Из сборника Maurice Bouvet: La relation d’objet

Работа была представлена Психоаналитическому обществу Парижа в декабре 1949 года.

Терапевтические последствия осознания зависти к пенису в женском неврозе навязчивости

Работа, которую мы представим вам сегодня, касается случая женского невроза навязчивости, который, как нам показалось, обладает особенно богатой онейроидной иконографией, способной сделать более легко объективируемыми вариации переноса и модификации психологической структуры, которые в случаях такого типа могут возникнуть под влиянием анализа. Нам легко говорить «в похожих случаях», потому что мы могли бы заменить это исследование на другое, которое показало почти такую же эволюцию; более того, в других сюжетах, в которых психоанализ продвинулся меньше, напрашивается похожая интерпретация фактов, по крайней мере, в том, что касается самой сути тезиса, который мы хотим здесь отстаивать, а именно: что осознание зависти к пенису создает благоприятные условия для эволюции феноменов переноса и облегчает ослабление женского инфантильного Сверх-Я. Эти выводы сделаны на основе ежедневной практики, и было бы бесполезно представлять это наблюдение, если бы оно не стремилось продемонстрировать, что подобно одержимому мужчине, женщина нуждается в том, чтобы в регрессивном режиме идентифицироваться с мужчиной, чтобы иметь возможность освободиться от страхов маленького ребенка; в то время, как первый будет опираться на эту идентификацию, чтобы трансформировать объект инфантильной любви в объект любви генитальной, она, женщина, опираясь сначала на такую же идентификацию, стремится отказаться от этого первого объекта и ориентироваться на гетеросексуальную фиксацию, как если бы она могла произвести новую женскую идентификацию, на этот раз в личности аналитика. Разумеется, интерпретация феноменов переноса здесь особенно тактична и деликатна. Если личность аналитика мужчины с самого начала воспринимают как мужчину, со всеми запретами, страхами и агрессивностью, которые сюда включены, вскоре после этого желание фаллического обладания и соответственно кастрации аналитика корректируется, и из этого следует ослабление вышеупомянутых эффектов, эта личность аналитика мужчины отождествляется с заботливой матерью. Это отождествление, не демонстрирует ли оно, что важнейший источник агрессивности, направленной против мужчин, находится в деструктивном влечении, первоначальным объектом которого была мать? Осознание одного влечет за собой право свободного осуществления другого, и тогда возможность высвобождения желания фаллического обладания de plano делает его доступным, так же, как переход от одной идентификации к другой в соответствии с фундаментальной двойственностью фигуры аналитика, из которой больной изначально доступен только мужской аспект.

Клиническое описание, анамнез.

Учитывая, что знакомство с фрагментом этого анализа, неизбежно потребует довольно большого количества времени, мы постараемся представить вам очень сжатый вариант предварительного изложения патологических феноменов и семейную ситуацию Рене.

Это женщина приблизительно 50 лет, хорошо выглядящая, мать двоих детей, занимающаяся парамедициной, в прошлом уже проходившая анализ в течение двух лет, о котором мы имеем немного информации. Мы знаем, что к ее врачу у нее было довольно сильное чувство, которое она не выразила открыто и из–за которого прервала лечение, используя разные предлоги.

Она была так же воодушевлена значительными улучшениями в области своих навязчивостей, которые ослабли, когда она вошла в терапию, впрочем, чтобы возобновиться через некоторое время после ее прерывания. Она была в состоянии крайней тревоги, когда пришла к нам, и мы должны были взять ее на лечение незамедлительно, несмотря на то, что из–за нехватки свободного времени в расписании у нас не было возможности принимать ее чаще двух раз в неделю.

Она страдала навязчивостями на религиозную тематику: ей безостановочно навязывались оскорбительные или скатологические фразы, когда она хотела помолиться или даже спонтанно, вступая формально в противоречие с ее убеждениями. Кроме того, она представляла себе мужские гениталии на месте гостии, и это были не галлюцинаторные феномены. Она реагировала на это все жесточайшим страхом перед проклятием, не скрывая болезненности своего характера. Это усугублялось попытками намеренно принизить свои материнские способности с самого начала ее брака. Отметим одну важную деталь, которая объясняет, почему основой ее навязчивостей стала религиозная тематика. Ее мать лично занималась ее католическим воспитанием, и ее конфликт с матерью должен был сместиться на ее духовную жизнь, которая, впрочем, не была никогда ничем иным, как знаком обязанности и принуждения. Вместе с тем, одновременно с этими или изолированно, она обладала другими навязчивыми феноменами, которые свидетельствовали, что ее болезнь начала развиваться примерно с семилетнего возраста.

Вот список ее основных обсессий:

— навязчивый страх заразиться сифилисом, из–за которого она тщетно сопротивлялась браку своего старшего сына;

— навязчивости, связанные с детоубийством, переплетенные с ее религиозными навязчивостями; ее собственные дети не были их объектом;

— навязчивость отравления ее семьи обрезками ногтей, попавших в еду, или просто от контакта пальцев с пищей, а также с хлебом, даже защищенным полотенцем;

— в подростковом возрасте одержимость задушить отца, одержимость рассыпать иголки в кровати родителей для того, чтобы заколоть мать;

— в возрасте семи лет — появление фобий, касающихся безопасности ее родителей — фобий, приносивших облегчение, служивших простой логической защитой, например, проверка их возвращения домой.

Против этих мыслей ее болезнь использовала способы защиты, одни из которых выглядели логично (проверки, меры предосторожности), другие же были явно магическими и работали на аннулирование, как в детстве, когда нужно было три раза прикоснуться к плинтусу в квартире для «отмены». Позднее она повторяла три раза: «нет, я так не думала».

Достаточно посмотреть список ее фантазий, чтобы понять, что они лежат в основе чрезмерной агрессивности; впрочем, как это принято отмечать, агрессивности, проникшей даже в средства защиты от нее. Эта женщина, страдающая женским комплексом кастрации, аннулировала это знание своими агрессивными мыслями о кастрации для подтверждения на символическом уровне своего желания фаллического обладания «тройным повторением формулы заклинания».

Семейная ситуация

Мы не осмелимся назвать ее эдиповой, потому что, если генитальная организация и существовала, она была чрезвычайно хрупкой, и анализ теперь находит ее признаки с большим трудом, — в сновидениях, где сексуальные нападки мужчины представлены в ужасающей садистской форме.

На первый взгляд, Эдип выглядел нормальным: Рене хвалила своего отца и демонстрировала самую устойчивую ненависть по отношению к матери. Затем наступило время амбивалентности в отношении обоих родителей, и наконец, Эдип полностью инвертировался. Эта женщина идентифицировалась со своим отцом, и конфигурация ее эмоциональной жизни была поляризована только благодаря ее матери, она действительно подавляла ее отца, жестоко критикуя его положение. Он был капралом жандармерии, и девочка краснела от такого положения, которое принижало ее в ее компаниях. Его характер: он был хорошим, но не умел этого показать. Он был грустным, молчаливым, подавленным, нисколько не уравновешивающим жестокости матери ласковым и отзывчивым отношением; его положение в семье: он не смог побороть привязанности своей жены к ее первой любви, причем платонической, он был ревнивым и прерывал свое молчание только для того, чтобы устраивать бурные сцены, из которых всегда выходил побежденным.

В действительности, за этими упреками пряталась крайне большая агрессивность, больная приносила сновидения о кастрации своего отца, например, такие: «Я возвращаюсь в погребальную комнату моего дяди (брата отца). Это тошнотворно. Я вижу его гениталии на пике разложения». Пришедшие ей ассоциации были связаны только с обстоятельствами смерти отца, изложенными без всяких эмоций. «Мой отец, — скажет она, — не занимал никакого места в моей интимной жизни». Впрочем, это не совсем точно, поскольку недавно возникли сновидения в форме кошмаров с любовным преследованием, в которых преследователь вел себя как убийца. Об этом мы скажем ниже. Таким образом, на определенном этапе развития Рене, возникло влечение к отцу, но в совершенно до-генитальном режиме.

Что касается ее матери, то если в начале аналитического исследования были выявлены негативные чувства, которые больная питала к ней, вскоре стало ясно, что она испытывает к ней страстный интерес. Она упрекала ее со всем пылом в насилии, в подчинении жестокой дисциплине, запрету выражать себя, иметь какие бы то ни было отношения с мужчинами, но более всего она обвиняла ее в том, что та недостаточно любила ее и постоянно предпочитала ей ее сестру, которая была на 7 лет младше. Ее чувство ревности не утихало, и Рене едва уловимо отрекалась от убежденности в этом предпочтении, проявленном матерью к ее младшей сестре. Но то же самое насилие в ее жалобах на мать было свидетельством огромного чувства, которое она за ними прятала.

Она считала, что мать из более высокого слоя, чем ее отец, находила ее более умной и, главное, была очарована ее энергией, ее характером, решительным умом, ее авторитетом. Редкие моменты, когда ее мать расслаблялась, наполняли ее невыразимой радостью. Но до сих пор у нее никогда не возникало вопроса по поводу желания обладать матерью в откровенно сексуальных формах. Рене была связана с ней исключительно в садо-мазохистском плане. Союз «мать-дочь» соблюдался здесь с предельной строгостью, и любое нарушение этого пакта провоцировало жесты крайнего насилия, которое до последнего времени так и не было объективировано. Любой, вмешавшийся в этот союз, становился объектом пожелания смерти, это также демонстрировало обилие материала, либо сновидческого, либо инфантильного, в отношении желания смерти ее сестры.

Мы сожалеем, что у нас нет возможности провести здесь более тщательный анализ анамнеза Рене, и мы не можем показать всего, что она явно воспроизводила на протяжении всей своей эмоциональной жизни суть своих отношений с родителями. Прежде, чем идти дальше, сообщим о травме, которую она, по ее словам, пережила в возрасте трех лет, и о реальности которой невозможно сказать ничего определенного: мужчина, несущий ее на руках, коснулся ее гениталий, чем вызвал у нее сильное чувство страха. Она рассказывает эту историю без каких-либо эмоций. На протяжении ее детства или в подростковом возрасте у нее не было никаких подлинно объектальных чувств к мальчикам ее возраста.

Напротив, на протяжении всей своей жизни она испытывала страстные дружеские чувства к девочкам. Ребенком, она впервые предалась сексуальным играм: «вставляла в вульву палочки» или делала клизмы старшим девочкам, что доставляло ей невероятное удовольствие, которое она всегда помнила очень отчетливо. Особенно в подростковом возрасте она испытывала неистовую страсть к американской медсестре, которая была расквартирована у них. Ничто не дает повода предположить, что эта дружба была сексуализированной, но все свидетельствует о том, что она была интенсивной. Она чувствовала себя очень счастливой рядом с этой женщиной, которая, будучи хорошей матерью, понимала ее, любила, относилась к ней, как к равной. Гораздо позже, став медсестрой, она возобновила отношения такого типа, в основном, с подругами, которые были старше.

Ее брак был совершен по расчету. Ее муж был профессором, но прежде всего, офицером запаса, это ей льстило и снимало ее чувство неполноценности, причиной которого было положение ее отца, унтер-офицера жандармерии. Кроме того, он уравновешивал преимущества, которые могли сделать его сильным мужчиной, что пугало ее, очень женственными психологическими характеристикам. Он был мягким, очень хорошим, очень преданным, и она чувствовала смущение от того, что он никогда не доминирует. Она, впрочем, преуспела в том, чтобы полностью его кастрировать всеми возможными способами: своими тревогами, слащавыми требованиями, проявляя в своем повседневном поведении явное отсутствие воли и инициативы, которые сильно напоминали ее пассивность перед матерью. По сути, она испытывала к нему такое же амбивалентное отношение, которое проявляла к своей матери.

Что касается ее детей, если второй очень медленно избавляется, благодаря анализу его матери, от запрета на работу, которая рискует подорвать его учебу, то старший, с ярким характером, блестяще преуспел с профессиональной точки зрения. В детстве он вызывал у пациентки, которая ощущала силу своей личности, панический ужас. Она не осмеливалась остаться с ним наедине. Этот мальчик женился очень рано, и, хотя ему удалось избежать объятий своей матери, он демонстрирует ей холодное равнодушие, от которого она очень страдает. Особенно невротично он ведет себя со своей молодой женой.

Мы можем предоставить здесь только краткое резюме этого анализа, который все еще продолжается и длится на данный момент 14 месяцев. Наш замысел заключается в том, чтобы особенно акцентировать внимание на содержательных элементах этого наблюдения и, в частности, на анализе переноса и сновидений. Очевидно, что необоснованно делить анализ на несколько периодов, но здесь две фазы кажутся более-менее очерченными: одна, главным образом, оппозиционная, в течение которой ничего, казалось, не двигалось с места, другая — преимущественно прогрессирующая, как в отношении переноса, так и психологической структуры пациентки. В переходе от одной фазы к другой решающую роль, как нам кажется, сыграла интерпретация сновидения, которое воплотило бессознательное желание фаллического обладания.

Фаза противостояния

Поначалу ситуация была совсем не удовлетворительной. Хотя пациентка была предельно встревоженной, требуя немедленно быть допущенной к лечению, она очевидным образом намеревалась диктовать аналитику условия, при которых согласилась бы подвергнуться лечению. Наша позиция сразу была абсолютно тверда, но с печатью доброжелательной симпатии. Тот же парадоксальный феномен она воспроизвела в отношении нас. Нескольких сеансов было достаточно, чтобы освободить ее от религиозных навязчивостей, в то же время она продемонстрировала противостояние своему врачу так отчетливо сформулированное, что она сама не могла не быть этим поражена, она хранила полное молчание, которое прервала только для того, чтобы сказать: «Я не хочу Вам ничего рассказывать, это слишком унизительно, позорно, смехотворно, я знаю очень хорошо, что доктора между собой высмеивают своих пациентов. У Вас нет никакой мотивации избежать этого правила, к тому же Вы более образованный, чем я, Вы будете высмеивать мою наивность. Женщине невозможно говорить с мужчинами». Фактически она в общих чертах выразила чувства, внушаемые ей мужчиной, который строго судит: неполноценность — страх. Для нас оказалось возможным в этот момент отважиться на гипотезу: мы сказали, что не было никаких причин, по которым анализ, который только начинался, мог дать такой удивительный результат, поэтому следовало признать, что все эти манифестации независимости, которым она отдавалась, заменяли все ее вербальные навязчивости, которые выражали, в конечном итоге, чувство бунта против Бога и его закона, «аффект», существование которого она сама признала. Кроме того, она вскоре раскрыла нам особую навязчивость, которая наполняла ее ужасом. Часто, когда она открыто выражала свой гнев по отношению к мужу, ее захватывала неожиданная мысль: «А если бы мой муж был Богом?». Так же для нее возникла определенная аналогия между мужчиной, с которым она жила, и Богом, и это звено позволило нам почувствовать обоснованность нашего предположения: если она сосредоточит всю свою враждебность на нас, она оставит привычный объект своего протеста.

Впрочем, лечение продолжалось, и ее чувства к нам стали менее агрессивными, она снова стала язвительной и грубой в своей религиозной жизни и очень хорошо понимала, что происходит, но лишь намного позже ее сварливость по отношению к нам решительно уменьшилась. Месяцами она молчала, открывая рот только для того, чтобы жаловаться. К этим типичным предубеждениям против мужчины прибавилась очень важная и своеобразная претензия: она обвинила нас в том, что мы отнимаем у нее деньги. Оплата услуг, на самом деле, была одной из тех вещей, с которыми ей было труднее всего разобраться. Мы попытались тщательно определить сумму, которая была бы совместима с неопределенными сроками продолжения лечения, но которая, учитывая ее бюджет, была бы для нее реальным неудобством, что, в конечном итоге, было бы своего рода постоянным давлением внешней реальности, побуждая ее говорить и не отсрочивать до бесконечности, практикуя эту форму немой враждебности, за которую бессознательно она держалась так сильно. Эта финансовая жертва, от которой она всячески пыталась уклониться, когда ей случалось пропустить сеанс, ссылаясь на псевдо-обстоятельства, форс-мажоры, отговорки, которые мы никогда не принимали на веру, принимая их во внимание, чтобы продемонстрировать ей ее тщеславие, — это, по ее словам, было для нее особенно мучительно, тем более, что ей было запрещено покупать множество аксессуаров, делающих возможным женское кокетство: «Вы этим усиливаете мое чувство неполноценности. Когда я сравниваю себя с другими, я страдаю от того, что я плохо одета». Она воспринимала наши условия как наказание или, скорее, как своего рода ущемление власти — она не могла выделиться. Зная ее неприязненное отношение к мужчинам, уже проинтерпретировав ее поведение в анализе как отказ подчиниться правилу, предписанному мужчиной, мы естественно были вынуждены спросить у нее, что привело ее к идее об этой необходимости угодить, которая кажется ей такой сильной. Ее ответ соответствовал нашим ожиданиям: «Когда я хорошо одета, мужчины желают меня, и я говорю себе с нескрываемой радостью: здесь что-то будет возможно за их счет. Я счастлива представлять, что они могут пострадать». Тем самым эта озабоченность одеждой была одним из множества аспектов ее ненависти к мужчине. В этот момент пациентка прекрасно поняла, как связаны религиозные обсессивные проявления и уважение к Богу, проблемы в отношениях с мужем и, наконец, ее отказ от анализа, поскольку, по правде говоря, в основном, она приходила на сеансы, чтобы подтвердить, что она ничего не скажет. Она несколько раз пробовала прервать лечение, посчитав себя исцеленной, но отказалась от своих планов сбежать после того, как ей напомнили об обманчивом характере предыдущих улучшений, и после решительного утверждения, что мы не будем пытаться возобновить ее лечение, если она его прервет, вопреки нашему официальному заявлению. В этот момент она создала небольшую фобию, показывающую, насколько она раздражена невозможностью навязать нам свою волю: «Если я убью себя или умру, врач, возможно, будет обвинен в убийстве и осужден». Эта фантазия была представлена в форме страха. Она всегда жаловалась на финансовую нагрузку от лечения, снисходительно перечисляя все покупки, которые могла бы себе позволить, и непрестанно возвращалась к своему желанию обзавестись обувью. Мужчины, говорила она, очень чувствительны к хорошо одетой женщине. Затем к пятому месяцу лечения возникло сновидение, которое должно было дать, наконец, анализу возможность продвинуться и встать на новый путь: «Я в больничной палате, где я работаю, моя мать приходит в отделение, она говорит плохо обо мне надзирательнице, я впадаю в ярость и ухожу. Я иду в магазин сапожника, который находится напротив больницы и покупаю пару ботинок, потом неожиданно я открываю окно и жестоко осыпаю ругательствами свою мать и начальника отделения». Мы уже были знакомы с ее чувствами в отношении матери, она говорила нам о том, как ненавидит руководителя, которого находила несправедливым и которому она никогда не осмеливалась ответить. Выбранные туфли были остроносыми. Затем она позволила себе отступление, касающееся ухода за обувью ее отца; затем она перешла к рассказу о сапожнике, который был молодым смуглым мужчиной и возник не без аналогии с нами. Что касается начальника отделения, все его любили, потому что он был очень справедливым (как ее отец), и он опасался за свою репутацию и персонал, который его окружает. Мы указали ей, что в первой фазе сновидения она может выдержать только несправедливость своей матери и что после покупки обуви для нее становится возможным открыто бунтовать. Однако именно этого аксессуара лишил ее анализ. Более того, сапожник, которому она отдала деньги, был очень похож на аналитика. Таким образом, стало ясно, что она хотела чего-то от последнего, чтобы суметь освободиться от страха перед своей матерью, чье суровое воспитание сыграло решающую роль в ее болезни, согласно ее собственной концепции, и это что-то было явным образом представлено обувью, которая приводила ее к мысли о том, что было у ее отца. В тот день мы не пошли дальше, мы только отметили, что эта же часть женского костюма помогала ей преодолеть чувство неполноценности и позволила ей проявить небольшую антимаскулинную месть.

Для нас этот сон выражал желание фаллического обладания. Хорошо обутая нога является представителем могущественного фаллоса. Единоличное владение этим органом, который может даровать власть, позволил бы ей опрокинуть инфантильную ситуацию абсолютного подчинения матери и занять, в свою очередь, доминирующую позицию. Разумеется, этот сон мог бы иметь более точное значение — недостаток идентификации с отцом, которая здесь могла бы быть обнаружена и которая могла бы раскрыть более сексуализированное желание доминирования над матерью. Но дальнейшее течение анализа определенно не подтвердило гипотезу такого рода. Пациентка никогда не производила фантазий генитального обладания матерью. Как бы там ни было, содержание сна хорошо показало то, о существовании чего мы сделали предположение. Вскоре после этого она рассказала нам две онейроидные фантазии, которые ее сильно удивили: «Я вижу себя с одной из моих грудей, трансформировавшихся в пенис — Это необычайно, вчера ночью я снова увидела себя, но на этот раз с пенисом между двумя грудями». Более того, она произвела один за другим два или три новых сновидения, в которых было ясно выражено ее желание маскулинной идентификации с фаллическим обладанием, и значение этого желания в контексте ее отношений с матерью было ясно выражено. Вот пример: «Я чиню свою обувь у сапожника, затем я поднимаюсь на возвышение, освещенное синими, белыми, красными лампами, где только мужчины, и моя мать в толпе восхищается мною».

С помощью таких свидетельств стало возможным проанализировать также способ ее отношений с противоположным полом и с Богом, представленным явно в антропоморфной форме, до сих пор затронутых поверхностно. Не это ли принесло с собой следующую ее фантазию: «Мне приснилось, что я раздавила голову Христа ногой, и его голова была похожа на Вашу». В процессе свободных ассоциаций она установила связь со следующей навязчивой идеей: «Каждое утро по пути на работу я прохожу мимо магазина похоронных принадлежностей, в витрине которого выставлены четыре фигуры Христа. Когда я смотрю на них, у меня такое чувство, что я топчу их члены. При этом я ощущаю острое удовольствие и тревогу».

Таким образом, желание иметь пенис, предоставленный аналитиком, сопровождалось фантазией о разрушении органа врача. Раздавленная голова была не чем иным, как мужским половым органом, который одержимость, проявившаяся в ассоциации, обнаружила как непосредственный объект ее агрессии.

В это время она была особенно враждебной, злой, иногда даже грубо непристойной (scatologique), но не извлекла из себя, по крайней мере, тогда, больше никакого фантазма прямой кастрации своего врача, несмотря на все усилия, предпринятые для интерпретации малейших проявлений ее агрессивности.

Каждый мужчина априори является противником, врагом, которого она боится, перед которым чувствует себя несостоятельной и, более того, ей запрещено общаться с ним. Ответственность за свое чувство страха и неполноценности она охотно возлагала на мать: разве не она наложила запрет на отношения с мальчиками, которых всегда представляла ей опасными? И, не позволяя ей иметь с ними нормальные отношения, разве не она сделала ее неспособной быть равной им и с легкостью играть свою роль женщины? «Мужчины пугают меня. Моя мать сказала мне, что они опасны, что нужно быть настороже, что аморально иметь с ними интимные отношения, даже дружбу — Как Вы хотите, чтобы мне было комфортно, ведь мне никогда не позволяли общаться с ними и сделать это для себя привычным?».

Но за всем этим стояла более глубокая причина конфликта с мужчиной, конфликта, достигающего кульминации каждый раз, когда какая-то особенность, будь то богатство, знание, характер, сила позволяли ему представать человеком, обладающим властью. Она поддерживала, конечно, бессознательно, как показал анализ, чувство ненависти и зависти в отношении тех, кто имел то, чего она всегда была лишена: пенис, в котором ее детская психика увидела главный атрибут утверждения власти, многие фантазии показали это, особенно в том, что касается уничтожения детского символа пениса. «У мужчин такая легкая жизнь — если бы я была мужчиной», — часто повторяла она. Но можно задаться вопросом, не возник ли этот комплекс женской кастрации, столь болезненно ощущаемой, в результате несчастливых отношений с жестокими мужчинами, которые заставили ее почувствовать тяжесть их силы?

За исключением этой травмы трехлетнего возраста, о которой мы сообщали выше, ей никогда не приходилось страдать от мужского принуждения. Ее отец был хорошим и, прежде всего, слабым, и не имел личного авторитета, и она не нашла ничего, что позволяло бы предположить, что ей пришлось страдать из–за его действий. Более того, кажется, что она никогда не спала в комнате своих родителей, она бы никогда не застала своего отца полуголым. Но мы прекрасно понимаем, что вовсе не требуется реальной травмы, чтобы развить у молодой девушки зависть к пенису и желание уничтожить чужое. В глубине души она никогда не испытывала затяжного конфликта с реальным мужчиной, напротив, вся ее жизнь была лишь долгой борьбой с матерью. Не берет ли значительная часть агрессии против мужчин, носителей пениса, свое начало из этих злополучных отношений?

Однако дальнейший анализ должен был продемонстрировать, что она создала фаллическое представление о себе и приписала ему пол, включая модель, основание которой исходит из повседневного опыта: вид животных, представленных, безусловно, в качестве очень сильных и очень опасных.

Более того, если в данный момент для нас не было возможности полностью проанализировать сны, в которых Рене видит свою грудь, превращенную в пенис, то не указывает ли само это преобразование, насколько велика аналогия между вскармливающим органом, необходимым атрибутом материнской потенции, и потенцией генитальной? Если она видит, что ее собственная грудь превращается в пенис, не переносит ли она оральную агрессию, первоначально направленную против материнской груди, на мужской пенис?

Но, если эта оральная агрессивность является, в конечном счете, primum movens ее аффектов мужской кастрации, нам кажется интересным продолжить демонстрацию того, как для этой пациентки стала очевидной эта транспозиция ее агрессивности от матери к мужчине.

Вторая фаза анализа

Она с самого начала не признавала этого явно выраженного желания фаллического обладания и, если теперь и согласилась с нашим анализом ее отношений с Богом, мужем и нами, то все же придерживалась своего мнения об искусственном и чисто произвольном характере наших толкований ее сновидений. «Я никогда не хотела быть мужчиной», — сказала она. Как бы то ни было, с этого момента ее поведение в анализе изменилось, что, очевидно, означало, что перенос эволюционировал. Сначала это было едва заметно и выражалось только в прекращении ее обвиняющего отношения. Она больше не повторяла, что ее положение унизительно, что она боится и что отдает деньги несправедливо, как будто ее предубеждения по отношению к аналитику-мужчине пали. Однако она была почти такой же молчаливой. Она смогла представить несколько сновидений, доказывающих агрессивный характер ее практик кастрации по отношению к мужу. В это время она выразила свои пожелания смерти отцу и восстановила в памяти некоторые удушающие навязчивые идеи. С этого периода также берет свое начало фобия того, будто с нами должен произойти несчастный случай, что является очевидным выражением желания смерти. Чуть позже в очень сдержанной форме был выявлен еще один заметный прогресс: изменение вербального выражения сопротивления. Она больше не сказала ничего. «Я не хочу говорить, — сказала она, — я не могу, я не знаю, что мешает мне говорить». Несомненно, она подвергалась давлению напряженных внутренних разногласий. Она выходила со своих сеансов уставшая, дрожащая, с учащенным сердцебиением, часто покрытая потом. По случаю актуального конфликта, порожденного обязанностями пасхального причащения, она осознала сходство своего восстания против человека, Бога и обожествленной Богородицы. Затем она сказала: «Я ненавижу принуждение, откуда бы оно ни исходило, от мужчины или женщины. — Оскорбления, которые я адресую Богородице, я, конечно, обдумывала их применительно к своей матери, но я не осмелилась их высказать самой себе».

В те дни ей приснился сон, в котором Богородица представляла собой идеальную мать, озабоченную только своим ребенком, и представала при этом очень сексуализированной женщиной, которой отец исповедовал свою веру.

Буря постепенно стихает, отчасти потому, что пасхальная проблема, актуальная лишь на очень ограниченный период, теряет свое напряжение, время обязательного причастия прошло, в том числе благодаря аналитическим объяснениям и интерпретациям. Перенос, как можно было понять по малейшим признакам, утратил большую часть своей агрессивности.

Сначала аналитик был противником, на котором были испробованы все меры кастрации, столь успешно примененные до этого на муже, а затем, когда желание обладания пенисом стало осознанным как сопутствующая кастрационная агрессивность, пропасть, отделявшая любого мужчину от пациентки, оказалась частично заполненной. Мужчина стал союзником. Пациентка уже не отказывалась сотрудничать с ним, она говорила: «Я хочу поговорить», но сталкивалась с какой-то внутренней силой, более могущественной, чем ее сознательная решимость, и с которой она активно и упорно боролась. Практический результат этого сотрудничества, возможно, еще не был отчетливо заметен, но направленность отношений между аналитиком и анализируемой стала иной и предвещала дальнейшее развитие событий. В сущности не произошло ничего, кроме обнаружения желания пениса и смысла этого желания. Мужчина-аналитик утратил свои характеристики того, кто доминирует, кто пугает, кто насмехается, по крайней мере, частично. Он стал доброжелательным; вероятно, он был все так же под запретом, так как ему запрещалось разговаривать с ней, но запреты инфантильного женского Сверх-Я становились менее строгими, в то же время возникала значительная путаница между аналитическим имаго и образом приветливой матери. Вот первая онейроидная фигура. Прежде всего скажем, что ей предшествовало сновидение о примирении со свекровью, которая выступала против ее брака и к тому же покончила жизнь самоубийством во время приступа депрессии, после чего родственники со стороны супруга Рене косвенно возложили на нее ответственность за этот несчастный случай. «Мадам Х… предлагает мне пойти с ней, чтобы поблагодарить старушку за все, что она для меня сделала, — я очень волнуюсь, потому что эта старушка живет у Вас. Что она скажет, когда узнает, что я иду к вам. — Мы идем туда. — Вы меня принимаете. — У нас нормальный разговор, а не сеанс анализа. — Я очень довольна».

Мы не можем здесь подробно рассказать о ее ассоциациях. В этом сне она хочет идентифицировать себя с Мадам X, женщиной, которая сумела сохранить свою независимость в религиозных вопросах, несмотря на ее брак с широко известным во Франции священнослужителем.

Что касается образа аналитика, то он является одновременно и образом мужчины, с которым у нее нормальные отношения, и матери, которая, скорее, понимает, чем запрещает. В этом, по крайней мере, есть указание на двоякое значение ее представления об аналитике.

Менее чем через месяц после пасхального кризиса ее состояние значительно улучшилось. Она счастлива в кругу семьи, с удовольствием занимается домашним благоустройством, она перекрашивает все в новое. Она никогда не чувствовала себя такой веселой, ее навязчивые идеи столь же многочисленны, но она больше не чувствует вины. Ей довольно легко преодолеть свое нежелание говорить. Она приносит множество материала, который мы скомпоновали выше, и чувствует, что она на правильном пути. Возникает более точно представляющий прегенитальные фазы материал, как в этом сне, где она соглашается отказаться от своего «черного пениса», чтобы по-настоящему стать женщиной. Она мечтает: «Я нахожусь на сцене Шатле, я не знаю своей роли, и мне постоянно приходится выдумывать. — Я играю с молодым человеком. — Вечером второй спектакль — я не знаю, как это сделать. — В перерывах я хожу в туалет и извлекаю огромное количество фекалий особой формы. — Я чувствую облегчение — играю лучше». Все это становится ясным, если мы знаем, что театральная ситуация была любовной ситуацией, что молодой человек символизирует ее мужа и что устраненные материи были в виде члена (verge).

Но поскольку эта работа сосредоточена на изучении реакций переноса и их смысла, а также изменений психологической структуры, другими словами, Сверх-Я, давайте вернемся к описанию сновидений, которые, подобно этому, показывают причину этой неоднозначности мужского имаго, являющегося объектом агрессивных влечений, поскольку он обладает фаллической силой, приписываемой, с другой стороны, всемогущей матери.

На самом деле, сон, который мы собираемся рассказать, является фантазией примирения с фаллической матерью. Она преуспевает во всех тех случаях, когда Рене получает фаллическую силу из рук аналитика, или, точнее говоря, приобретает право получить ее в обмен на свою денежную или анальную жертву. — «Я нахожусь с подругами. Некоторые из них собираются сдавать экзамен, и, поскольку у меня нет аттестата, одна из них злобно говорит: «Вам придется посоперничать». Я отказываюсь, так как получила его, как и все. Наша директриса меня поддерживает. В этот момент она внезапно задирает юбки, и я думаю, что она зашла слишком далеко. У нее совершенно черные ноги и бедра. Позже я нахожусь в саду, одна моя коллега, которую я очень люблю, протягивает мне ветку цветущей яблони. Я отказываюсь от этого, говоря: мне нравятся длинные стволы (tiges)». Чтобы придать этому сновидению полный смысл, необходимо достаточно подробно рассказать о появившихся ассоциациях. Тот факт, что она не получила диплом на конкурсных экзаменах, вызывает у нее постоянную озабоченность, она чувствует себя неполноценной и боится, что несмотря на все поощрения ее могут счесть недееспособной. Директриса к ней очень благосклонна, она поддерживает ее, ободряет и показывает ей свою привязанность. Черные бедра напоминают афишу с изображением цветной танцовщицы, на пачке которой глупый насмешник нарисовал огромный фаллос таким образом, что он, казалось, принадлежал артистке, и, поскольку мы немного настаивали, чтобы попытаться найти следы травмы от увиденных гениталий, она сказала нам: «Да, эти ноги напоминают мне ноги лошадей жандармерии. Когда они были в эрогенном состоянии, мне стало интересно, что же в них такого, это меня заинтриговало — больше я ничего не помню… когда я была совсем маленькой, я забавлялась с другими маленькими девочками, вставляя себе в вульву маленькую палочку. Больше ничего не могу представить». Таким образом, прояснилось происхождение желания обладать пенисом, воплощение этим органом всевозможной власти.

Что касается второй части сновидения, в почти очевидном смысле она вызывает следующие ассоциации: коллега является женщиной, которую любит пациентка, она энергичная, прямолинейная и добрая, как американская медсестра; ветка яблони вызывает очень нежную песню из «Страны улыбок» (картина, на которой два голубя клюют цветущую яблоню; воспоминания детства). Тот факт, что ствол недостаточно длинный, возвращает ее к размышлениям, сделанным во время ее последней сексуальной сцены. Она сказала мужу: «Входи же еще глубже». Итак, в первой фазе этого долгого сновидения мать украшена пенисом. Во втором случае пациентка выражает свое разочарование в связи с получением посреди очень темного сада столь недостаточной символической ветви (маленький клитор), но этот сон происходит в мягкой и успокаивающей атмосфере, конфликт имеет тенденцию разрешиться, и спящая, если она еще не принимает свой статус женщины, находится в атмосфере умиротворения. Но также несомненно, этот сон без мучений выражает желание беспрепятственно захватить фаллос своего мужа, что является классическим способом разрешения женского комплекса кастрации.

Демонстрация смешения аналитического и материнского образов как фаллических объективируется в этом сновидении об откровенно позитивном переносе с еще одним оттенком кастрации: «Я нахожусь у Вас на сеансе. Здесь присутствует ребенок в возрасте от 7 до 8 лет. — Вы одеты в длинную черную мантию, как врачи Мольера, но без остроконечной шляпы. — Вы находитесь на мне сверху, как бы желая овладеть мной. Я нахожу это вполне естественным — затем Вы снимаете свою мантию и говорите: но говорите! Вот некоторые ассоциации. Черная мантия: платье врачей классической комедии. Клизмы: «Когда мне было 10 лет, я позволила себе делать клизмы старшим девочкам, и испытала от этого настоящее удовольствие — Моя мама ставила мне клизмы — Кроме того, она всегда носила черное платье — Сексуальные отношения с Вами кажутся мне нормальными — Что же касается маленького мальчика, это мой сын. Вы знаете, что наблюдая во время каникул его разлад с его молодой женой и думая, что это произошло из–за невроза, спровоцированного моим слишком суровым воспитанием, я рассказала ему о том, что я прохожу лечение у Вас и обо всем хорошем, что я от этого получаю. Это была очень большая жертва». Таким образом, она больше не чувствовала унижения, которое раньше ощущала в том, чтобы быть женщиной. Следует отметить, что ее сексуальные отношения существуют в прегенитальном режиме. Она так же отметила сверхдетерминацию своего молчания: говорить для нее было равносильно сексуальному подчинению мужчине или ее маскулинизированной матери, хотя и оральная активность сама по себе сильно виновата. Вот очень красивое сновидение, в котором, несмотря на прегенитальные оральные эффекты, похоже, возникает тенденция к нормальному развитию Эдипа: «Я на бульварах, король Англии идет в кортеже под руку со своей женой. Я разговариваю с ним и сообщаю ему, как мой сын счастлив жить в этой прекрасной стране. Он благодарит меня и приглашает на ужин. Я опираюсь на его руку. Королева исчезает, мы прибываем в маленький дом, я оказываюсь в окружении лакеев, которые показывают мне маленький сервировочный столик, где я обнаруживаю кристаллы различных форм. Они предлагают мне выбрать кубок. Я отвечаю, что не хочу. Затем я выхожу в общую комнату и оказываюсь в присутствии моей матери, которая стирает. У нее белые взлохмаченные волосы. Я говорю ей: «Мама, наденьте обувь, нужно идти на королевский банкет». В этот момент какая-то дама в плаще просит меня поторопиться. Она хочет сказать мне что-то важное. После этого сна я испытываю чувство радости и уверенности. Я уверена, что избавлюсь от своей болезни и даже от своих навязчивых религиозных идей. Вчера в церкви я подошла к главному алтарю, я не делала этого около 20 лет, потому что, нужно сказать Вам, у меня были сексуальные навязчивости, на самом деле, начиная с моего замужества».

Она спонтанно ассоциировала: «Король — это мой отец под своей униформой, и Вы тоже, судя по некоторым чертам. Я забыла Вам сказать, в дверях маленького дома я встретила королеву Марию, и она сурово на меня посмотрела. Это моя мать, когда она становится далекой. Дом — о таком я всегда мечтала в первые годы моего брака, светлый дом, окруженный цветами, провансальский сельский дом. Что касается кристаллов, которые я не хочу принимать, они заставляют меня думать о комичной песенке о шапках поварят (есть большие, маленькие, квадратные, остроконечные), на которую я слышала пародию с сексуальными намеками, они напомнили мне идею пениса — моя мать, занимающаяся стиркой, заставляет меня думать о том, как я смотрю на нее сейчас, — я до сих пор не понимала, насколько она была предана всем нам, и, кроме того, она изменилась, — сейчас она мне кажется настолько же хорошей, насколько казалась мерзкой. Во время последнего отпуска я увидела, как она уставала на работе, чтобы мы могли развлечься. В этих раздумьях я очень изменилась. Она всегда была такой, только я так страдала от ее плохих черт, что больше не ощущала, что есть и хорошие. Я знаю, и Вы заставили меня открыть это, что я любила ее больше всего, но я не могла выдерживать ее авторитаризм и вдобавок я думала, что я брошена. Что касается придворной дамы в плаще, это сказочная фея моего детства».

Я настаиваю — добавляет она еще — на впечатлении невыразимого счастья, что я ощутила этим утром во время пробуждения, жизнь раскрылась передо мной, все стало светлым и спокойным, я больше ничего не боялась — я чувствую, что я была, как другие, или, по крайней мере, как я себе представляю других, — я не спрашиваю разрешения, чтобы жить счастливо в своем браке, занимать свое место, наслаждаться любовью своего мужа и своих детей.

Как мы видим, этот сон, кажется, указывает на то, что пациентка вступает на путь позитивного генитального переноса, и можно сказать, что открывается третья фаза анализа. Он также сопровождается целой серией снов, в которых она, кажется, с ужасом хочет отвернуться от любого агрессивного проявления. В этой фантазии, во всяком случае, ее мать — это не более, чем стирающийся персонаж (personnage qui s’efface), «старуха, занимающаяся стиркой», жена короля Англии, которая исчезает в тот момент, когда она берет короля за руку. Хотя она все еще может выглядеть устрашающе, королева Мария, она не мешает ей войти в дом. — В этом сне она тоже может обратиться к королю, сказать ему добрые слова, и последний жалует ей место королевы в свите.

Этот сон, по-видимому, хорошо показывает рождение позитивного эдипова желания. Она отказывается от обладания пенисом, она принимает приглашение короля, которому будет обязана, но настойчивость прегенитальных побуждений превращается в приглашение к трапезе, сношение с королем носит продовольственный характер. Впрочем, символика отказа от чаши, очевидно, сложна: если пациентка спонтанно интерпретирует ее как перевод отказа от своих притязаний на фаллическую силу, так ли это на самом деле? Не является ли это символом «полого» пениса, выражением нормального желания ассимиляции мужского пениса восприимчивой женщиной, как того хотели некоторые аналитики? На интенсивность материнской привязанности в любом случае указывает потребность привести свою мать на банкет принца, которую она испытывает.

Анализ продолжал развиваться, и позитивный перенос стал более ясным с его характеристиками очень сильно прегенитализированного Эдипа, в то же время проявился еще более показательный материал о параллелизме реакций пациентки по отношению к мужчине и к своей матери. Вот сновидение, выбранное из многих других. (Она была в тот день в конфликте со своей матерью, и это, возможно, отчасти объясняет более садистский характер этого материала, в ответ на мгновенный всплеск ее собственной агрессивности). «В подземном переходе мужчина преследует меня, я боюсь — Он бьет меня и пытается задушить — В этот момент мой муж разбудил меня, потому что я боролась и кричала — Этот мужчина, это Вы — Вы не представляете, как я раздосадована, что должна говорить Вам об этом. Я защищаюсь, я бунтую. Вы раздражаете меня своим молчанием, своей силой, как моя мать, но я продолжаю думать о Вас. Я бы предпочла прервать анализ, чем оказаться в такой опасной, унизительной ситуации: любить мужчину, который высмеивает, — значит, заниматься проституцией. Попытка удушения подсказывает мне, что в детстве мне так хотелось взять маму за шею, чтобы поцеловать ее и обнять изо всех сил, но она не позволяла мне — Ах, как я ее ненавижу — это правда, я также хотела задушить своего отца». В этом сне она испытывает страх того, что мы будем относиться к ней так же, садистски и влюбленно, как в детстве она относилась к своей матери, но агрессивный аффект проявился только в ее одержимости удушения отца, развившейся в 15 лет. Она добавляет: «Когда мой муж засыпает, не проявляя ко мне интереса, мне хочется его убить. Во время войны я спала с мамой: когда она была равнодушна ко мне, я тоже хотела ее убить». Потом в ее памяти возникла навязчивая идея садизма.

Попробуем теперь синтетическую интерпретацию переноса. Перенос, который эта пациентка переживала в аналитической ситуации, развивался постепенно, но не непрерывно, то есть с выраженными колебаниями в сторону состояния уверенности и расслабленности, которое сильно контрастировало с преимущественно негативной экспрессией, возникшей вначале. Обобщим то, что мы узнали из этого исследования. На первом этапе и до того, как желание фаллического обладания стало сознательным, оппозиция была очевидным образом полностью направлена против мужчины. Она не только вела себя по отношению к своему аналитику абсолютно так же, как и по отношению к мужу, но именно в конце этой фазы лечения она полностью осознала свою агрессивность по отношению к отцу и врачу. В действительности эти враждебные чувства, самопроизвольно не сводимые к любому поведению мужчины, несомненно были не только результатом психологической позиции пациентки перед родительской парой, то есть ее отождествления с отцом и с эдиповой инверсией, но и еще переносом, если можно так выразиться, первоначально испытанных по отношению к матери агрессивных аффектов, причем в представлении совершенно классическом и многократно объективируемом. Мы полагаем, что достаточно продемонстрировали это в своем наблюдении. Нам показалось интересным отметить, что одновременно с желанием отождествиться с отцом (получить от аналитика обувь, которая сделает ее существом фаллическим), жесткость цензуры, выражающей сдерживающую силу женского инфантильного Сверх-Я, должна была идти на спад. В этот период она могла распознать в оскорблениях, адресованных Богородице, вокабулы, которые в детстве она никогда не смела позволить себе ясно помыслить, даже в глубине души, в отношении ее настоящей матери. Приведу лишь один пример. Мы думаем, что только если не упускать из виду реальность проекции на аналитика и, в более общем плане, на мужчину, с которым формируются интимные отношения, изначальной анти-материнской агрессивности, можно понять такой результат. Осознание желания кастрации врача также эквивалентно освобождению от вины за агрессию по отношению к фаллической матери, если, кроме того, воспоминание о фаллическом желании обладания позволяет отождествить себя с отцом, носителем пениса. Мы не будем подробно останавливаться на негативной стороне переноса Рене, которому была посвящена большая часть этого выступления, и который мы только что здесь кратко подытожили, чтобы показать, что неоднозначность аналитического имаго проявляется с таким же успехом, как в анализе аспектов негативного, так и позитивного переноса пациентки. Мы не хотим возвращаться к ойнерическому сгущению персон врача и матери, о котором уже достаточно упоминали, но мы хотели бы подчеркнуть, в заключение этой попытки анализа переноса, насколько, даже когда эти образы диссоциированы, и кажется, что возникает эдипальное и личностное направление переноса, реакция пациентки на мужчину моделируется в соответствии со схемой ее отношений с матерью. «Очевидно, я никогда не испытывала, — сказала она, — с моим мужем полного счастья, которое доставляет мне компания женщин, которые любят меня, и которыми я восхищаюсь, однако, по отношению к вам двоим я нахожусь в ситуации, аналогичной той, в которой я оказалась до встречи с матерью, которую я всегда боюсь обнаружить враждебной. Я думаю о том, каким будет выражение Вашего лица: если я нахожу его открытым, то я чувствую себя лучше, я становлюсь живой и веселой, если оно кажется мне замкнутым, я сразу чувствую себя злой и враждебной, точно так же, как с моей матерью, когда она выглядит суровой и холодной. Сейчас это менее очевидно. Я чувствую, что вы добры, что я могу рассчитывать на Вас, но это любовное чувство, которое я испытываю, всегда пугает меня».

Таким образом, мы внезапно обнаруживаем в реальной конкретной жизни пациентки, то, что делает для нее невозможным получение удовлетворительного результата от ее либидо к гетеросексуальному объекту. Мужчина-носитель пениса — это живой образ плохой матери, которая всегда фрустрирует и доминирует, независимо от ее реального отношения, и, несомненно, делает это до тех пор, пока не изобличены и не приняты оральные влечения фаллического уничтожения. Из этого следует, что любая ситуация любовного переноса воспринимается как чрезвычайно тревожная из–за страха, что такая ситуация связана с отказом от материнской привязанности, и не может не спровоцировать это — и это представляется нам главным источником тревоги — из–за того, что такая ситуация сопряжена с агрессивностью и, в соответствие с правилом «око за око», боязнью разрушения за счет переноса на пенис оральных, любовных и деструктивных позывов материнской груди. Эта аналогия между грудью и пенисом здесь объективируется грудным расположением фантазии о вирилизации, которая представляется нам весьма значимой. Но, если пациентка спонтанно выражает проводимую ею аналогию между двумя формами мужской и материнской власти, она выступает против интерпретации, направленной на то, чтобы подчеркнуть это соответствие рационализацией такого рода.

«Как ни крути, дело в довеске»

Анализ орального влечения всегда встречал сильное сопротивление. Однако пациентка сама подчеркнула важность аппетита, который она никогда не могла умерить, несмотря на требования диеты из–за значительного избыточного веса. «Когда я ограничиваю себя, я испытываю непреодолимую тревогу». Она сравнила этот симптом с видениями мужских гениталий, которые так часто заслоняли ее взгляд на гостию; но она сделала это сравнение своего рода предложением для анализа, вспомнив при этом две навязчивые идеи из своего детства по этому поводу: «Когда я причащалась, я весь день была одержима страхом осквернить частицу гостии, приложив ее к чему-то, чего мог коснуться мой рот, так что я с жадностью глотала ее сразу целиком». Агрессивное влечение здесь проникало в средства защиты. В тот же день она отложила акт дефекации, опасаясь, что Тело Христово будет отвергнуто и смешается с экскрементами. Но теперь она чувствовала, что испытывает какую-то радость, думая об этом. Этот анальный садизм, значение которого она хорошо понимает, мог бы быть более легко проанализирован, она ощущает всю агрессивную силу своих скатологических междометий в отношении Бога, Богородицы, своей матери, своего врача. Отметим по этому поводу следующую навязчивую идею, которая сближает ее с игрой в клизму: «Когда священник говорит: “Откройте свои сердца», я думаю: «Открой свой анус”». Это символическое удовлетворение собственным пассивным анальным эротизмом.

Несмотря на неполный характер ее анализа, состояние Рене значительно улучшилось: ее эмоциональные отношения стали чрезвычайно расслабленными, она, кажется, способна любить своего мужа менее насильственным способом, она хочет, чтобы он был более мужественным. Ее мать тоже извлекает пользу из ее перемен: она находит ее преданной, несмотря на ее резкость, и старается ее понять. У нее все еще бывают приступы насильственной агрессии, но они длятся недолго. Вдобавок она дает своему сыну Андре либеральное воспитание, умеет с ним играть и при случае поговорить с ним о сексуальных проблемах. Что касается ее старшего сына, то она действительно по-матерински и не стесняясь говорит с ним об аналитическом лечении, чтобы исправить невротическое отношение, за которое она чувствует ответственность, не испытывая при этом патологического чувства вины. Чаще всего она чувствует себя очень счастливой, старается быть объективной. Ее религиозные навязчивые идеи встречаются крайне редко, она равнодушно приветствует эти мысли, которые проходят в ее голове «молниеносно», не вызывая аффективных реакций. Это принятие без тревоги и переживания навязчивого феномена в сочетании с его новыми возможностями либидинальных проекций вовне, как нам кажется, придает текущему улучшению характер, по крайней мере, относительной стабильности.

Перед тем, как настоять на конкретной точке зрения, которая побудила нас познакомить вас с этой работой, представляется необходимым сосредоточиться на нескольких линиях, обнаруженных в этом наблюдении, на материале, который, по крайней мере, для некоторого числа из них, был найден во множестве других случаев женского навязчивого невроза. Все эти больные одинаковым образом реагировали на семейную ситуацию. Они оставались фиксированными на матери инфантильным образом, и, если они, как кажется, обратили свой эдипов комплекс и заняли гомосексуальную позицию, следует подчеркнуть тот факт, что последняя едва ли сопровождается фантазиями обладания гениталиями, а если и сопровождается, то эти фантазии имеют ярко выраженный садисткий характер. Эта фиксация на матери, как я только что сказал, сопровождается агрессивными реакциями против любого человека, который может вмешаться в отношения пары мать-дочь и нарушить целостность договора, объединившего их. Таковы, например, случаи других детей. Этот часто встречающийся факт относится не только к навязчивым неврозам. Но в этих случаях он приобретает особые характеристики абсолютного и жестокого. Более того, внутренние отношения пары мать-дочь развиваются с ярко выраженным садо-мазохистским уклоном. Амбивалентность отношения к матери чрезвычайно сильна и, если анализ легко выявляет тенденцию слепого подчинения материнскому объекту, он также обнаруживает непрерывный бунт против этого же объекта: бунт, вызванный как фрустрацией этой фазы лечения, так и его фундаментальной ролью партнера, на которого можно проецировать все, что мы чувствуем. Иначе говоря, здесь происходит то, что мы наблюдали у одержимых мужчин: между субъектом и его врачом устанавливается базовое сотрудничество, бесспорное соглашение, которое очень хорошо приспособлено к экстериоризации всех возможных проявлений агрессивности или любви. Непримиримое противостояние, которое отделяет этих женщин от аналитика мужчины и провоцирует самые разнообразные формы сопротивления, замалчивания или рационализации, более-менее легко разрушаемые и постоянно возобновляющиеся, затем ослабевает без ущерба для исчезновения всех нарушений дисциплины лечения, которые для нее характерны. Принятие такими женщинами глубочайших оснований своей враждебности по отношению к мужчинам производит двойной клинический эффект: оно делает, с одной стороны, ненужным использование обходных путей для того, чтобы проявить оппозицию, основной мотив которой они сами игнорируют, с другой стороны, оно подтверждает ощущение особого взаимопонимания между двумя участниками аналитического диалога. Обновление этой фантазии вирилизации, очевидно, проходит не без трудностей, как можно было бы подумать. Оно вызывает чрезмерное чувство вины и несомненно снятие этой виновности вследствие осознания этого, так же, как и последующего признания, играет важную роль в укреплении этого типа отношений особого понимания, которое анализируемый испытывает. Не только желание фаллического обладания и сопровождающая его кастрация аналитика скрываются за обычным сопротивлением. Часто, казалось бы, очень позитивное и сексуально окрашенное сновидение переноса может заключать в себе маленькие детали, свидетельствующие о желании кастрации. Сны о сексуальном сближении, появляющиеся преждевременно в случаях навязчивого невроза, вызывают подозрение в качестве фантазий об этом. Вот пример: с первых месяцев лечения Николь видела многочисленные сновидения о сексе со своим врачом. Однако через несколько месяцев она снова принесла аналогичный сон. «Вы — мой жених, мы возвращаемся ко мне — идет дождь, Вы накидываете пальто мне на плечи. Мы возвращаемся домой, заходим в дом. Здесь моя мать, она встречает нас с милой улыбкой». Зависть к пенису была символизирована здесь желанием получить или украсть эту одежду, желанием, которое также было сформулировано в ее первых сновидениях и которое она утаила. Точно так же в случае Жанны, которая вошла в серию фантазий вирилизации благодаря осознанию фиксации на матери и своего мужского поведения по отношению к ней одновременно с непрерывным анализом этих форм сопротивления. Ей снится: «Я нахожусь в Вашей квартире, куда я приехала жить с Вами. Я заменяю старого человека, которого несколько раз видела там. На самом деле, я нахожусь здесь, потому что испытываю чувства к Вам. Последний, кто должен об этом узнать, — моя мать. На Ваших ногах прохудившиеся домашние тапочки, видно Ваши большие пальцы. Моя первая забота — прикрыть эту брешь». На желание кастрации указывает здесь форма закрытых тапочек.

Вне зависимости от того, как проявляется зависть к пенису, сновидения пациентов многое говорят нам о значении их желания фаллического обладания. Их фантазии подкрепляются желанием садистического обладания матерью, или, в более сдержанной манере, потребностью навязать ей обратную инфантильную ситуацию: из тех, над кем доминируют, они хотят стать доминирующими. На следующий день после сна о пальто Николь рассказывает новую фантазию: «Я — мужчина, я вхожу в комнату молодой девушки, которая похожа на мою мать. Я убиваю ее, потому что она сопротивляется мне», — и подробно останавливается на том, каким было бы ее отношение, будь она мужчиной. Жанна попросту мечтает освободиться от опеки своей матери: «Я в ванной, с доктором (Вами), который делает мне анализ мочи, моя мать в соседней комнате и говорит, что она прекратит анализ. Я прихожу в ярость и говорю ей, что, что бы ни случилось, я буду продолжать анализ столько, сколько мне нужно». Таким образом, в многочисленных онирических фантазиях, она сравнивает свою мать с грязной и отвратительной горничной, которой она командует и которую презирает, и при этом в других фантазиях воображает, что я женат на вульгарной женщине, грустной и плохо одетой, как она сама, которую она не осмеливается выжить или, по крайней мере, не признает этого так просто. В то же время, на конкретном уровне, эта девушка, которая не могла оставить свою мать одну ни на мгновенье ни днем, ни ночью, поехала одна в Париж без какого бы то ни было материнского надзора и брала там уроки рисования. Это продолжается уже больше двух месяцев. Очевидно, ей далеко до излечения. Нужно добавить, что, как в случае Рене, прегенитальный материал появляется с этого момента как в анальном, так и в оральном плане.

Таким образом, осознание зависти к пенису определяется одновременно, с одной стороны, модификациями переноса, способствующими развитию аффективного контакта аналитика и анализируемого, с другой стороны, параллельным ослаблением строгости женского инфантильного Сверх-Я. Мы смогли обосновать это предположение так подробно, излагая исследование случая Рене, но в случаях Жанны и Николь, на которые мы смогли сослаться только в выводах, это двойное последствие осознания зависти к пенису так же было очевидным. Это результаты клинических исследований, но можем ли мы пойти дальше и лучше представить, почему именно эти два феномена (улучшение переноса и ослабление жестокости женского инфантильного Сверх-Я) связаны между собой, а также, как из регрессивной идентификации с мужчиной, воспринимающимся в качестве садиста, становится возможным, чтобы эти пациентки на этот раз переключились на пассивную женскую идентификацию, оставляя аналитика в качестве опоры обеих этих идентификаций? Только исследование Рене может дать нам идею такой эволюции. В конкретном случае Рене в сновидениях возникла своего рода путаница между представлением слегка десексуализированного аналитика и образом доброжелательной матери: после того, как гнет женского инфантильного Сверх-Я ослаб, образ аналитика (l’imago analytique), который служил основой для мужской садистической идентификации и, в силу этого, мог давать возможность выходу агрессивности по отношению к матери, исходя из чувства фаллического всемогущества, которое влечет за собой такая идентификация, что воспринимается бессознательным как аналогия все более беззащитной и доброжелательной матери. В этот момент, и только тогда, можно сказать, что бессознательное пациента овладевает личностью аналитика как хорошей матерью. Пациенты обнаруживают это развитие в той эволюции, которая сопровождается спонтанным ощущением смещения внутреннеей проблемы. Они больше начинают доверять не своей матери, а своему аналитику. Например, Жанна скажет: «Я должна сказать Вам все — в противном случае я переживаю тревогу, виню себя. Я больше не могу Вам лгать, в то же время я больше ничего не говорю своей матери». Николь боялась пропустить сеанс, потому что она ощущала себя в состоянии беспокойства и скрытой вины, которые вынуждали ее повторять свои искупительные мании. И, прежде всего, как показывает наблюдение Рене, материнский онирический образ меняет характер. Враждебная мать, соперница пациентки, при поддержке ее аналитика становится благожелательной и великодушной до того момента, пока это новое воплощение матери не сольется с имаго-аналитиком (l’imago-analytique). Именно из–за этой путаницы женская идентификация может накладываться на персону аналитика-мужчины. Тогда кажется возможным разделение запутанных образов, как в «царском» сне, где личность могущественного, но любящего отца отличается от личности преданной и слабой матери. Разве такая операция не предполагает, что, заново открывая для себя свою агрессивность, направленную против мужчин, и желание кастрировать мужчину, пациентка в то же время вновь переживает свои садистские импульсы против двух своих родителей? В этом смысле было бы правильно сказать, что аналитик с самого начала воспринимается как мать, но мы думаем, что в большей степени соответствует фактам умение выделить при анализе этих сложных переносов фазу, когда пациентка сталкивается с мужчиной со всей совокупностью агрессивных проекций, которые она включает, прежде чем использовать это против плохой матери и, уже во вторую очередь, идентифицировать себя с ним, как с благоприятным отцом, который, разрушая все табу младенчества, допускает нормальную либидозную эволюцию. Мы были поражены активной силой регрессивной мужской идентификации у всех одержимых пациентов: что одержимый мужчина получает фаллос в пассивном режиме, который удовлетворяет его клоакальный эротизм (érotisme cloacal), что женщина подключается к активному агрессивному режиму, конечным результатом этой операции всегда является уменьшение строгости инфантильного женского Сверх-Я, материнское имаго, часто фаллическое, теряет свой принудительный и властный характер.

Кроме того, можем ли мы ограничить роль гомосексуального переноса одержимого мужчины лишь редукцией амбивалентности по отношению к отцу? Мы не верим в это, поскольку новые наблюдения показали, что активное проникновение пениса ощущалось как настоящая эвисцерация, поскольку материнское имаго действительно пожирало его в отместку за стремление к глобальному разрушению посредством приема пищи. Мы считаем, что снижение требований инфантильного материнского Сверх-Я — это опять же, ликвидация конфликта с неоднозначным аналитическим имаго.

Факты, изученные в этой работе, хорошо и давно известны. Возможно, все же было не совсем бесполезно вернуться к терапевтическому интересу осознания зависти к пенису в частном случае женского обсессивного невроза и показать, как именно это проявляется в жизни и переносе, но таким образом, который часто не очень очевиден на первый взгляд, через проекцию на мужчину всего материнского комплекса и, в конечном итоге, садистских импульсов, первоначально направленных против матери.

_________________________________________
Перевод: Марк Савичев, Евгения Сазонова

Текст перевода представлен в ознакомительных целях и не извлекает никакой коммерческой выгоды.