Существует ли вообще философия технологий? Еще в 1983-году классик этой области Лэндон Виннер склонялся к отрицательному ответу. Наша слепая вера в прогресс, установки технодетерминизма, а также термины производства и использования — все это погружает человека в своего рода лунатизм, не позволяющий критически оценивать происходящие изменения.

Разумно предполагать, что общество, постоянно стремящееся к созданию искусственных реальностей, так или иначе произведет большие объемы рефлексии о природе этих стремлений. Можно даже ожидать, что философия технологий станет широко обсуждаема учеными и техническими специалистами, живой областью исследований, пользующейся популярностью у студентов. Можно подумать, что будут поставлены базовые проблемы этой дисциплины, что начнет проводиться какая-то полемика. Но это — не наш случай. В эти поздние годы развития индустриальной/технологической цивилизации самое точное наблюдение, которое можно было бы сделать о философии технологий — это то, что ее, в общем-то, нет.

Основная задача философии технологий — критическое исследование искусственных форм поддержки человеческой деятельности. Это необходимая сегодня область исследований, способная быть независимой от философии науки. Но если обратиться к тому, что было сделано в философии в XX веке, мы практически не найдем интереса к подобным темам. Восьмитомник Encyclopedia of Philosophy, последнее собрание основных проблем и традиций философского дискурса, не содержит ни одной статьи в категории «технологии» [1]. То же можно сказать о наличии в этой работе достаточного количества материалов об альтернативных способах концептуализации того, чем может являться философия технологий.

Правда, что в истории философии были авторы, интересовавшиеся этой темой. Стандартная библиография философии технологий приводит более тысячи книг и статей авторов XIX и XX века на разных языках [2]. Но, на мой взгляд, от чтения этих материалов мало толка. Лучшие работы по теме написала пара-тройка больших мыслителей, столкнувшихся с этим предметом в рамках более широкого и амбициозного исследования — таковым был Карл Маркс, разрабатывавший теорию исторического материализма и Мартин Хайдеггер, возводивший свою онтологию. Может быть, в самом деле, философию лучше привлекать к более фундаментальным вопросам. Потому что несмотря на тот факт, что никто не сможет отрицать ее важность для нашего понимания состояния человека, технологии никогда не стояли в ряду с эпистемологией, метафизикой, эстетикой, правом, наукой и политикой в качестве полноценной области философского исследования.

Технических специалистов не сильно заботило заполнение этой пустоты. За исключением бессмысленных ежегодных президентских обращений к разным профессиональным сообществам, обычно отмечающих вклад технических профессий в развитие человечества, технических специалистов мало волнует философское осмысление своей деятельности. Я иногда спрашиваю своих друзей-инженеров: «какие у вашей дисциплины основополагающие принципы?». Этот вопрос всегда их озадачивает. Они не вовлекаются даже когда я объясняю, что мне интересна последовательная оценка сущности и значения той области инженерии, которой они занимаются. А те единицы в профессии, кто действительно задает подобные вопросы, чаще всего воспринимаются коллегами опасными чудаками и радикалами. И афоризм Сократа «неосмысленная жизнь не стоит того, чтобы ее жить» инженерам знаком едва ли [3].

Технологический сомнамбулизм

Но почему философия технологий так и не сдвинулась с места? Почему общество так крепко держится за свои бесчисленные изощренные инструменты, техники и системы, но упрямится исследовать их основы? Один из ответов можно найти в поразительном стремлении социальных теорий индустриальной эпохи удержаться за идею «прогресса». В XX веке мало кто сомневался, что единственным надежным источником улучшения состояния человека могут быть новые машины, техники и химические соединения. Даже постоянно возникающие болезни окружающей среды и человека, сопровождающие технологическое усложнение, редко ставили эту веру под сомнение. И до сих пор без клятвы верности идее связи технического развития и человеческого благосостояния, и без заявления, что следующая волна инноваций непременно станет для нас спасительной не получить никакую должность в правительстве.

Впрочем, у непопулярности философии технологий есть и другое объяснение. Консенсус относительно человеческих взаимоотношений с техникой таков, что они слишком очевидны, чтобы быть предметом серьезной рефлексии. В наследство из ранних гораздо более простых времен мы получили убеждение, что круг возможных проблем технологий ограничивается двумя сферами: производства и использования.

Это утверждение кажется разумным, однако оно обманчиво. Первый круг проблем подразумевает, что мы концентрируемся на том, «как работают вещи» и «как сделать так, чтобы вещи работали». Кажется, это завораживает людей определенных профессий. «Как работают вещи» — это забота изобретателей, технических специалистов, инженеров, ремонтников и других, кто производит и поддерживает в рабочем состоянии искусственные средства, содействующие человеческой деятельности. Считается, что люди, напрямую не вовлеченные в различные сферы «производства», не особенно заинтересованы материалами, принципами и методиками этих областей.

До чего другим есть дело — так это до самих инструментов и их использования. Это кажется простой и понятной мыслью. Мы время от времени взаимодействуем с техникой чтобы выполнить определенные задачи. Человек берет инструмент, использует его, а потом кладет обратно. Человек берет телефон, говорит по нему и убирает его обратно в карман. Человек садится в самолет, летит от точки А до точки Б, а затем сходит с судна. Интерпретация значения технологий через их использование сводит все к простым периодическим, ограниченным и непроблематичным взаимодействиям.

Само слово «использование» позволяет нам интерпретировать технологии в различных моральных контекстах. Инструментами можно «пользоваться хорошо или плохо», использовать их «на благо или во зло». Я могу использовать нож, чтобы нарезать хлеб или ударить им прохожего. Но из–за того, что у технологических объектов и процессов множество способов применения, они становятся фундаментально нейтральными в моральном отношении.

Для того, чтобы критическая философия технологий продвинулась вперед необходимо преодолеть подкрепленные обыденным языком конвенциональные представления о смысле технологий и их значении для людей. Главный недостаток этого подхода в том, что он игнорирует формирование человеческой деятельности технологиями. Консенсус таков: закономерности сферы «производства» интересны одним практикам, а сама суть «использования» заключается в периодических невинных неструктурирующих случаях. В такой интерпретации дальнейшие вопросы становятся излишни [4].

Если нам что-то и становится ясно из опыта современного общества, так это то, что технологии не просто помогают человеку, они — мощные агенты, формирующие нашу активность и ее смысл. Робототехника на индустриальных предприятиях не только повышает продуктивность, но часто радикально меняет процессы производства, переопределяя значение «работы» в данном контексте. При вводе новых сложных техник и инструментов в медицинскую практику, трансформируется не только работа докторов, но и то, что вообще люди думают о здоровье, болезнях и медицинской помощи. Повсеместные изменения того же характера в коммуникации, транспортировке, производстве, земледелии и прочих областях — во многом то, что отличает нашу эпоху от предыдущих периодов человеческой истории. И если мы начнем изучать то, как тесно с условиями нашей жизни связаны эти «простые» технологические сущности, они станут гораздо более интересными и проблематичными.

Правда, что паттерны жизненной активности (вне зависимости от их происхождения) часто не осмысляются и воспринимаются как должное. Во время разговора мы не останавливаемся чтобы осмыслить то, как мы говорим, также как мы не осмысляем действия во время приема душа. Но есть один момент, когда мы можем осознать наличие этого паттерна — как раз тогда, когда мы впервые с ним сталкиваемся. Пару лет назад, в конце одной из пар мне выпала возможность обнаружить один из них. В день, когда подходил к концу срок сдачи курсовых работ, ко мне подошел студент со словами «она просто вылетела». Я сразу же интерпретировал это как концептуальный «вылет», когда аргументации и выводов в тексте становится так много, что в конце концов автор вылетает за пределы темы и текст рушится под собственной тяжестью. По правде говоря, некоторые из моих работ именно так и «вылетали». Но этого парня постигла другая неудача. Он объяснил, что писал работу на компьютерном терминале, подключенном к серверу. Иногда так случалось, что сервер «вылетал», останавливая работу всего, что с ним связано до тех пор, пока неисправность не устранят.

Пока я слушал это объяснение, ко мне пришло осознание того, что студент излагал мне факты определенной формы деятельности современности, в которую он и его однокурсники были интегрированы изначально, и ко встрече с которой мне лучше было бы подготовиться. Я вспомнил небольшое эссе Джона Остина «Просьба оправдания» и заметил, что мы с этим студентом обсуждали одну из границ современной моральной жизни — где и как человек оправдывает или соглашается с оправданностью той или иной технологической медиации [5]. По сути, он просил меня признать новый мир и согласиться с уместностью присущих ему практик и ожиданий. Затем опыт столкновения с практиками нового мира включился в мое понимание не только того «как работают вещи», но и того, как нужно обращаться машинами в случае, если они дают сбой. Вскоре после этого я привык к вылету серверов, слету броней в отеле, заявок в банках и других ежедневных транзакций. В конце концов, мои работы тоже начали вылетать новым способом.

За технологическими изменениями следуют некоторые моральные проблемы, неизбежно переходящие в область права. Например, не так давно некоторая деятельность с использованием компьютеров была признана преступлением. Является ли уголовным преступлением получение несанкционированного доступа к базе данных? Учитывая тот факт, что информация, хранящаяся на электронных носителях строго нематериальна, в каких случаях она становится «собственностью», которую можно украсть? Чтобы охватить такие проблемы, праву пришлось переориентироваться и расширить свои традиционные категории, создав новые классы преступлений и преступников.

Более привычные примеры иллюстрируют то, как техника подвергает опасности другие самобытные миры. Представьте как одним спокойным, солнечным днем по улице в одном направлении перемещаются двое людей — один пешком, а другой на машине. У пешехода есть определенная свобода действий: он может остановиться и посмотреть на витрину магазина, поговорить с прохожим, сорвать цветок с клумбы у тротуара. Несмотря на то, что у водителя есть возможность двигаться гораздо быстрее, он ограничен закрытым пространством автомобиля, пространством дороги и правилами дорожного движения. Его царство пространственно структурировано пунктом назначения, периферией более или менее несущественных объектов (пейзажем для беглого ознакомления) и другими разнообразными более важными объектами — движущимися и припаркованными машинами, велосипедами, пешеходами, дорожными знаками и другими вещами, стоящими у него на пути. И поскольку первое требование хорошего водителя — избегать столкновений, окружающая среда становится для него полем препятствий.

Представьте, что эти два человека — соседи. Человек в автомобиле видит, как его друг прогуливается по улице и хочет его поприветствовать. Он притормаживается, сигналит, опускает окно, высовывает голову и кричит на всю улицу. Скорее всего гудок испугает или вызовет раздражение не только у этого прохожего. Чтобы понять, что происходит и кто может кричать ему через дорогу, он начнет смотреть по сторонам. «Приходи на ужин в субботу!» — пытается перекричать шум дороги водитель. «Что?» — старается понять пешеход. В этот момент другая машина подъезжает сзади и начинает сигналить чтобы разогнать сложившийся затор. Не в состоянии докричаться до соседа, водитель возобновляет движение.

Здесь мы видим своего рода автомобильную коллизию, хоть и не ту, что приводит к увечьям. Это коллизия между миром водителя и пешехода. Попытка поздороваться и пригласить на ужин — обычно простые действия, осложняются присутствием техники и ее стандартных условий эксплуатации. Коммуникация между двумя людьми формируется несовместимостью форм передвижения — ходьбы и вождения автомобиля. В таких городах как Лос Анджелес, где ландшафт и расхожие социальные привычки предполагают, что машину водят абсолютно все, простая прогулка может показаться подозрительной. К примеру, однажды Верховный суд США рассматривал дело молодого человека, которому нравилось гулять по Сан Диего ночью. Из–за подозрительного поведения его постоянно арестовывала полиция. Суд признал прохожего невиновным, так как не было ни одного доказательства в пользу того, что он совершал какие-либо нелегальные действия, а прогулка пока что не считается преступлением [6].

Знание того, как производятся, функционируют и как используются автомобили, равно как и знание правил дорожного движения и транспортного регулирования в городах не добавит нам понимания того, как машины меняют структуру современной жизни. В этом случае строго инструментальный/функциональный подход нам не поможет. Что необходимо принять во внимание — это разной степени очевидности интерпретации того, как наша повседневность трансформируется посредством техники.

Задним числом ситуация понятна всем. Современное технологическое развитие реконструировало индивидуальные привычки, восприятия, концептуализацию себя, понятия пространства и времени, социальные взаимоотношения, моральные и политические границы. Что меня завораживает в этом процессе — скрытое и быстрое изменение фундаментальных условий человеческой жизни, предпринятое обществом. Наш мир подвергся обширным структурным трансформациям, но мало кто уделил внимание смыслу этих изменений. Технологии оценивались узкоспециально. Центром внимания стали проблемы удовлетворения определенной потребности определенным инструментом, эффективности нового инструмента по сравнению с предыдущим, прибыли или удобства использования. Только позднее станет ясным более общее значение этого явления, и проявит оно себя в качестве «побочного эффекта» или «вторичных последствий». Кажется, что за нашей крайне вовлеченной в технологии культурой редко заметишь желание изучать, обсуждать или оценивать все поступающие инновации с глубокой заинтересованностью и соответствующей информированностью о том, что эти изменения означают. В царстве техники мы постоянно заключаем серии социальных контрактов, условия которых открываются нам только после подписания.

Может показаться, что я придерживаюсь технологического детерминизма — идеи, что технологические инновации являются основной причиной общественных изменений, а людям остается только отойти в сторонку и наблюдать развертывание этого необратимого процесса. Но на мой взгляд детерминизм чересчур решителен. Пытаясь предоставить адекватную теорию, он уж слишком рубит с плеча. Все–таки, в ходе технических и социальных трансформаций и в теории, и в практике случается, что приходится по-настоящему делать выбор. Объяснять все детерминизмом — это почти то же самое, что пытаться положить изнасилование в основу всех половых актов. Но поскольку интереснейшей загадкой нашего времени является то, каким образом мы с такой охотой проходим через процесс реконструкции условий человеческого существования, на мой взгляд более разоблачающим станет понятие технологического сомнамбулизма.

По ту сторону последствий и побочных эффектов

Надо отдать социологам должное — они пытались разбудить спящего, разрабатывая методы оценки технологий. Эти методы были позитивны в том смысле, что проливали свет на прежде игнорируемый феномен. Но, к сожалению, их несовершенство заключалось в склонности интерпретировать технологические изменения как «причину», а все, что следовало за ними — «эффектом» или «последствием». Таким образом, задачами исследователя было нахождение, наблюдение и объяснение этих эффектов. Этот подход предполагает, что причины уже дали или дадут о себе знать при наиболее вероятном раскладе. Социология смело берется за изучение «последствий» изменений. То есть после того, как по нам проехался бульдозер, мы соскребаем результат и внимательно рассматриваем следы катка. Вот такая важная задача у оценки «последствий» технологического развития.

Иногда для предсказания изменений, которые произойдут в будущем (по типу «социальных последствий компьютеризации»), используется чуть более дальновидная версия оценки технологий. Общество, у которого есть на руках прогнозы, вероятно сможет сознательно изменить свой курс. Но, опять же, к этим предсказаниям относятся так, будто «последствия» произойдут в любом случае. Предположения по типу «компьютеризация произведет революцию в образовании» подразумевает, что все те, кого затронут эти изменения, просто стерпят и смирятся с ними. Люди должны адаптироваться. Это их судьба. Источник изменений невозможно вычеркнуть, и под изменением последствий понимаются только небольшие модификации будущего (возможно, некоторые небольшие изменения в стиле).

Но мы уже начали замечать формирование другого взгляда на развитие технологий. Он покидает пределы эмпирических и моральных недостатков каузальных моделей. Он осознает, что введение новых технологий прямо сейчас приводит к значительным изменениям в паттернах человеческой активности и институциях. Уже сейчас создаются новые миры. Нет ничего «вторичного» в этом феномене. На самом деле, он — самое важное достижение технологического развития. Появились технические системы, сконструированные таким образом, чтобы включать человеческие существа в качестве своих винтиков. Они реконструируют социальные роли и отношения. Часто результатом выдвижения эксплуатационных требований новой системы становится изменение поведения человека под стать нуждам и процессам техники — а иначе она просто не будет работать. Таким образом, само использование разнообразных доступных нам машин, техник и систем генерирует паттерны активности и ожиданий, которые вскоре становятся «второй природой». Конечно, мы «используем» телефоны, автомобили, лампы и компьютеры в обыденном смысле, включая и выключая их. Но очень быстро телефонные, автомобильные, лампочные и компьютерные формы жизни становятся таковыми в самом прямом смысле: жизнь становится без них немыслимой.

Я говорю о «формах жизни», заимствуя это понятие из Философских исследований Людвига Витгенштейна. В своих поздних работах Витгенштейн стремился преодолеть популярный в то время среди философов ограниченный способ смотреть на язык как на инструмент, главная функция которого — давать имена вещам и событиям. Указывая на богатство и многообразие «лингвистических игр», являющихся частью обычной речи, Витгенштейн утверждал, что они «являются компонентами деятельности или формы жизни» [7]. Он приводил ряд примеров — отдавать приказы, рассуждать о событиях, разгадывать загадки, придумывать истории, формулировать и проверять гипотезы и так далее — для того, чтобы указать на разнообразные лингвистические игры, вовлеченные в различные «формы жизни». Остается открытым вопрос, что он имел в виду: люди воспроизводят такие паттерны естественно или они — продукт культурных конвенций, которые в будущем могут измениться [8]? Но для целей исследования технологий важно сконцентрироваться не на выяснении философского статуса этого понятия, а на том, что незавершенность этого вопроса может помочь нам преодолеть другую распространенную и невероятно поверхностную точку зрения: обыденное понимание смысла появления технологий в жизни человека.

По мере того, как инструменты, техники и системы вплетаются в ткань нашего ежедневного существования, мы интегрируем их инструментальные свойства в само человечество. Важно то, что мы стали существами, которые работают на сборочных конвейерах, общаются по телефону, считают с помощью калькулятора, потребляют обработанную пищу и пользуются сильными химикатами в уборке. Конечно, работать, говорить, считать, делать уборку и прочие вещи мы начали довольно давно. Но технологические инновации радикально изменили наши обычные паттерны, а в отдельных случаях сгенерировали совсем новые, часто ведущие к удивительным результатам. Роль телевидения в обществе — самый показательный пример. Никто из тех, кто работал над усовершенствованием телевизионных технологий в года их становления, и единицы тех, кто приносили телевизоры домой когда-либо предполагали, что эта техника станет своего рода няней. Но именно это стало одной из самых распространенных функций телевизора в современном домохозяйстве. Похожим образом, если кто-то в 1930-е сказал, что люди будут сидеть перед телевизором семь часов кряду каждый день — это не вызвало бы ничего, кроме смеха. Но последние опросы показывают, что американцы действительно смотрят телевизор так много, приблизительно треть жизни. Желающие заново провозгласить примат воли выражаются в духе: «всегда можно выключить телевизор». Может показаться, что это плевое дело. По крайней мере, пока на технике все еще делают кнопки включения (возможно, когда-нибудь это станет не обязательно). Но пронизав восприятие, мысли и поведение людей, телевидение оставило неизгладимый след на современной культуре, от которого уже просто так не избавиться.

Технологии, когда-то просто расширявшие вариативность существующих паттернов, многое изменили в том, что составляет нашу повседневную жизнь. Родителям всегда приходилось развлекать, обучать детей и стараться не давать им на себе ездить. С одной стороны, посадить ребёнка смотреть мультфильмы на пару часов можно посчитать просто способом разделаться со старой как мир проблемой. Но при приближении этот «простой» способ отсылает к большему. Важно задаться вопросом: где (если где-то) современные технологии создали радикально новую деятельность в диапазоне всего, чем занимаются люди? Чем занимается программирование — только эффективной рекомбинацией форм жизни, известных издревле — математического исчисления, создания списков, сортировки, планирования, организации и т.п. — или это что-то совершенно иное? А индустриализованные агрохолдинги — просто другая ступень развития старых способов фермерства или совершенно иной способ производства?

Конечно же, некоторые достижения современных технологий (к примеру, пилотируемые воздушные судна) новы безо всяких сомнений. Полет на самолете — не одна из вариаций известного нам ранее наземного путешествия. Потребовалось определенное пособничество современной техники для того, чтобы реализовать мечту полета, старую, как миф о Дедале и Икаре, и образы ветхозаветных ангелов. Тем не менее, за всеми многочисленными прорывами границ возможного в человеческой деятельности скрываются изменения фундаментальных условий самой жизни. К примеру, одна из перспектив сегодня — изменение биологии человека генной инженерией, другая — основание поселений в открытом космосе. Обе эти возможности ставят под вопрос то, что значит быть человеком и что подразумевается под «состоянием человека»[9]. Сейчас в эту тему крепко вцепилась научная фантастика, чья печально известная извращенность сигнализирует о проблемах, которые встанут перед нами тогда, когда мы начнем размышлять о становлении существами, фундаментально отличающимися от всего того, что знала Земля. Огромное количество футуристических рассказов откровенно технопорнографичны.

И все же, большая часть трансформаций, происходящих на заре технологического развития, является итерацией очень старых паттернов. Консервативная философская максима Витгенштейна: «то, что должно быть принято, данное, это, можно сказать, формы жизни» вполне может стать руководящим принципом феноменологии технической практики [10]. К примеру, задавать вопрос и ждать на него ответ — знакомая нам всем форма взаимодействия — в своей сути не меняется в зависимости от того, задаем мы вопрос компьютеру или человеку. Конечно, существует большая разница между людьми и компьютерами (хотя некоторые это игнорируют). Формы жизни, которые мы подчинили до изобретения компьютера, формируют наши ожидания в тот момент, когда мы начинаем использовать инструменты. Так, одно из направлений разработки программного обеспечения стремится придать компьютерам человечности, вписывая в них алгоритм приветствия пользователя, когда он входит в учетную запись. Или даже приписывает им остроумные замечания, когда пользователь делает какую-то ошибку. У нас есть весьма структурированные ожидания к субъектам, которые, по-видимому, участвуют (пусть и минимально) в формах жизни и связанных с ней лингвистических играх, составляющих часть культуры. Эти ожидания подпитывают силу убеждения тех, кто преждевременно, основываясь на малом количестве волнующих воображение демонстраций возможностей компьютерных технологий утверждает, что «искусственный интеллект» достиг больших высот. Впрочем, дети всегда мечтали, чтобы их куклы ожили и заговорили.

Взгляд на технологии как формы жизни, который я предлагаю, в полной мере утверждается в трудах Карла Маркса. В 1 томе Немецкой идеологии Маркс и Энгельс разбирают отношения индивидуальности человека и материальных условий производства: «способ, каким люди производят необходимые им средства к жизни, зависит прежде всего от свойств самих этих средств, находимых ими в готовом виде и подлежащих воспроизведению. Этот способ производства надо рассматривать не только с той стороны, что он является воспроизводством физического существования индивидов. В ещё большей степени, это — определённый способ деятельности данных индивидов, определённый вид их жизнедеятельности, их определённый образ жизни. Какова жизнедеятельность индивидов, таковы и они сами» [11]. Под производством Маркс подразумевает нечто обширное и многозначное. Оно обнажает абсолютный провал интерпретации социальных изменений просто как «побочного эффекта» или «последствия» технологического развития. Ясно, что Маркс закладывает в понятие производства средства, поддерживающие физическую жизнь здесь и сейчас, но только этим оно не исчерпывается. Изучая мир разнообразных природных ресурсов, инструментов, машин, продуктов и социальных взаимоотношений, взгляд Маркса охватывает человеческое развитие в целом. И конечно, понятие производства не подразумевает периодическое взаимодействие с техникой и материальными условиями, не затрагивающими человека. Маркс обнаружил, что, меняя форму материального, мы изменяемся сами. И в этом процессе люди не находятся во власти великого детерминистского штамповочного пресса, планомерно производящего одинаково скроенных людей в течение определенного исторического периода. Вместо этого Маркс описывает ситуацию, в которой мы оказываемся активно вовлечены в ежедневное создание и воссоздание, производство и воспроизводство мира — места нашего обитания. Таким образом, когда мы интегрируем новые инструменты и техники, работа и социальные условия труда, производство и потребление продуктов, а также наше поведение адаптируются к материальным условиям, с которыми мы сталкиваемся в естественной и искусственной среде. Людям становятся доступны возможности, каких не знал человек, живший в условиях более примитивных способов производства.

Маркс развивает эту идею в Очерках критики политической экономии, книге «О капитале». Историческое развитие производительных сил, по его словам, открывает перспективы многостороннего развития индивидуальных качеств всех людей. Ничем не ограниченное стремление капитала к накоплению богатства ведет к развитию производительных сил до той степени, что «для того, чтобы владеть и сохранять общее богатство необходимо уменьшать рабочее время, до той степени, что отношение рабочего общества к прогрессирующему производству, перепроизводству с возрастающим избытком становится научным». Это движение к общей форме богатства «создает материальную основу для становления богатой индивидуальности, развитой и в производстве, и потреблении, чей труд, таким образом, кажется уже не трудом, а полноценным развитием самой деятельности» [12].

Получая доступ к инструментам и материалам, необходимым для обработки дерева, человек может развить качества, необходимые для плотнического дела. Учась обращаться с инструментами и композиторскими техниками, человек может стать музыкантом. Идеал Маркса здесь — в виде материалистического гуманизма, — подразумевает, что в правильно организованном обществе с современными условиями производства люди начнут вовлекаться в самую разную деятельность, которая будет обогащать индивидуальность на разных уровнях. Именно эту возможность, по его мнению, и разрушает капитализм [13].

Говоря о технологиях, философы вроде Маркса и Витгенштейна обращаются к тому, что составляет повседневность. Витгенштейн указывает на большое множество бытовых культурных практик. Он предлагает обратить внимание на то, «что и когда мы говорим», и его подход помогает нам определить как язык отражает содержание технической практики. Имеет смысл задаться вопросом, например, как распространение компьютеров может изменить то, что люди думают о своей деятельности и способностях? Если Витгенштейн прав, рано или поздно изменения в этом произошли бы, и способ, каким люди говорят о себе, поменялся бы. В самом деле, сейчас не так уж странно услышать от человека что-то вроде «мне надо получить доступ к твоей информации», «я так не запрограммирован», «мы должны наладить взаимодействие», «мозг — лучший компьютер».

Маркс, с другой стороны, предлагает нам рассмотреть деятельность и взаимодействия повседневной жизни как часть исторического развития. Периодически, как в главе Капитала «Машины и крупная промышленность», в его интерпретации находится место и микро-анализу специфических технологий в человеческом опыте [14]. Но в целом, Маркс стремится объяснять обширные феномены, такие как отношения между социальными классами на разных стадиях развития материального производства. Это развитие подготавливает почву для способов выживания и самовыражения людей, новых способов определять то, что значит быть человеком.

Возврат к производству

Впрочем, то, что мы упоминаем Маркса и Витгенштейна в этом контексте еще не значит, что кто-то из них предоставляет основу, на которой можно было бы сформировать критическую философию технологий. Предлагая подход, в рамках которого формы жизни принимаются как «данные», Витгенштейн приходит к выводу, что философия «оставляет все как есть» [15]. И хотя некоторые витгенштенианцы жаждут продемонстрировать, что такая позиция не обязательно приводит к экономическому и политическому консерватизму, кажется, что применительно к изучению форм жизни в области технологий Витгенштейн предлагает не более, чем пассивный традиционализм. Во всяком случае, интерпретация технологических явлений Витгенштейна точно не натолкнет на позитивные выводы.

Труды Маркса и марксизм в целом содержит сравнимую концентрацию удручающей пассивности, но в совсем ином ключе. Эта интерпретация возлагает надежды на то, что в конечном счете течение истории обеспечит эмансипацию человека. Пока производственные силы и общественные отношения производства развиваются, а пролетариат прокладывает себе путь к революции, Маркс и его ортодоксальные последователи готовы позволить капиталистическим технологиям (к примеру, системам производства), развиваться до крайней точки. Маркс и Энгельс насмехаются над утопистами, анархистами и романтиками с их критикой индустриализма. Мысль о том, что технологическое развитие общества необходимо оценивать с моральной и политической точки зрения, а также влиять на него через применение философских принципов, казалась Марксу неуместной. Марксисты, считая капитализм очевидной мишенью, в то же время воспринимали технологическую экспансию как нечто безусловно позитивное, то, что нужно поддерживать безо всяких оговорок. Поэтому по-своему, марксистская теория питает такой же пассивный витгенштейновский подход — «оставить все как есть». Знаменитый одиннадцатый тезис Фейербаха — «до сих пор философы только интерпретировали мир; пора его изменить» — скрывает важную оговорку: суждение, действие и изменение — это, в конечном счете, продукты истории. Рассматривая технологическое развитие так, марксизм ожидает, что течение истории неизбежно и быстро разовьет материальную продуктивность человечества, а попытки установить моральные и политические лимиты будут просто неуместны. Как обещается, когда на смену капитализму придет социализм, технологии выйдут на высшую стадию развития и освободят человечество от вековой нищеты.

Впрочем, несмотря на недостатки, подходы Маркса и Витгенштейна содержат продуктивное наблюдение: общественная деятельность — это непрерывный процесс творения мира. На протяжении всей жизни люди объединяются, обновляют взаимоотношения, транзакции и смыслы, поддерживающие наше общее существование. В самом деле, если бы мы не вовлекались в это длящееся материальное и социальное производство, общество буквально развалилось бы. Все социальные роли и структуры — от самых престижных до самых угнетаемых — должны каким-то образом ежедневно поддерживаться и воспроизводиться.

С этой точки зрения, важно задать вот какой вопрос о технологиях: пока мы разбираемся в том, «как вещи работают», какой мир мы производим? Не будет лишним обратить внимание не только на вопросы процесса производства и связанные с ним инструменты (несмотря на то, что они, безусловно, важны), но и на производство психологических, социальных и политических условий любых значимых технических изменений. Мы движемся к расширению свобод, возможностей коммуникации, интеллекта, к поощрению креативности и развитию самоуправления? Или мы идем в совсем другом направлении?

Правда, что не за всяким технологическим нововведением стоит какой-либо значимый выбор. Некоторые инновации более или менее безобидны; многие модифицируют нашу жизнь незначительно. Но если говорить в общем — когда в деятельности человека все же происходят большие изменения, включающие привлечение ощутимых социальных ресурсов, не будет лишним заранее прикинуть на бумаге, что это будет значить для качества вещей, институтов и человеческого опыта.

Исследования такого рода ставят важные задачи перед социологией и гуманитарными науками. Действительно, многие историки, антропологи, социологи, психологи и деятели искусств начинают проливать свет на долго игнорируемое измерение человеческой деятельности — технологическое. Сегодня вклад могут внести даже инженеры и другие технические специалисты, при условии, что они найдут смелость выйти за пределы узкого понимания сущности своей практики.

Политические исследования могут проложить свою дорогу на эту территорию. Когда политическое воображение столкнется с технологиями как формами жизни, оно должно быть способно произвести высказывание о выборе (эксплицитном или имплицитном), который делают люди в процессе введения новых технологий, а также об основаниях, позволивших бы нам принимать взвешенные решения на этот счет. Это — задачи других дисциплин. Наряду с иной деятельностью мы, создавая новые технологии, создаем мир, в котором живет каждый. Поэтому, с большим пониманием чем когда-либо, нам необходимо взять на себя ответственность за то, что мы производим.

перевод: Майя Шестакова

для Versia

***

[1] The Encyclopedia of Philosophy, 8 Vols., (1967) P. Edwards (editor-in-chief) (New York: Macmillan).

[2] Bibliography of the Philosophy of Technology (1973) C. Mitcham and R. Mackey (eds) (Chicago: University of Chicago Press).

[3] S.H. Unger (1982) Controlling Technology: Ethics and the Responsible Engineer (New York: Holt, Rinehart and Winston).

[4] C. Mitcham (1978) “Types of Technology,” in Research in Philosophy and Technology, P. Durbin (ed.) (Greenwich, Conn: JAI Press), 229–294.

[5] J.L. Austin (1961) Philosophical Papers (Oxford: Oxford University Press), 123–153.

[6] W. Kolender et al. (1983) “Petitioner v. Edward Lawson,” Supreme Court Reporter 103: 1855–1867.

[7] L. Wittgenstein (1958) Philosophical Investigations, ed. 3, translated by G. E.M. Anscombe, with English and German indexes (New York: Macmillan).

[8] H. Pitkin (1972) Wittgenstein and Justice: On the Significance of Ludwig Wittgenstein for Social and Political Thought (Berkeley: University of California Press).

[9] H. Arendt (1958) The Human Condition (Chicago: University of Chicago Press).

[10] Philosophical Investigations, 226e

[11] K. Marx and F. Engels (1976) “The German Ideology,” in Collected Works, vol. 5 (New York: International Publishers).

[12] K. Marx, Grundrisse, translated with a foreword by Martin Nicolaus (Harmondsworth, England: Penguin Books 1973), 325.

[13] Kostas Axelos’ Alienation, Praxis and Technē in the Thought of Karl Marx (1976) Translated by R. Bruzina (Austin: University of Texas Press).

[14] K. Marx (1976) Capital, vol. 1, translated by B. Fowkes, with an introduction by E. Mandel (Harmondsworth, England: Penguin Books).

[15] Philosophical Investigations, 49e