Иллюстрация, сгенерированная редакторкой Alice* c помощью ИИ.


*

У Даяны один глаз чуть меньше другого.

Этого не замечаешь ни в первый день, ни через неделю после знакомства, ни даже после нескольких месяцев совместной жизни. Ты узнаешь об этом случайно.

В один день подходишь к окну и открываешь шторки. Отворачиваешься и видишь ее лицо. И понимаешь — у нее один глаз чуть меньше другого. И складка века с одной стороны чуть глубже. И теперь уж точно всегда будешь это видеть. Она рассказывает что-нибудь, а ты видишь — один глаз чуть меньше другого, чуть более строгий и уставший. И ты думаешь: вот в этом только и заключается вся любовь. Чтобы один глаз смотрел нарочито открыто, а другой всегда немного злился и отвергал.

Сейчас я иду по улице и слушаю Джейн Биркин. Я никогда не слушала и не смотрела ее раньше. Потому что я — снобка, я знаю правила. Потому что Джейн Биркин, в отличие от Мэрилин Монро или Бриджит Бардо — идол для элитарных снобок. Чуть меньших, чем я. Слушать ее дурно, если только не хочешь показаться не такой, как все. А я хотела показаться не такой, как все. Но такой, которая пытается казаться такой, как все.

А сейчас я слушаю Джейн Биркин. Я не люблю ее, совсем не люблю. Я злюсь на нее за то, что она выбрала плохого мужчину. Была с ним. Я ненавижу всех женщин, которые выбирают плохих мужчин. Они позволяют им почувствовать свою значимость. Хочу, чтобы ни один плохой мужчина в мире никогда не чувствовал свою значимость. Чтобы он знал, что не может прикоснуться ни к одной женщине на свете, даже пройти рядом. Я знаю, какая это иррациональность, гадкая глупость — злиться на Джейн Биркин.

Плохие психологи сказали бы, что я переношу с матери на этих женщин свою злость, потому что она выбрала отца.

Дураки. Я злюсь на мать за всех ее мужчин. Она никогда не могла выбрать кого-нибудь стоящего. Все они были мерзкими, совсем не умели разговаривать и шутить.

От отца мы сбежали к одному Таджику. Мы жили в квартире, где кроме нас и Таджика были еще его родственники или друзья. Они спали на матрасе в отдельной комнате. Там была женщина по имени Диль — сердце. Она научила нас некоторым словам, я их уже не помню. И сделала восточный макияж. Смотрелось это ужасно на наших бледных лицах. Особенно на моем, ведь я была совсем-совсем белая. Сестру дразнили цыганкой, а бабушка со стороны отца то и дело сомневалась в законнорожденности какой-нибудь из нас, но сестру любила больше. Сестра умела ласкаться и быть забавной. Она была красивой цыганкой, в отличие от меня, болезненной и худой. Я всё мечтала, что израстусь.

Мы недолго так жили. Иногда в щель двери я наблюдала, как он молится. Мама это не одобряла, но тоже подсматривала.

Вообще-то дядя Коля (на самом деле его звали Куддбидин) был добрым. Наверное, самым добрым из всех маминых мужчин. Когда мы переехали в отдельную квартиру, нечасто его видели. Он работал. Когда приезжал, мы все ели на полу, за низким столиком, поджав под себя ноги. Ели таджикские лепешки. На его фотографиях я однажды видела девушку среди виноградника. Она выглядела уставшей: в халате и голубом платке на голове. Это его жена. У него была семья в Таджикистане, конечно же. В России — просто работа. Я не понимала, как так получилось, что мама с ним, хотя у него жена.

Мама любила Кудбиддина. Много позже, когда мы жили уже в своем доме, когда съехали от бабушки с дедушкой, я вновь нашла его фото. В прошлый раз нашла, когда мама была беременна моим первым братом. Сыном дяди Коли. Я обрадовалась и прибежала к маме, потому что тоже любила этого ее мужика. Она испугалась, стушевалась, выхватила фотографию и попросила забыть. Я не понимала. Как не понимала и того, почему мы уехали. Они никогда не ссорились. Мы все вместе гуляли в парке: я, сестра, мама и Кудбиддин. В парке было много собак и пыли. И уральских сосен.

*

Я знаю, что мама больше всего любит моего первого брата. Она это говорила. А я люблю младшего. Потому что он был маленьким и слабым. Он же сам любил старшего и все время к нему лез. И брат его отталкивал и кричал. Никогда ничем не делился.

Младший брат родился от странного мужчины. Он часто пил, поначалу это было незаметно, он всегда оставался очень спокойным. Когда его уволили с работы в лесу, он больше полугода никуда не мог устроиться. Только пил со своим отцом и злил мать. Она прогоняла его спать в поварку, чтобы в доме не пахло перегаром, и сильно кричала. Он выглядел как щенок, мне даже было грустно. Не знаю, как в Европейской части России называются поварки. Наверное, летний домик. Зимой мы хранили там банки с консервированными овощами. Он тоже ушел, мать его прогнала. Младший брат любил и его, хоть и немного получал в ответ.

Так что Джейн Биркин должна меня простить за то, что я ее не люблю. Если бы ей вдруг было до этого дело, она меня простила бы. Плохие мужчины не должны думать, что могут легко получить женщину и делать что угодно.

Включается песня, которую Джейн Биркин поет вместе с Сержем Генсубром. Я ее пролистываю. И злюсь. Надеюсь, он хорошо трахался. Говорят, мужчине многое можно простить, если он хорошо трахается. Я не знаю ничего об этом.

Когда моя мать была любовницей, а мне известны два таких случая, я пообещала себе, что никогда не подойду к женатому мужчине. Я все еще помню лицо той женщины из Таджикистана. Я вспоминаю ее каждый раз, когда вижу виноградники. Когда я поднимаю голову так, чтобы сорвать ягоды, я вспоминаю ту фотографию. Наверное, я бы женилась на ней вместо дяди Коли. Только она вряд ли когда-нибудь меня захотела бы.

Даяна не верит, когда я говорю, что видела разорванное медведем тело.

Я видела три. Правда, на фотографии. И я хорошо помню, как удивилась, что все кишки у женщины белые, а не ярко-розовые. А на руке лежала нога ее мужа. Сам муж лежал с другой стороны. И собака. Рядом с ними было разорванное тело собаки. Женщина смотрела в небо широко-широко открытыми глазами. Это были люди, рядом с которыми я выросла. Они много пили. В тот день, кажется, тоже прибрелись на берег реки, чтобы отдохнуть и выпить.

Я запомнила это, потому что тогда впервые не испугалась. Я смотрела на тела долго-долго. И думала о том, что такое стоило бы нарисовать. Разорванная женщина с выпущенными кишками смотрит в небо. У нее нет зрачков. Вместо них два дешевых пыльных стеклышка. Я смотрела и не могла перестать, как когда кладешь зеркало на пол и внезапно кажется, что в него можно провалиться. Провалиться в зрачки этой женщины, в ее мозг, в траву под затылком, в песок на берегу. Найти замытый осколок бутылки, совсем гладкий и грязный. Выполоскать в реке, посмотреть сквозь него на всё, увидеть только самое основное: темные пятна леса, камни, смерть.

Даяна часто говорит, что иногда мои глаза кажутся мертвыми. Не только она так говорит, все.

*

Даяна сидит в центре комнаты, красит ковер акрилом, потому что ей не хотелось ждать покупки специальной краски. Она говорит, что я слишком много продумываю. Портит ковер и не заботится о том, что он встанет колом и вся краска резиновой кожей останется на поверхности. Приглашает меня, но я знаю, что всё испорчу. Я лучше буду лежать на столе и смотреть, как она портит ковер. Даяна просит включить музыку. Говорит, нужна музыка для покраски ковра. Я включаю Джейн Биркин, но она говорит, что это совсем не то. Включает Корн. Даяна подбегает ко мне и оставляет на носу пятно краски. А потом напевает и красит мне щеки. Я морщусь и смеюсь, но не сопротивляюсь. Красит мне волосы. Буду отмывать неделю.

Даяна всегда говорит, что я красивая. Как бы я ни выглядела. Даже когда мое лицо опухает, волосы всклочены, а мешки под глазами больше самих глазных яблок. Она говорит, что это неважно. Что мне просто нужно отдохнуть.

Даяна любила мою бледность. Она хотела, чтобы я была белее самого солнца.

Однажды зимой настояла, чтобы пофотографировать меня голой в снегу. Мы уехали за город, взяли несколько пледов и одеял, несколько термосов с горячим чаем, алкоголь, шерстяные носки.

Я не смогла. Я не выдержала боли. Даяна растирала мою кожу, а я ревела и расплескивала чай, потому что руки не могли держать кружку.

Она расстроилась. Она считала свою идею гениальной: худая белая девушка в снегу. Она бы предпочла, чтобы я вытерпела. Она думала, плохо только первые минуты, затем станет легче. Но она не говорила вслух — я это чувствовала.

Я знала: я больше никогда не разденусь.

Катя Забуская — поэтка и прозаэсса. Родилась в 1999 году в Красноярском крае, пос. Шиверский. Училась в литературном институте им. Горького. Публиковала стихи в журналах Feminist Orgy Mafia и Дактиль. Живёт в Армении.

Выпускающая редакторка — Alice*