Применить схему, выведенную мыслителем, к работам художника — дело неблагодарное. Опираясь на готовое авторитетное знание, воздействуешь им на некий объект — и рискуешь оказаться чернорабочим чужих мнений. Но в задумке автора приложить схему университетского дискурса Жака Лакана к работам Ильи и Эмилии Кабаковых есть самоирония: ведь университетский дискурс Лакана как раз характеризует именно такой метод производства текстов, господствующий сегодня в академии способ обращения со знанием. И именно потому автор выходит за пределы лишь самоиронии: в написании этого текста он не просто утверждает себя в качестве героя мира Кабаковых, — а претендует на то, чтобы поставить основы этого мира под вопрос — и таким образом возыметь шанс за пределы университетского дискурса выскочить.

Как записывается Лаканом университетский дискурс? Дискурс, который господствовал в Советском союзе — государстве, с которым так никогда и не распрощались Кабаковы в своих работах.

Вот так:

Лакан в своей теории дискурсов выделял четыре позиции — внизу слева, вверху слева, вверху справа, внизу справа: места истины, кажимости (= место агента), наслаждения (= место Другого) и продукта (= место прибавочного наслаждения). В зависимости от дискурса (истерического, господского, университетского или психоаналитического), Лакан по-разному размещал на этих местах четыре элемента — господское означающее (S1), знание (S2), объект a и субъекта ($).

S2, то есть знание, занимает в университетском дискурсе место кажимости. Оно то, что наиболее в этом дискурсе демонстративно, зримо, что наиболее в нем кажет себя. В СССР декларировались высокий авторитет науки и научные основы самого государства. Что не означало реальную научность советского мира — потому что наука Нового времени началась не с поднятия знания на штандарт, а с провозглашения сомнительного статуса субъекта. От этого отправлялся, например, Рене Декарт, — и это характеризует другой дискурс, дискурс истерика, где место кажимости занимает расщепленный субъект. В случае университетского дискурса знание, занимая место кажимости, становится доксой, то есть мнением. Именно сбор мнений — суть «Экспериментальной группы» Кабакова.

Как и все, что занимает место кажимости, знание в университетском дискурсе претендует на естественность, на близость природе: вспоминаются распыленные в лесу советские наукограды — Пущино, Дубна, Новосибирский академгородок. Так же будто бы естественно-нейтрален визуальный язык Кабакова — якобы усредненный, якобы абсолютно нормализованный язык советских иллюстрации, плаката, стенгазеты, школьной прописи, соцреалистической картины. S2 здесь — нечто абсолютно горизонтальное — равномерная сеть мнений, равномерная решетка микрорайонов в прибрежном лесу, равномерно расчерченный график дежурств на коммунальной кухне…

Кажимость прикрывает при этом истину — место истины занимает в университетском дискурсе господское означающее — S1. Лакан называл S2 также батареей означающих — для организации которой в систему необходим внеположный ей элемент — S1. Занимая место истины, господское означающее превращается в императив, лежащий в сердцевине университетского знания — императив признания авторитетов — например, почтения к именам, — или же, в случае СССР, к Партии. Просвечивая сквозь нейтральность S2, которое становится тогда лишь маскировкой, S1 у Кабакова обретает агрессивные формы — становясь чистым императивом — то есть императивом грязным — то есть матерным. Так происходит в работе «Пошел ты на…» и в ей подобных: под горизонтальной поверхностью кажимости S2 проступает второе дно — стилистически неотличимое от этой кажимости, но сообщающее ей напряжение, питающее ее живой кровью. Но эта истина — лишь стена под обоями, а не что-то по ту сторону стены, не реальная плоть.

А то, что имеет определенную связь с плотью, то есть объект a, у Кабакова — объект ничтожный, по преимуществу объект-отброс, объект анальный, вокруг которого строятся инсталляции «Туалет» и «Ящик с мусором» — хотя есть и другие: слепые пятна, невнятное напевание за стеной, дефицитные продукты. Этот объект-отброс подвергается в университетском дискурсе Кабакова двустороннему воздействию. Во-первых, центральной для университетского дискурса активности знания как доксы — постоянной тяжбе мнений «чья эта муха?», постоянному опрашиванию экспериментальной группы. Во-вторых, мусорные объекты Кабакова служат проводниками для бестолковой речи истины — истины как господского означающего S1: матерные бирки с императивами типа «пойти на…» сопровождают каждый объект «Ящика с мусором».

Именно объект-отброс является коррелятом субъекта у Кабакова — в «Ответах экспериментальной группы» так и не ясно, речь идет о герое или о вещи. Однако субъект в университетском дискурсе, занимая место продукта этого дискурса, — единственный, кто ускользает от воздействия авторитарной, то есть равной господскому означающему, истины этого дискурса: между S1 и $ в схеме дискурса нет стрелочки. То есть, иначе говоря, это субъект эскапистский, окончательно отказавшийся от претензий на установление какой-либо связи с господским означающим. Но при этом иногда — субъект, сумевший извлечь из знания S2 нечто для себя — как «Человек, улетевший в космос из своей квартиры» — и благодаря этому из этого мира сбежать — или лишь полусбежать — ведь это субъект расщепленный, субъект всегда полуприсутсвующий-полуотсутствующий. В этом предельном для себя акте побега он-таки ставит вопрос о возможности господства над знанием — но лишь предполагая горизонт господства в одиночестве — то есть господства безумного.

Что дает такой анализ, такое расчерчивание работ Кабакова по гнездам этой четырехчастной структуры? Этюд по применению теории Лакана для Soviet Studies? Несомненно.

Но автор этой статьи, как и субъект работ Кабакова, — субъект расщепленный, и рассчитывает, что поработав в рамках университетского дискурса, он также принесет нечто другому дискурсу — дискурсу психоаналитическому, который получается революционизацией, переворачиванием на четверть оборота дискурса университетского. И речь идет не только о психоанализе советского субъекта — но и о психоанализе современного субъекта академического знания. Почему университеты сегодня подчас оказываются интеллектуальными гетто, где субъект ощущает себя отделенным от политики? Почему человек, занятый академической работой, может ощущать уныние от бесплотности своих отношений со знанием? А то и увидеть в своей выпускной работе мукулатуру? Возможно, эти вопросы позволят увидеть в работах Кабаковых не только успешную культивацию экзотики ушедшей советской культуры, но и элементы диагностики актуальных реалий.