На Винзаводе продолжается выставка студентов и выпускников Института «База», которая работает до 13 декабря. Мы поговорили с куратором выставки Анатолием Осмоловским о молодых художниках, которые вновь обратились к живописи, акционизме, который невозможен в современной России, и академическом сообществе и рок-музыке, которые спасут страну.

— Почему живопись ?

— Мне кажется, что молодое поколение интересуется именно этим медиумом. Возможно, в силу того, что довольно много времени прошло с тех пор, как живопись была в центре художественного внимания, и за это время этот медиум, что называется, «остыл» — от него отпали какие-то старые, мало интересные контексты. Мне кажется, сейчас возникла новая возможность экспериментировать с чистого листа.

— Вы говорите, что у молодого поколения есть интерес к живописи. Вы уверены в этом?

— Это правда в том смысле, что какое-то количество молодых людей время от времени делают живописные выставки. То есть это не только моя инициатива, мы до этого уже делали выставку «Живопись расширения», в которой принимали участие не только студенты «Базы». Были кураторские проекты, например, Ирины Кулик. Некоторое количество выпускников Суриковской академии, из мастерской Никонова, сейчас на слуху. Например, Павел Отдельнов, у него недавно была выставка «Внутреннее Дегунино». Мы сейчас не оцениваем, насколько все это хорошо или плохо и так далее — я о том, что это находится на слуху.

Я с трудом себе представляю, чтобы в 90-е годы какой-нибудь художник сделал персональную выставку и чтобы об этом кто-то что-то написал и рассказал. Были подобные случаи, но все равно это делали уже очень известные художники. Я помню, что в 96-м году, когда Дубосарский вместе с Виноградовым приступили к своему проекту с большими живописными, псевдо-реалистическими холстами, они пригласили Марата Александровича Гельмана и показали несколько холстов 2×3 метра. Марат их просто не увидел, он на них посмотрел и сказал: «Когда будет что-то новенькое — пригласите». То есть эти работы просто в упор не считывались и не воспринимались — и это очень показательный пример. Очень важна ориентация взгляда, то есть ты можешь не увидеть большой предмет, как в этом примере с Гельманом. Надо сказать, что эти картины Дубосарского и Виноградова в 96-м году купить никто не мог, это была совершенно не коммерческая деятельность. Конечно, сейчас есть на них какой-то коммерческий спрос. Но они, по крайней мере, до 2000-х годов были совершенно коммерчески не востребованными художникам.

«Нужно создать интеллектуальный, академический дискурс, которого в России нет или почти нет. Без него художественное производство здесь так и останется на стадии поп-арта или того, над чем работают Дубосарский и Виноградов»

Если мы вернемся к нашей выставке, то я думаю, что она не является продолжением линии, которую в свое время вели Дубосарский и Виноградов, — их работы я интерпретирую не столько, как живопись, а как специфический вид перформанса. Сейчас же молодым людям интересен именно медиум, и здесь разговор идет не столько о живописи, сколько о картине как медиуме, как объекте. И наши усилия связаны с картиной как объектом — как вечно живым трупом. Здесь идет некая установка или наиболее внимательное отношение к самому этому трупу.

— Труп остыл?

— Да, труп остыл, и с ним можно совершать разные манипуляции — и, возможно, довольно интересные.

— А как это все соотносится с академией, которая все это время существовала и вполне себе производила в огромных количествах картины?

— Во-первых, за такие работы, которые мы выставили, выгнали бы из любой советской или российской академии. С другой стороны, у нас есть примеры и более традиционной живописи — по крайней мере, два художника этим занимаются. Но мне представляется, что в их работах тоже делается упор на некотором нарочитом дилетантизме и беспомощности. Это, конечно, рискованное с их стороны высказывание, потому что дилетантизм в современной российской ситуации воспринимается сугубо негативно. Но с другой стороны, здесь есть большие перспективы, возможно, в этом есть какая-то специфическая эстетика, просто с этим нужно попытаться поработать.

Это очень сложная деятельность, здесь можно сильно ошибиться и пойти не в ту сторону — в сторону повышения профессионализма или наоборот уйти в наивное искусство. Очень сложно найти какой-то срединный путь между профессиональной живописью и наивным искусством. Но это во многом, как я представляю, аналитическая работа, которую мы, собственно, с нашими молодыми художниками и проводим. На этой выставке будет ряд совершенно авангардистских радикальных хитов, настоящих высказываний — в современном смысле этого слова.

— Расскажите об одной из работ.

— Например, Коля Сапрыкин сделал работу, которая представляет из себя холст, снятый из подрамника и который сохранит в себе форму этого подрамника. И холст висит в пространстве, как будто это шкура некоего убитого животного. Это выглядит очень эффектно, но в то же время обладает оголтелостью не очень красивого объекта.

Большая проблема для подобного типа авангардистских объектов, конечно же, является их визуальная ничтожность или их визуальная непривлекательность. Но нужно создавать интеллектуальный, академический дискурс, которого в России нет или почти нет. Он необходим, потому что если его не будет, то художественное производство здесь так и останется на стадии поп-арта или того, над чем работают Дубосарский и Виноградов. Дубосарский и Виноградов — этап в российском искусстве, но невозможно же это длить все время. И сейчас возникло довольно большое количество их подражателей, которые, кстати, довольно успешны в коммерческом плане. Но это уже просто неинтересно и это чистой воды коммерция и бизнес — зачем этим заниматься?

«Искусство не может быть связано с тюрьмой, не потому что «слабо», а потому что когда человек попадает в тюрьму, невозможно по поводу его действий высказывать эстетические суждения»

Нужно пытаться открыть какие-то новые горизонты, новые перспективы. И в этом смысле я бы сказал, что у меня есть некоторая надежда на целый ряд серьезных критиков. Новоженова, Напреенко, Клюшников — это молодые критики, которые пишут интересные тексты, которые могли бы в этом смысле поддержать молодых художников, создав вместе с ними закрытый, но внутри себя существующий и самостоятельно функционирующий контекст.

Я не вижу сейчас возможностей для социального действия. Например, какая-нибудь акционистская деятельность невозможна не потому, что люди боятся попасть в тюрьму. Дело в том, что искусство не может быть связано с тюрьмой, не потому что «слабо», а потому что когда художник попадает в тюрьму, то невозможно по поводу его действий высказывать эстетические суждения. Если ты начинаешь его критиковать, то ты — сволочь, ты топишь людей, которые сидят в тюрьме. Если же ты его возвеличиваешь, то ты его «отмываешь». То есть момент насилия меняет искусство. Поэтому подобного типа отношения, которые создались в России, они не дают заниматься акционизмом.

Надо сказать, что наша акционистская деятельность в 90-е не была направлена против тех или иных институтов государства, она была направлена против затекстованности, которая существовала в то время. Тогда все объявлялось искусством. И наша задача была создать неискусство, выскочить из этого затекстованного пространства, потому что все позднесоветское общество было само по себе произведением искусства. Конечно, эта идея в своей основе диалектична, парадоксальна. Поэтому всегда должен был существовать некий зазор. Но сейчас этого зазора нет. И если заниматься социальным активизмом, то это должна быть политическая деятельность, а не художественная.

Возникшие социально-политические условия на данный момент более благотворствуют углубленному, вдумчивому созиданию художественной среды и работе над теми проблемами, которые существуют внутри более традиционных медиумов.

— Разве в 90-е не было хороших критиков?

— Все критики в те годы работали корреспондентами в газетах, а газета — это очень специфический язык. Даже если ты был академическим ученым, например, как Андрей Ковалев, то работа в газете радикально трансформировала твой язык — и даже зрение. У нас сейчас возникла среда серьезных критиков, которые не подвержены давлению со стороны СМИ.

«Тот ужас, который сейчас стал доминирующим в политическом, медиальном, общественном полях, эта бесконечная истерика, надрыв, который меня просто пугает — все это должно чем-то закончиться, разрядиться»

И помимо молодых художников и критиков из академической среды, есть третий момент — возникновение альтернативного рока. Потенциально в этой среде может возникнуть целая молодежная альтернативная культура, не связанная с чудовищным медийным телевизионным контекстом. В юности я сам слушал панк-рок и был панком. Я считаю, что современная рок-музыка — драйвер для молодежи, для того, чтобы они вошли в современность и занимались ее проблемами.

Естественно, что у нас все это находится в зачаточном состоянии, в западной культуре на этом построена целая индустрия. Там художники не имеют технических проблем в реализации идей, которые они задумали. Здесь приходится преодолевать огромные трудности и в известном смысле целый ряд проектов здесь нельзя осуществить. Но, с другой стороны, зачаточность всегда была свойственна восточной и российской культуре. Допустим, если мы посмотрим на какой-нибудь храм XVI века, то он будет создан, скорее всего, мастерами из деревни. Поэтому я в этом вижу шанс России. Тот ужас, который сейчас стал доминирующим, я имею в виду в политическом, медиальном, общественном полях, эта бесконечная истерика, надрыв, который меня просто пугает — все это чем-то должно закончиться, разрядиться, ведь невозможно все время орать. А закончится все это депрессией. И в этот момент, возможно, какие-то создавшиеся современные структуры и эти альтернативные среды (художественная, музыкальная, академическая) могут спасти страну. Понятно, что я сильно преувеличиваю, но все равно в каждом преувеличении есть часть истины.