◾Мама пишет:

Есть ли у вас интернет? Есть ли у вас свет?

(4 мая 2022, после ракетных ударов по Львову)

◾Я пишу (в чёрный блокнот):

Каждый крик — о происхождении.

А идентичность — это окрик? То, чем кто-то другой может тебя окликнуть? Или шёпот — тайный, интимный, неточный — где-то глубоко внутри, наедине с собой? Невозможно (?) писать стихи этим шёпотом. Испытанием имени.

◾Мама пишет:

Я думаю мы всё-таки больше беларусы, не украинцы.

Фамилия Пода-Чикаленко — не совсем украинская.

Точно тебе говорю. Это беларуская. Так мне сказал исторический специалист. Он смотрел в интернете. Мы беларусы. А семья наша всегда была связана с Россией.

Жаль, что ты забыла свою родину. Забыла свой дом.

◾Я пишу:

Я сейчас дома. А ты?

◾Мама пишет:

Всё из-за тебя.

Сын болеет из-за тебя. Я болею из-за тебя. Отец не хочет с тобой говорить. Он болеет из-за тебя. Нельзя ненавидеть Россию.

◾Я пишу (в чёрный блокнот):

Читаю Петара Боянича. «Насилие и мессианизм». Не могу понять, что он пишет. Не хочу, чтобы кто-то мог совершать насилие — мессианское или иное. Может ли просто быть защита, которая не побеждает, а каким-то образом преобразует ужас, насилие, «зло»? Преображение насилия в сопротивлении: можно ли его считать мессианским?

◾Мама пишет:

День матери сегодня.

Материнская любовь абсолютна.

◾Мама пишет:

Белая береза под моим окном, принакрылась светом словно серебром!

◾Мама пишет (в ответ на фото вечернего Львова залитого летним солнцем):

Учите русский язык!

Ребенок не должен лишаться права учиться русскому языку.

◾Я пишу:

Но ты запретила папе учить меня румынскому.

Тебе и мне тогда кто выбрал языковую судьбу?

◾Мама пишет (в ответ на фото из Мариуполя):

Мира всем детям Земли!

◾Мама пишет (в ответ на фотографии из Бучи):

Фейки. Прочитай лучше книгу «Украина: Империя Лжи».

◾Я пишу (в чёрный блокнот):

«В горячей ночи мы ныряем всё глубже в кровавые потоки вод. Здесь — зажаты между корней, там — между зубами акул» (Роза Ауслендер)

◾Мама пишет:

Совесть — это память.

◾Мама пишет:

Советую тебе читать спокойную классику. Например «Дворянское гнездо» Тургенева.

◾Мама пишет:

По жилым домам никто не бьёт.

В Неаполе появилась фреска с изображением Достоевского в поддержку русской культуры. Художник выразил протест против нарастающей в мире русофобии. Я не люблю русофобию.

◾Мама пишет:

Ещё раз советую держать язык за зубами.

Не пугай ребенка. Не слушай фейки.

Держи язык за зубами.

◾Мама пишет:

Я свою родину не предаю! В отличие от тебя

◾Я пишу (в чёрный блокнот):

Поэтическая порнография медийного военного образа в «антивоенных» российских стихах — вот что в большинстве таких текстов сейчас происходит. Я чувствую связь. Не могу перестать стыдиться. Это вынимает язык с корнем. Ставит под вопрос саму возможность поэтической работы в этом языке. А здесь у меня — что происходит? Какая-то скудная речь движется рывками. Неродными словами. Это даже не поэзия на грани провала. Это и есть провал. И я могу быть здесь, изнутри.

◾Мама пишет:

Родина — это место, где человек родился. Чтобы ты знала.

А обо всём, что происходит в мире, из львовского подвала нельзя судить.

◾Я пишу:

5.06.2022. Вот так сейчас выглядит карта воздушных тревог:

Под ударом вся Украина. Вот так у всей страны начинается воскресное утро.

◾Мама пишет:

Выезжайте к нам!

◾Я пишу:

В другую Сибирь мы приедем. Которая станет отдельной страной/ странами/ автономиями с демократическим управлением.

◾Мама пишет:

Я про это слушать не хочу. Пошла готовить гуляш.

◾Я пишу (в чёрный блокнот):

Беньямин писал про темпоральность и ритм бомбардировок во время Первой мировой. Как пример разгона цивилизации, её новой скорости. Ритм ракетной атаки, время полета сверхзвуковой ракеты. Сегодня. Сверхскорость. Схлопывание ужаса в мгновения. Но запаздыващие мобильные оповещения о тревогах. Сирена на улице тоже бывает запаздывает. Нигде в нашем районе невозможно полностью уберечься.

◾Мама пишет:

С днём народного единства!

С днём рождения Москвы!

◾Я пишу:

Окна заклеили скотчем. Всё в порядке. Но у нас тут в подвале мышь. Она шумит и грызёт пенопласт. Тревожно спать.

◾Мама пишет:

Во сне я проглатываю язык ненависти.

Мёртвый холодный язык. Ужас материнского языкового оледенения.

Как давно меня заковали в лёд, в мертвый язык идеологии?

Я принцесса в сугробе. Я украинка. Дочь украинки. Этническая украинка. Я спящая. Я балерина!

Я целую те пять прошлогодних каштанов, которые вы собрали на детской площадке по дороге из школы.

Я целую ваши хлебные палочки, спички, йод, ножницы и батарейки.

Я целую три леденца, которые завалялись в кармане твоей куртки: дюшес, кока-кола, бим-бом.

Я люблю вас и надписи, которые оставляют на снарядах российские военные.

Я люблю твои орфографические ошибки и захватническую войну, которая питается прошлым.

Я люблю твой ужас и приготовления к депортации.

Я целую идею превентивного удара, остроту языкового вопроса.

Я люблю подмосковные вечера, которых никогда не видела.

Я люблю свой дом тем языком, который на меня спускают сверху небесные пауки.

Я — жительница страны!

Я люблю, когда неофашисты изучают твой инстаграм.

Я люблю «не блокируй меня». Это святое.

Я люблю, когда «музыка раскололась». Я целую все органные регистры твоего лица.

◾Я пишу:

Воображаемое либретто. Моя история.

Моя позиция. Мой язык убийцы. История двадцатого века. Все от кого я есть оказались в Сибири. И не знали Сибирь. Мой язык: материнский. Миглена Николчина пишет. Юлия Кристева пишет. Старые материалы. Ем слова как снег.

◾Мама пишет

В небе тоже не лучше. Тебя нет. Документов нет. Документов бабушки нет. Ничего не помним. Ничего не знаем. Всё потерялось. Дядя твой всё сжёг. Ему скажи спасибо, как он жёг после похорон. Девичья фамилия — это родина. Это невеста. По жилым домам никто не бьет. Окна заклеили скотчем? Я — твой зверь. Я твой суверен.

◾Я пишу:

Чтобы сохранить память о конкретном.

Как мама лепит пельмени и пишет в толстые желтоватые «общие тетради» планы уроков. А я пытаюсь ей подражать. И тоже пишу, хоть пока не знаю значения букв. И делаю такие волны химерных букв, бесконечные кардиограммы своего текста на десятки страниц. Такое асемическое первописьмо. Возможно в нём всё уже есть, всё в нём находится. Папа делает мне лодочку из своих ног, накрытых синим «морским» покрывалом, и я качаюсь в ней. Запах маминой подмышки. Пыльный почти земляного цвета мешок с картошкой и кабачками который отец тащит с дачи на плече. И я бегу за ним. Вкус круглого хлеба, который он сам испёк в духовке. Песни лаутаров на касете без надписей. Одна из трех касет, которые у нас есть. Чёрная с широкими полями осенняя шляпа мамы, которую она не даёт мне мерять. Она не знает, что когда её нет и я одна дома, я пытаюсь превратить её в шляпу волшебника, а ещё нюхаю её внутри. Когда мамы нет рядом — запах маминой головы из шляпы — как будто бы она рядом. Железные пружины двух приставленных друг к другу кроватей на которых мы спим втроём. Перед сном я люблю приподнять матрас и запихивать в них пальцы. Разводы на потолке которые ночью при свете старого торшера превращаются в разных существ: вот бог ветра, летящий по небу в цветущей колеснице, выдувающий клубы морозного воздуха.

◾Мама. Это моя мама:

Крепкая, с широкими плечами. Тонкие, всегда сухие и шершавые руки. Широкая загорелая шея. Её запах, который помню всегда: степного ветра, зеленого лука и молока, ранеток, крапивы и кошки. Когда я была маленькая так и называла её: «мама-кошка». Когда она спит, то громко храпит и сопит во сне. Когда она начинает плакать, она не может остановиться. Где-то далеко, в глубоком времени она обнимает меня.