие тоненькие ноги. В реальной жизни попыткам этого существа ходить воспрепятствовали бы законы физики. В призрачном мире обозначения существования, которое вырвалось из-под власти существования, став полностью независимым, в нереальном мире, ставшем единственно возможным (и, соответственно, единственно реальным), возможно всё, поскольку физические и прочие законы — более не конститутивные принципы, собирающие и организующие реальность, но пространственно локализованные трупы, не имеющие никаких иных отношений с пустым и нейтральным пространством, кроме механического пребывания в нем, заброшенности в него — пустые (прозрачные и проницаемые) обозначения самих себя, бесхозные рудименты, не присутствующие сами в себе. «Весь мир как будто спал с открытыми глазами». Весь мир как будто мертв. Мир перестал присутствовать в себе.

*

Страдание тут — именно самоцель, а не посланное свыше испытание или стечение обстоятельств. Выбор неутверждения вместо желанного, позитивно утвердительного. Смех и радость интерпретируются как легковесность: смеющиеся попадут в ад, для смеющихся навек закрыто «Там». «Здесь», ассоциируемое со смехом, весельем и радостью, — это ритуальная нечистота. Всякое «здесь» подлежит ничтожению обесцениванием.

Таня Буланова, авторка песни, завоевавшей сентиментальные и ядовитые сердца пиздострадальцев и симпатизантов Жругра, зэтнулась не зря.

*

Что такое эта «духовность»? Тут даже не разведение материального и духовного. Материально все бытие — и материальное, и духовное. «Духовно» не бытие.

Иллюзия должна быть разоблачена: бытие притворяется бытием, тогда как оно есть небытие. Разрушая города и миры, адепт «русской духовности» как бы рассеивает морок. 

Военный поход в поисках «чистого» обречен на неудачу, ибо любое «чистое», будучи встреченным, оказавшись реальным, — автоматически оказывается нечистым. Это жажда невозможного в его невозможности, а не вера в возможность невозможного. Абсолютное «Там».

Паразитирование на бытии, объявляемом «врагом» («Кто я такой? — Я — это не-он»): «Чистое — это не-бытие»; «Бытие — это прелесть Сатаны». Впрочем, как только исчезнет «нечистота», исчезнет и негативная «чистота», конструируемая за счёт отрицания «нечистоты», за счет добавления приставки «Не-». Эта сущность рождается из отрицания другой сущности, а не предшествует этому отрицанию.

Структура «Там» воспроизводит структуру ресентимента. Ресентимент: из того, что я хуже, следует, что я лучше (и наоборот: из того, что кто-то лучше меня, автоматически следует, что он хуже меня: «ненастоящее», «греховная прелесть», «кажимость»); всё красивое объявляется «фальшивой красотой» именно потому, что оно красиво: подлинная красота, мол, не может быть красивой. «Там»: из того, что что-то есть, следует, что этого нет.

Из того, что бог есть, для адепта «русской духовности» с необходимостью следует, что всё дозволено.

Духовка «русской духовности» — это и есть дьяволопоклонничество, if you will.

*

«Русская духовность» — это нигилистический ультрагностицизм. Жругризм. Дугинизм. Черносотенство и достоевщина. РПЦ (ФСБ). Третий рим, катехон, богонесущая держава. Мессианская державность и эсхатологизм. Зиккурат вооруженных сил и парк «патриот».

У многих есть представление о важном «тексте» русской культуры: «святая чернуха». Сюда вся линия достоевщины и балабановщины: чистая негативность нарочно лишённой какой бы то ни было ценности грязи и дна, смешанная с болезненной религиозной экзальтацией, сулящей запредельное «чистое благо». Однако это «благо» по самому своему смыслу должно обернуться точно такой же безжизненно-экзальтированной, сулящей «иное, запредельное благо» чернухой. Оно не может оказаться чем-то позитивным, утвердительным, поскольку то «позитивное благо», с которым имеет дело «святая чернуха», — сугубо инструментально: это «нездешнее» не имеет своего собственного «здесь», пространственно удаленного от здешнего «здесь». Его функция вполне понятна: без муляжного «нездешнего блага» нигилизм не будет работать. Для этого «Там» нет никакого «тут», ибо «Там» — не отношение иного «здесь» к моему «здесь», не иное «здесь» с точки зрения моего «здесь»: отрицается не какое-то конкретное «здесь», а «здесь» как принцип, «здесь» как действительность бытия («быть» — в широком смысле «иметь место»). Занятная фальшивка: абсолютное «Там» никогда не превращается ни в какое «тут», однако при этом создается иллюзия, будто речь идет о высшем Месте, единственно имеющем позитивную ценность. Оптический аттракцион. Реальное — «Там», а все, что «тут», нереально. Кажется, что речь идет о конкретном, здешнем «тут», но на самом деле речь идет о «тут» как таковом, пусть даже это «тут» — пространственно удаленное от нашего, нездешнее «тут»: всего того, что есть и может быть, на самом деле нет, и именно в силу того, что оно есть и может быть: бытие — критерий небытия (и наоборот), поскольку «тут» — это и есть фактичность бытия. Центр сборки — грязь. Бытие обесценивается нарочно. Бытие выдается за грязь, неценное, абсолютно лишенное Абсолюта. Всё, что есть, притворяется, будто оно существует. Реально же существует лишь абсолютное «Там». Реально существует лишь то, чего не существует, ибо существование — это грязь, и всё, начинающее существовать, превращается в грязь, в неценное, в то, что притворяется, будто оно существует. Нигилистическое наслаждение похотливого скопца: ничтожение всякого «тут» на контрасте с возвышенным «Там», фальшивой «подлинно существующей реальностью Абсолюта, единственно ценной и единственно позитивной». Ничтожение — это когда отрицается действительность бытия того, что есть, поскольку то, что есть, не имеет ценности. Ничтожение бытия путем огрязнения и вытекающего из него обесценивания. «Там» — не цель пути, где что-то изменится. Данная сборка стремится лишь бесконечно самореплицироваться в своём нигилизме. Антивитальное мракобесие: не мы отрицаем бытие и жизнь, поскольку реально есть лишь «высшее Благо», расположенное по ту сторону бытия и жизни (от которых, следовательно, нужно отречься, как от пустого муторного сна), но мы выдумываем химеру «высшего Блага» для того, чтобы обесценить бытие и жизнь. Цель как средство. Путь как цель цели. Зависть небытия к бытию: дурной художник, который не способен ничего изобразить, портит из зависти полотна других художников, обосновывая свои действия тем, что их картины — это «неистина», которая грозится ввергнуть мир в хаос. Всё, что есть, на самом деле — неценная грязь, которая притворяется, будто является чем-то «чистым» — ценным и действительно существующим. Соответственно, для того, чтобы развеять иллюзию, нужно смешать с грязью всё то, что «притворяется» чистым. Небытие мстит бытию за то, что оно, бытие, есть, в то время как небытия нет. Ничто «хочет», чтобы кругом было лишь ничто.

«Нездешнее» находится здесь — как рисунок, на котором изображена далекая звезда и о котором мы не знаем, что это рисунок: нам кажется, что звезда — где-то там, далеко, в то время как на самом деле эта «звезда» — всего лишь сгусток краски, который находится здесь, прямо перед нами; присутствие этого сгустка нужно именно для того, чтобы мы ощущали мучительную тоску, мучительное чувство дали, а не наоборот: мы ощущаем мучительное чувство, поскольку звезда находится далеко от нас.

«Там» — не иное «здесь», но перманентное не-здесь: отрицание реальности места и опыта, отрицание реальности реальности, стремление выдать бытие за небытие. «Здесь» — это ритуальная нечистота. Настоящее бытие не может быть. Его здесь — это вечное «не-здесь». Отсутствие позиции как позиция. Всё, что имеет место быть, нереально. Персонажи настаивают: на самом деле я не там, где я есть, но «где-то Там», однако и само это «подлинное пребывание не здесь, а Там» — не событие, имеющее место здесь и сейчас; внутри «здесь» этого пребывания не существует; внутри «здесь» я нахожусь лишь здесь, и это «здесь» лишено всякой ценности. Раздвоение, которое имеет целью здешнее ничтожение «здесь» и всякого «здесь». Нереальность реальности — это абсолютная истина, часть Абсолюта. Но Абсолют — «Там». Абсолют никоим образом не присутствует «тут». Стало быть, находясь «тут», мы не имеем доступа даже и к абсолютной истине, которая заключается в том, что всего того, что есть, в действительности нет. Ведь в таком случае мы, присутствующие и мыслящие здесь и сейчас, оказывались бы сопричастны Абсолюту, и Абсолют становился бы частью «тут», что противоречит его природе.

Когда мы думаем о «Там», мы всегда уже думаем о чем-то совершенно ином, не имеющем к «Там» ни малейшего отношения. Если бы, думая о «Там», я действительно думал о нем, то «Там» проникало бы в «тут», что противоречит его природе; через мою здешнюю мысль о «Там» само «тут» оказывалось бы причастно Абсолюту, но «тут» — это ничто, небытие, то, чего нет. «Там» не может присутствовать «здесь» даже косвенно. Абсолют не может присутствовать «тут» ни в коей форме, даже через собственное отсутствие. «Там» — это то, что ускользает от мысли о себе и остаётся незатронутым интенциальной мыслью, даже будучи помысленным (тем, на что указали). То, что всегда оставляет тебя в дураках. Абсолют — настолько «Там» и чужд всякому «тут», что даже мысль о нем не связывает меня с ним, ибо не является на самом деле мыслью о нем: она имеет место быть здесь и сейчас, а «здесь и сейчас» абсолютно лишены Абсолюта. Мысль о «Там» превращает «Там» в такое же «тут», одно из многих. Реальное, абсолютное бытие никоим образом не может присутствовать в бытии (оно не может быть с ним связано, они не могут соприсутствовать в рамках чего-то третьего, как-то соотноситься друг с другом), поскольку бытие — не имеющая ценности грязь, тотальность небытия. Стало быть, «тут» нет и нереальности «тут», и сама нездешнести абсолютного «Там» не становится событием, которое полноценно осуществляется здесь. «Тут» у нас нет доступа к истине, которая заключается в том, что бытия («тут») в действительности не существует. В самой нереальной реальности нет нереальности этой реальности. Ведь нереальность реальности — это абсолютная истина, а в нереальной реальности абсолютной истины нет никоим образом. Не связь в моей голове двух начал, но разрыв меня на две части. Не мистический опыт или возможность невозможного, не то нездешнее, что проникает в здешнее, оставаясь нездешним, не парадоксальное событие встречи с невозможным как интеграция невозможного в здешнее, определенное полем возможного, но неизбывная отсылка к «Там», которая отрицает ценность всего здешнего и указывает на невозможность установить связь, подумать о «Там» из «здесь», даже думая о нем. Антимистический опыт.

Моей мысли о «Там» здесь нет — она происходит в каком-то параллельном измерении, которого нет: я вижу то, чего не вижу, видимое мной ни прямо, ни косвенно не присутствует в реальности и во мне. Я мыслю то, чего я не мыслю. Во мне то, чего во мне нет. Человек — не место встречи «здесь» и «Там», в котором происходит касание. Наоборот: человек разрывается на две несообщающиеся между собой части, которые не находятся по отношению друг к другу нигде и никак, не соприсутствуют в общем для обеих частей вместилище, не имеют Общего Места и принадлежат разным тотальностям, по определению не могущим сосуществовать в рамках некоей третьей «метатотальности». Истина, заключающаяся в том, что реальность нереальна, не присутствует в нашей реальности, не является её частью, именно в силу того, что наша реальность есть нереальная, неценная грязь, которая абсолютно лишена того Абсолюта, частью которого является эта истина.

Это не мир надежды. Никакой надежды нет, поскольку надежда «реально есть».

«Русская духовность», от которой неотделима «геополитика» и жругризм, — это не про здесь-и-сейчас, не про экзистенциальный опыт настоящего, проживание момента или про присутствие божественного в том, что есть.

А про таинственное будущее, которое является «истинной реальностью», но о котором ты не можешь подумать, даже когда думаешь о нём, поскольку, думая о нём, ты заражаешь его не вполне настоящим, тленным здесь-и-сейчас, лежащим в лишенном ценности чернушно-кабацком говне, и таким образом всегда оказывается, что ты уже думаешь о чем-то другом, не имеющем к будущей «истинной реальности» ни малейшего отношения, даже когда ты думаешь именно о ней.

Настоящее определено тем, что есть будущее, которое — совершенно Иное. Как коммунизм, который есть не что иное, как перманентное ожидание коммунизма, и фундирован в его ненаступлении. Смещенная перспектива, оптическая иллюзия.

«Настоящее бытие», которого нет, ибо оно находится за рамками бытия, которого на самом деле нет: если что-то есть, то это означает лишь то, что этого «что-то» на самом деле нет. Существование — критерий несуществования. «Настоящее бытие» лежит за рамками есть/нет.

Мы сидим в говне, но на самом деле никакого сидения в говне нет. И очень хорошо сидеть в говне, поскольку неговно и любой опыт — такое же говно, которое не имеет ценности и посему не существует.

Если бытие — это небытие, прикидывающееся бытием, то для того, чтобы развеять дьявольский морок, нужно отречься от бытия во всех его прелестных видах. Обесценивать его, огрязнять, уничтожать, унижать.

Ничто не имеет ценности, никакого опыта нет, ничего того, что есть и может быть, на самом деле совершенно нет. Есть только будущее радикально иное, которое даже «иным» уже не является, поскольку «иное» — это слишком тождественное (раз мы можем опознать его как «иное»). По-настоящему есть только то, чего нет.

И «Россия» — это мессианский корабль, который туда доставит. В небытие, где находится «реальное бытие».

*

«Почему Россия напала на Украину?» — это неправильно поставленный вопрос. Это нападение — не акциденция, не предикат, приписываемый заведомо существующему субъекту под названием «Россия». Нападение, черпающее исток в ресентименте, — это то, что конституирует жругристскую чекистократическую «Россию», а не то, что приписывается ей.

«Россия» не напала на Украину. «Россия» — это и есть это нападение.  

Не «Россия хочет уничтожить врага», но «Россия» и есть это желание. Она — свой собственный предикат.

Отсутствие собственной сущности. Механизм симуляции «своего», заключающийся в бессубъектном назывании произвольного объекта «чужим» и его исключении — фиктивное «свое» обнаруживается по эту сторону исключения, в отталкивании от «чужого»: не я противопоставляю себя моему врагу, но это противопоставление впервые создает «меня» (призрак). Противопоставление создает того, кто себя противопоставляет. Редукция «Я» к «не-он», когда вторичное «Я» бесконечно зависит от «врага», паразитирует на нем. Я, конечно, хочу уничтожить своего врага, но в момент его уничтожения исчезну и я сам, ибо я — всего лишь не-он. Нет его, нет и меня. Проблема не в том, что политическая «Россия» — это некая «злая сущность». «Злую сущность» теоретически можно поддерживать. Проблема в том, что нет никакой «России». Политическая «Россия» — это химера.

Нет никаких «ценностей», которым «враг» угрожает или мешает развернуться. Нет никакого собственного образа будущего. «Ценности» — это муляж, собранный на коленке из говна и палок и призванный замаскировать зияющую пустоту на месте необходимого структурного элемента. Беспримесный нигилизм.

«Враг» — не проблема, которую «Россия» хочет решить, но способ её существования, тот, за счет кого она существует. Не кто-то становится врагом, поскольку он таков, каков он есть («Его ценности нам угрожают», «Его ценности мешают нашим ценностям развернуться»), или поскольку он сделал то, что сделал, — первична сама абстрактная фигура «врага», на которой можно паразитировать, симулируя собственное существование: «Кто я такой? Я — это не-он».

Субстанциальная зависть. Не зависть, которую испытывает кто-то по отношению к кому-то из-за чего-то. Не предикат, приписываемый субъекту, не акциденция. Чувство, которое не чувствуется никем и ничем (небытие не может в привычном смысле «испытывать зависть», поскольку небытия нет). Наоборот, это чувство порождает сущности, предшествуя им. Небытие «воплощается», начинает призрачно «быть» посредством этой субстанциальной зависти.

Небытие мстит бытию за то, что оно, бытие, есть, в то время как небытия нет. Обиженность тут — не чувство или состояние, приписываемое обиженному как его предикат, но то, что сливается с обиженным вплоть до неразличимости, невозможности растождествления. Переставая быть его проблемой, которая выводит из равновесия и требует разрешения, не дает существовать нормально (как зубная боль), обиженность превращается в плоть его равновесного существования: реализация обиды (месть или прощение) сулит не облегчение, а смерть, исчезновение обиженного. Не «он обижается», но он и есть — обида. Его равновесное существование — это обида.

Жругру нужны территории. Он и есть свое расширение (и никак иначе его нет). Он и есть обиженность и желание поквитаться, а вовсе не так, будто исходно есть Россия-Жругр, которая обиделась и хочет поквитаться. Стало быть, вопрос: «Почему Россия напала на Украину?» — столь же нелеп, сколь вопрос: «Почему яблоко — это яблоко?»

Зависть небытия к бытию: дурной художник, который не способен ничего изобразить, не способен творить, не способен замкнуть произведение, подарив ему отдельную от себя жизнь, портит из зависти полотна других художников, обосновывая свои действия тем, что их картины — это «неистина», которая угрожает ввергнуть мир в хаос. Все, что есть, на самом деле — неценная грязь, которая притворяется, будто является чем-то «чистым» — ценным и действительно существующим. Соответственно, для того, чтобы развеять иллюзию, нужно смешать с грязью всё то, что «притворяется» чистым.

Ничто «хочет», чтобы кругом было лишь ничто. Стремление уничтожить «что-то», маскирующееся под «стремление спасти мир от расшатывающей устои заразы, распространение которой грозит падением Космоса в Хаос».

Это странная жизнь. Однако ей, как и любой жизни, присущ конатус — воля к выживанию. Имперский «русский», конституируемый обиженностью и жаждой реванша, умрет, если эта обиженность разрешится (в примирении или «отмщении»). Реализация желания убьет эту жизненную форму, ибо она конституируется этим желанием, она и есть — это желание.

Комплекс неполноценности перед воображаемым «Западом». Тайное восхищение, рабское преклонение и болезненное стремление что-то доказать, перевернув доску: «русский негритюд», гаденький ресентимент: «Из того, что я хуже, с абсолютной необходимостью следует, что я лучше»; «Отсталость означает духовность, развитость означает растление». Стремление неосуществимое. Поскольку тот, КТО стремится доказать, и есть сам этот комплекс неполноценности и стремление что-то доказать. А вовсе не тот, кто предшествует этому стремлению: если он «докажет», то перестанет быть. Комплекс неполноценности и болезненное стремление что-то доказать конституируют его, а не приписываются ему (как исходно данному субъекту-субстанции) в качестве предикатов-акциденций. Это несчастный параноик, ревнивец, который в каждом доказательстве верности своей жены предустановленно видит лишь новый знак её измены. Даже многократно «взяв реванш» перед «Западом», несчастный параноик не перестанет чувствовать себя неполноценным и компенсировать это чувство, кичась «духовностью» как якобы онтологическим преимуществом и бравивуя мнимым презрением к «неистине упадочных вырожденцев». Не перестанет жаждать реванша, поскольку он и есть эта обиженность и унизительная жажда реванша. Паразитирование на «враге», перед лицом которого «русский имперец» испытывает острое чувство собственной неполноценности и вытекающее из этого чувства фальшивое презрение к «западным вырожденцам» — результат компенсации, ресентиментного переворота доски. Зависимость от «врага». Стоит «презренному западному врагу» похвалить жругриста, как жругрист тут же преисполнится самого лакейского свинячьего восторга. Жругристская «Россия» реализуется в тайном поклонении «Западу» и подростковом стремлении что-то ему (этому «взрослому») доказать, обрести его признание, в чувстве собственной неполноценности перед его лицом и ресентиментном отрицании «Запада» как «неистины, ввергающей мир в состояние Хаоса». Если исчезнет воображаемый «Запад», этот объект либидинальных инвестиций, то тут же исчезнет и сама жругристская «Россия», поскольку никакой само-стоятельной «России» нет: Жругр — это дурацкая химера.