Клод Леви-Строс, сделавший немало для того, чтобы точные научные методы пришли в социальную антропологию, писал: «XXI век должен стать веком гуманитарных наук. Иначе его не будет». Озираясь вокруг, можно с печалью констатировать, что либо XXI век еще не наступил, либо человечество идет куда-то не туда.

Сегодня слово «гуманитарий» часто используется как ругательство, или даже синоним «вшивого интеллигента». Потому что гуманитарные науки все еще можно рассматривать как не вполне родившиеся, не сформировавшиеся дисциплины. А там, где нет научной точности, легко находят прибежище заблуждения и разного рода мракобесие. Последнее прячется во всевозможных «альтернативных знаниях», но часто носителями этого мракобесия выступают и натуральные гуманитарии с научными степенями, рассматривая свои дисциплины как бастионы свободомыслия. В этом отношении гуманитариями является и большинство философов, которые по долгу службы должны продуцировать теории, в которых мир и человек не разъединены. В эпоху торжества технологий и естественных наук философы практически не продуцируют знания, проводя свои споры и диспуты за рассмотрением мнений. Фактически философия действительно ничего не знает, как и завещал Сократ, поскольку не выполнен второй завет древних греков — «познай самого себя». Мы все еще слишком мало знаем человека, в то время как познание внешнего мира продвигается вперед.

Можно говорить, что существуют те знания, которые работают, то есть доказывают себя практикой, и те знания, которые всегда остаются под со-мнением. В отношении вещей, объектов материальной культуры, которые являются кратчайшим мостом между нами и природой, работают первые знания. Поэтому, например, невозможно создать православный смартфон, который бы работал по воле божьей и только после благословения батюшкой. И нельзя создать исламский самолет, если только это не ковер-самолет из арабской сказки. Точно так же нет автомобиля русского, или индийского. Да, его могли спроектировать инженеры определенной национальности, собрать рабочие, принадлежащие к своей национальности, но технологии априори лишены каких-либо человеческих черт. Как и вся современная цивилизация, ее блага. Цивилизация — это условия жизни, «затачиваемые» под максимальное удобство человеческих существ, не взирая на их философские взгляды и вероисповедание. Унитаз для гегельянца ничем не будет отличаться от унитаза для кантианца. Впрочем, напластования духовной культуры поверх материальной все–таки проявляются в мире массового производства и потребления. Как маркетинговые решения. Это культура, выступающая как упаковка, дизайн, часть цивилизации. Она не рождается в недрах общества, а проектируется менеджерами, рекламистами и технологами. Это попытки угадать невнятные настроения массы. Поэтому, если появятся унитазы, которые будут объявлены православными, то их, очевидно, станет покупать их целевая аудитория — люди, ориентированные на православную культуру.

Эрзац-культура, рождаемая товароведами, исходит из того, что по отношению к людям могут работать не только истины, но и мнения, и ложные знания. То есть люди способны подчиняться лжи точно также как и истинному знанию. Казалось бы, из этого можно сделать далеко идущий вывод о том, что вообще нет никакой разницы между правдой и ложью, если речь идет о гуманитарных дисциплинах, идеологемах, философиях. Что невидимый чайник Рассела, летающий на далекой орбите, или вермишель пастафариан могут заменить исторически сложившиеся религии. Но это ошибка, в которую так любят впадать постмодернисты. Стихи и стихи, фильм и фильм могут сильно отличаться по внутренним посылам, формально будучи частью культуры. Но в одном случае это продукты карнавальной культуры (в духе Бахтина, то есть культура с перевернутыми ценностями, где разрушаются все смыслы доведением их до абсурда) клоунов и товароведов, а в другом — элемент той культуры, которая несет в себе глубинное настоящее человеческое начало, некую искру прометеевого огня. Абсурд лежит в основе любой веры (не только религиозной), но по большей части она строится по своей внутренней логике. Поэтому нельзя переигрывать с построением культуры на абсурде, делая ее придатком технологий.

Философия и гуманитарные науки страдают сегодня от того факта, что знание касается чего-то внечеловеческого, объективного, а мнение — субъективного и человеческого. Человек может изменить мнение, но знание факта, что 2×2=4 незыблемо. Цивилизация имеет дело с работающими технологиями, а культура — с человеческими наростами мнений поверх этого работающего костяка. Сегодняшний постмодерный мир больше похож на огромный скелет, едва обтянутый тонкой кожей культуры, лишь для приличия прикрывающей духовную нищету цивилизационной конструкции.

Технологии меняют нашу жизнь так стремительно, что культура не успевает эти новшества освоить и «очеловечить». Были времена, когда какие-нибудь сапоги передавались по наследству от деда к внуку. Или сабля хранилась в роду веками. О ней слагали песни, с ней проводили обряды. Какая вещь из сегодняшнего нашего окружения может похвастаться такой долгоиграющей функциональностью? Вещи теряют свою духовную суть — звучит парадоксально, но это так. И потому духовное, уходя из вещей, окапывается в последних своих бастионах — в идеях, религиях, словах. Дух — это и есть изначально слово (дыхание, как и речь, производится изо рта). Но раньше слово и вещь не были столь разобщены. Архаический человек не знал этого разделения, а потому он жил в цельном, не расколотом (то есть не шизофреническом) мире. Сегодня все иначе. Одухотворить материю стало практически невозможно. Вещи быстро приходят и уходят, утратив свой смысл, поэтому в поисках стабильности, в качестве островков космоса в океане хаоса, люди обращаются к тому, что неизменно и стабильно — к религиям и философиям, сформировавшимся давно и не претерпевающим значительных изменений в стремительно меняющемся мире. Правильно ли это? Нет. Это иррациональные попытки ухватиться за что-то прочное, чтобы не меняться самому. Эта прочность ложная, ее создают сами люди, цепляющиеся за уходящее. Что самое интересное — эти люди в массе своей не отвергают цивилизацию, а с удовольствием пользуются ее бездуховными достижениями. Пытаясь часто использовать их как рычаг, который бы сдвинул мир в сторону какой-то консервативной идеи.

Итак, люди, описанные выше, хотя и живут в условной эпохе постмодерна, но ей не принадлежат. Глупо считать всех случайно попавших на некой машине времени в современность людьми постмодерна. Поэтому, когда постмодерн нам преподносят как единство несоединимого, сожительство антагонистического, это не верно. Люди, перенесшиеся машиной времени (революцией технологий) в нынешнюю действительность, ментально пребывают в своих прежних эпохах — индустриальной, либо доиндустриальной. Дедушка нынешнего бедуина, взрывающего где-нибудь в Париже бомбу, ездил на верблюде. А дедушка какого-нибудь Мотороллы, воюющего против «гейропейских ценностей» в Донецке, крутил хвосты коровам. Это не плохо и не хорошо, а просто факты, демонстрирующие разрыв между поколениями, который многим впечатлительным внукам просто срывает крышу. Все эти товарищи как бы кричат: «остановите прогресс, остановите эту чертову машину времени. А лучше повернем ее обратно, захватив с собой несколько сувениров, которые в милом сердцу прошлом дадут нам могущество и власть». Но это утопические вопли людей, чье сознание не выдерживает новых условий конкуренции. Им неуютно в мире, где будут цениться знания, а не сила.

Итак, с одной стороны в мире постмодерна мы видим пришельцев из прошлого, которых в силу особенностей эпохи, никто не сажает в клетки и не отправляет обратно. Отсюда устойчивая иллюзия, что постмодерн — это просто месиво культур, идей и людей. Нет, на самом деле будущее наступает так стремительно, что мы пока не видели и не знаем его культуру. Фактически постмодерна вообще еще нет. Есть только цивилизация, не облачившаяся поверх себя в наряд культуры. Мы наблюдаем массу людей прошлого и массу людей, ставших «табулой раса» — очищенных от опыта прошлого, но не имеющих никакого пока опыта будущего. Сегодня фактически идет открытый конкурс на вакантное место культуры постмодерна. А все предлагаемое культурное изобилие современности — заявки на этот конкурс. Их много, но победит что-то одно, или немногое. Подают свои заявки носители прошлого опыта, подают и те, кто пытается из клочков прошлого сшить аляповатый клоунский костюм предполагаемого постмодерна. Но никто еще не победил. Первые — люди прошлого, вторые — люди настоящего, не видящие еще ничего кроме прошлого и потому пытающиеся все варианты прошлого примирить. Поэтому, в этом ключе не удивляет появление «айфона для православных» (он уже есть, см. фото; конечно, его уникальность внешняя, она может быть вшита также в софте, но не в харде, который, в отличие от богов и идолов, един для всех как природа и ее законы), или унитаза для коммунистов (с ликами классиков на крышке? или с изображением рта ненасытного капиталиста внутри?). Но это только клоунские попытки примирить прошлое и настоящее без взгляда в какое-либо качественно новое духовное будущее. Но кто же тогда люди будущего? Кто победит в конкурсе? Одно можно сказать точно — одно поколение людей не может ментально принадлежать двум эпохам, поэтому, пока живы люди индустриальной эпохи, вряд ли можно говорить о рождении особенной культуры постиндустриальной эры. А нынешний постмодерн — переходная фаза, которую мы видим как микс из прошлого, который вовсе не обязательно станет питательным бульоном для полноценной новой культуры.