Начнём с тезисов.

Россия — неинституциональное государство и общество.

Это значит, что вы не можете воспользоваться мощью социальных и политических институтов для выражения своей позиции. Существующие здесь институты номинальны, слабо связаны с реальностью и действуют только в рамках карго-сцены.

Власть в этой стране препятствует оформлению эффективно работающих институтов.

Даже если вы захотите создать какую-либо гражданскую институцию, вам этого не дадут. Одной из стратегий является создание контролируемых квази-институций с целью предупредить возникновение действительно независимых.

Власть боится людей, способных к совершению оригинального высказывания.

Поскольку именно они попирают монополию власти на единственно верную картину мира.

***

Люди, занимающиеся созданием оригинального высказывания — это, конечно, художники. И не только в узко-профессиональном смысле.

Именно они способны проявить настоящую природу власти, разрушая старательно возводимую ею конструкцию имитации правового и институционального государства.

Самой показательной и острой в этом смысле является идущая серия акций Катрин Ненашевой, посвящённая проблемам детдомовцев. Включая, разумеется, самую громкую среди них — перевязку у стен Кремля.

Давайте представим, что автор попытается передать тот же самый месседж традиционными способами. Публикациями в СМИ, может быть — одиночным пикетом. Насколько не то, чтобы эффективными, но искренними на взгляд обывателя стали бы такие действия?

Причина провала таких средств кроется в их фиктивности. В России нет настоящих СМИ как «четвёртой власти», гласа общества, поскольку в России нет общества как самоорганизованного института. Население этой страны — мультитюд, и никакие акции протеста потому ничего не способны изменить, поскольку считываются и действуют ровно в кругу тех, кто в них верит.

Вместе с этим власть не забывает лишать возможности совершать актуальные высказывания с помощью традиционных медиумов. Не только таких, как СМИ или акции политического протеста, но даже официальных площадок для искусства, как выставочные пространства и фестивали.

Когда власть делает человека голым и безоружным, ему остается использовать в качестве своего медиума и оружия то, что она отнять не способна: тело.

Я не буду развивать концепт современной российской власти и конкретизировать, что же это такое: это тема для отдельного, сложного разговора. Лишь укажу что ее природа по-прежнему колониальна, а способы управления и контроля не менялись столетиями.

И поэтому обращение к телу как к инструменту высказывания здесь — практика традиционная. Ее актуализация всегда была связана с насилием власти над личностью.

Телесные высказывания мы можем найти и в самосожжениях старообрядцев, протестовавших против религиозной «модернизации сверху», и публичных самоистязаниях последних декад, включавших как акты самоссожений, так и голодовки.

Особое место в этом мире занимают тюрьмы. Тюрьма — «идеальная» ситуация, в которой человеку не принадлежит ничего, кроме тела. Именно из тюремных практик возникла «Фиксация» Петра Павленского, и он вероятно, первым открыл для публики ресурс этого прямого и эффективного языка. Нет, чуть раньше были Э.Т.И. и Олег Мавроматти, но их акции считывались скорее в художественном мире, чем мире массмедиа. Павленский же воспользовался не далеким и сложным языком арт-дискурсов, а вполне известным населению, надежно связав образ тюрьмы с сегодняшним политическим режимом.

Но следует отдать должное субъекту этого режима. Решающую роль в актуализации телесного языка сыграли все же не художники, а власть, создавшая условия, при которых оказалось невозможным противопоставить ей ничего, кроме себя самого. И одиночные пикеты, «последняя разрешенная форма активности», превратились в нечто большее, чем просто политические акции. Их рискованность, как и небольшой масштаб при большой личностной значимости вынудил самых креативных активистов стать артивистами, и тут в качестве иллюстрации можно припомнить не такой давний «Тихий пикет» Дарьи Серенко.

Итак, фактически власть оказалась один на один с человеком, лишив его различных защитных периметров, ограждавших от ее воздействия: правозащитных и политических институтов, средств массовой информации, коллективных акций. Что же будет дальше?

Я не буду писать о плохом сценарии, поскольку при нем смысл телесного языка обесценится. А вот хороший сценарий, учитывающий, что мы по прежнему будем находиться в регулярном государстве, предполагает победу тела над властью.

Это произойдет потому что телесный акционизм говорит в зоне, запрещенной ко входу для режима такого типа. В регулярном государстве могут лишать свободы, но не тела или здоровья. В более архаических режимах, там, где имеется легальная санкция на членовредительство, такой язык уже не имеет смысла. Но там, где избиение и пытки все же признаны незаконными, а защита права на жизнь декларируется одной из функций правоохранительных органов, этот язык работает, причем работает успешно. Он делает власть безоружной и вынужденной идти на уступки. Многочисленные голодовки последнего времени (Савченко, Буковский) свидетельствуют именно об этом. Но опять же, при учете очень важного фактора: публичности и максимального медийного оглашения.

Мы приходим к выводу, что власть тела сильнее власти репрессивной машины.

Мы должны ценить момент, когда эта, не самая простая ситуация, заставляет художников производить актуальные, смелые и мощные высказывания. Искусство рождается борьбе. Российское искусство рождается в борьбе с властью. Актуальное искусство вообще не может не быть политическим. Поэтому оно еще займет свою роль в будущих изысканиях российских subaltern studies.