Иллюстрации Марины Иванковой


Этот текст был в ноябре 2021 года. Тогда казалось важным ухватить нюансы и полутона, которые для многих, включая меня, перестали иметь значение позже. У кажд_ой своя точка невозврата. 2022? 2014? 2008? 1999? 1994? До какого момента еще терпимо и после какого нестерпимо? Думаю, это зависит от стадий нашего взросления, от нашего окружения и от того, насколько у нас есть силы осознавать происходящее. Этот слепок с того, как природное пространство сочленяется с социально-политическим, теперь для меня стал археологическим экспонатом. Сейчас это просто любопытная окаменелость, полюбуйтесь ею. Может, когда-нибудь, глядя на нее, у нас получится что-то понять про прошлое.


*

Утром в понедельник было морозно. Но мы все равно пошли в лес погулять и под листьями нашли полянку опят.

Когда идешь в туалет или в сарай, нужно включать большой свет,
Такие фары-софиты, светящие от нашего дома через все поле. 
В тот вечер земля под их холодным белым светом,
а также под светом уличного фонаря, 
была вся в морозных стразах.

Я сделала смузи из антоновки, тыквы, калины и яблочной мяты,
Марина сказала: “Это смузи могло бы снять квартиру в Москве (только для славян!).
В любой непонятной ситуации делай вид, что ты на ретрите.

Солнечное утро розовит бурые веники отцветшего золотарника, 
Смягчает желтый сухостой. 

Вторник. Мой выходной. Мы пошли с собакой по дороге все дальше и дальше.

Начались заброшенные совхозные сады. На яблоне у дороги висело одно красное яблоко. Высоко. Я взяла палку и начала его сбивать, а Отис сражался со мной за другой конец палки. 

Мы углублялись в сады, которые уже стали лесом, естественный ход вещей размыл ровные ряды яблонь, между ними уже взрослые осины, березы и отмерший на зиму борщевик. Солнце проходило через упавшие стволы яблонь и оставляло ажурные тени. Было волшебно и немного похоже на хоррор. Отис то и дело нырял в заросли, рылся носом в листьях и доставал яблоко, уходил глубже. Идеальное начало хоррора: женщина и собака в волшебном заброшенном саду. Казалось, собака сейчас не откликнется, сольется в экстазе с волшебными существами, а потом они придут за мной. Оказалось, что яблоки очень вкусны, разных сортов: белые от мороза стали прозрачными, а розовые — почти рубиновыми. Мы ходили от яблони к яблоне медленно, дегустировали яблоки. Некоторые я складывала в карманы. Сад уходил, всё уходил вниз под гору, в одном месте дорога повернулась налево, а впереди началась посадка. В ней среди осин высилась зрелая фигуристая сосна в осеннем солнце, и тут же рядок свежепосаженных, а также дикая осенняя астра, уворачивающаяся от колеи. Когда мы возвращались домой, иней уже растаял, лужи на дороге тоже, и идти было скольже и грязнее. Мы добрались до дома и оказалось, что яблоки, которые я напихала в карманы, ничуть не испорчены морозом. После обеда мы взяли рюкзаки и пошли набирать яблок, и даже повернули на том повороте, где утром не повернула я (уж больно он был мрачный), и там были самые вкусные яблоки. О.Г. никак не могла прекратить собирать, ей уже даже стало плохо, но она все равно не могла прекратить. 

Вечером мы смотрели "Аэроград" Довженко, и я снова думала об утопическом раннесоветском мышлении. И о самом Довженко. 

На следующее утро я пошла гулять с псом в дальние дачи, через мост, на ту сторону пруда. Лесные дачи на краю большого оврага. Раньше я потешалась: зачем лесная дача, если отгородиться от всех забором из металлопрофиля? Но сегодня Кирилла Медведева, активисток и активистов посадили в изолятор на несколько суток за то,
что они протестовали, мешали очередной элитной застройке, и я задумалась: как все это связано? И еще это вчерашний Довженко. Теперь “чужие люди” повсюду, и можно жить только если никто не видит, пока никто не заметил. Поэтому первым делом, когда покупаешь дачу, нужно поставить высокий шматок металлопрофиля, загородить от взгляда чужих свою сосну, свою тепличку и свою грядку. А то, что приложение сбербанк собирает твои biodata, так ведь это не видно, мы люди маленькие, тихие, ничего такого не делаем, и вообще, все собирают. Раньше можно было видеть дачи на просвет, какие у кого цветы, просить деленку, дарить свои. А теперь мы все сидим за гофрированным металлом, мы не говорим о том, что происходит, мы стараемся наслаждаться тем, что у нас есть, тем, что доступно: своей сосной, тепличкой и грядкой. И кто я такая, чтобы смотреть свысока на этот уродливый способ быть? Сказочный заброшенный сад, который взяла себе природа, и рядом люди, оборачивающиеся в заборы от страха. Как это сочетается в одном дне? Дню все равно, он — просто время, и ему нет дела, что в нем сосуществуют смузи из калины с антоновкой и дело Шанинки, и Зуев, которому делают сложную операцию на сердце, а потом хотят опять поместить с изолятор. Как в одном дне яблочный сад с его мягкими кружевными тенями и стройка на Сретенке? Как в одном дне поэзия Аллы Гутниковой, поэзия в условиях “запрета определенных действий” и плавный широкий пензенский пейзаж? 

Через несколько дней лег снег. Мы нагрели душ около двух часов ночи. Холодный свет диодов сливался в белом унисоне со снегом и каждым изгибом ландшафта, продлевая себя далеко в поле. Наш дом на краю единственной деревенской улицы нескрытно сиял один в этот поздний субботний вечер. На ледяной тропинке к душу я остановилась и подняла глаза: мокрый ветер гнал рваные тряпочки туч, из-за которых то и дело появлялась полная луна со своим холодным, как наши софиты, свечением. Я подумала: идеальная ночь для чего-то жуткого, и тут же прогнала эту мысль. В душе дымила старая печка, и когда я стояла под потоком горячей воды, холодный воздух пробирался внутрь сквозь щели деревянного сарая, встречаясь с паром от моего купающегося тела. Странное чувство: вот так стоять голой под струями кипятка, когда тебя от снежного поля отедляют лишь несколько трухлявых досок. Намыливаясь, я смотрела в маленькое колонизированное пауками окошко, как вдруг оттуда на мое лицо упал снова холодный мощный свет, только не от фонарей и не от луны, а от фар подъехавшей со стороны поля машины. Я подумала: сейчас она проедет, — наверное, случайно свернули с главной дороги, — и стала вытираться. Но когда я скрипнула дверью душа и ступила на тропинку, фары ослепили меня, осветили мой банный халат, тюрбан из полотенца и резиновые тапочки. Я вошла в дом и закрыла дверь на ключ, поднялась на второй этаж и села расчесывать волосы на диванчик у маленького окна, время от времени выглядывая из-за белой ажурной тюли. Я перебирала варианты: если это соседи, то почему стоят напротив нашего дома? Почему не выходят и не гасят фары? Или это правочки-женоненавистники? Это потому, что я феминистка? Потому, что на днях опубликовала фрагмент из книги Даши Серенко? Это потому, что я не очень аккуратна со своим онлайн присутствием, и теперь любой “инициативный” может вычислить, где я нахожусь? Или хуже… Это потому, что я пишу письма в поддержку всех? Потому, что против войны с Украиной? В голове разворачивались сценарии: что будет с собакой? Ведь, если вдруг что, он рванется нас защищать… Может быть стоит прямо так подойти к ним и спросить, что им нужно во избежание инцидентов? Я вбивала в лицо крем дрожащими пальцами, когда машина сдала назад, вернулась на дорогу и поехала дальше. Заснула я только к утру, все думала, что же это было за странное событие без события? Я перебирала вариант за вариантом, и в какой-то момент подумала: а что если это была женщина в долгой дороге? Может быть, ей соврал навигатор, и она заблудилась? Может быть, ей нужно было поспать часок, потому что глаза уже закрывались, но страшно было заезжать в какую-нибудь неосвещенную посадку, тем более, что в субботу вечером из одной деревни в другую ходят пьяные люди… Может быть, она встала у единственного освещенного дома с включенными фарами потому, что ей самой было страшно, и она оставила фары, чтобы открыто заявить о своем присутствии и не пугать хозяев? Может быть, ее успокоило то, что она увидела выходящую из душа женщину, а может, ей нужна была помощь, но она не решалась выйти из машины и заговорить, ведь все-таки, что за люди принимают душ в чистом поле в два часа ночи с освещением как на съемочной площадке? Я вспомнила свою маму, как в девяностые она отправляла меня к бабушке в деревню, пока сама моталась по командировкам, и при первом удобном случае прыгала на свою девяносто девятую и гнала восемьдесят километров по разбитой ночной трассе, чтобы меня увидеть… Тут мне стало дурно от себя. Мне стало мерзко от того, что я не пошла и не спросила, что произошло и нужна ли помощь, что страх и подозрение пропитали и меня настолько, что простейшая мысль о гостеприимстве даже не пришла мне в голову.

Утром мы с псом пошли гулять в полевые дачи на другой стороне пруда. Там люди попроще, победнее, сплошных заборов нет, и можно полюбоваться деревьями на участках и подглядеть, кто как решает свои садовые проблемы не с помощью дорогой дачной техники, а подручными средствами и собственными изобретениями: шумелки от птиц из пластиковых бутылок, остовы микроавтобусов, переделанные в микробани, теплицы из старых оконных рам. Облепиховые деревца у границ участков, их кластеры ягод еще недели три назад излучали наглый оранжевый, а теперь от морозов и ветра они выцвели и полиняли как старые семейные фото, откуда умершие родственники смотрят на тебя незнакомыми лицами. С этого берега пруда лес предстает пушистым и чернеющим. Я стала всматриваться в него и заметила, что лес не такой уж и черный. Что на самом верху побеги этого года добавляют то желтые, то красные штрихи. В этот момент, кажется, стало понятно, откуда происходит хохлома (хотя, конечно, это лишь моя фантазия). Меня всегда удивляло это вырви-глаз сочетение цветов: золотое и красное на черном. Гжель еще куда не шло, гжель — это снег, снег и голубые тени на нем. А теперь я почувствовала, что пару этих тусклых осенних месяцев люди видели цвет только так, только в виде свежих желтых и красных ветвей на вершинах деревьев и кустарников, которым повезло расти в солнечном месте. Эти яркие побеги были для них обещанием солнца, обещанием, что все еще возможно. Я смотрела на них и думала, что сейчас они — обещание: даже если никогда мы не сможем жить здесь без заборов, даже если все яблони выпадут и одичают, даже если не будет больше никаких садов и дач, если все заборы проржавеют и разложатся, и не будет никакой подзаборной и зазаборной России, или даже вообще никакой России, есть высокая вероятность, что деревья снова выпустят свои желтые и красные стрелы. Здесь или на другой планете, и, может быть, будут даже люди или говорящие машины, которые смогут смотреть на них, ждать летнего света и разрисовывать в ожидании блюдца.

Госпожа Стальной Клинок родилась в несуществующей стране, в несуществующем городе. В связи с этим она довольно рано превратила поиск "своего" места, а также производство места в профессиональную деятельность. Своей особой сферой интересов Мария считает разворачивание места там, где столько всего, что ни для чего нет места или же, наоборот, на пустом месте, с помощью прозаических нарративов.


Выпускающая редакторка — Алиса Ройдман.