В ноябре «Международный Мемориал» выпустил книгу «Сохрани мою речь»: в ней собраны последние слова политических заключённых из России, переведённые на итальянский язык (в ближайшие месяцы она выйдет на русском и других языках). Речь перед оглашением приговора — совершенно особенный стиль словесности, не похожий ни на что. В нём пересекаются границы личного и политического, манифестарного и интимного. Джулия де Флорио, филологиня и со-редакторка книги, рассказывает о том, почему «последние слова» представляют собой не только политический, но и художественный интерес. С разрешения «Международного Мемориала» Феминистское Антивоенное Сопротивление публикует речь Зарифы Саутиевой — историка и активистки из Ингушетии, которую приговорили к 7,5 годам тюрьмы.

Ассоциация «Мемориал Италия» возникла в 2004 году — всё это время мы в основном занимались исследованиями и распространением информации. После 24 февраля наша работа стала интенсивнее. Спрос на новости о российской политике и оппозиции в Италии есть: здесь не очень много знают о России. Мы стараемся посмотреть на Россию с другого ракурса, потому что единственное, что показывают на телевидении и в национальных СМИ — это материалы про военные действия. И это, конечно, очень правильно и нужно, но это не всё. Поэтому мы решили занять нишу, которая нам кажется очень важной: это основа для дальнейшего развития о настоящем и будущей этой страны.

Наша книга называется «Сохрани мою речь» — это [аллюзия на] стихи Мандельштама. Её концепция зародилась в мае 2022 года. На тот момент я уже знала и прочитала многие «последние слова». Мы все были знакомы с «последними словами» советской истории: Рогинский, Синявский и Даниэль… Это, к сожалению, очень длинная традиция. Мы интуитивно поняли, что количество «последних слов» за последние 5-10 лет резко увеличилось — и их литературное качество стало другим. Эти слова — не только политическое, но и художественное высказывание. Люди, которые произносят эти тексты, знают, о чём и где они говорят. У каждого из них есть свой стиль и приёмы.

История литературы России показывает, что слово очень много значит для человека — тем более для несвободного. В России любой текст и жанр может превратиться во что-то другое. Письма из тюрьмы становятся историческими очерками, речи в суде могут стать политическим высказыванием. Это литература, в которой слово действительно весомо: за него люди готовы бороться и пожертвовать своей жизнью.

Катя Гордеева как-то написала, что из одних «последних слов» можно составить невероятный портрет эпохи. Нам было важно зафиксировать этот момент документально. Мы надеемся, что наша книга послужит толчком для разговоров о репрессиях, несвободе и об отсутствии правосудия в России.

На самом деле портрет этот разнообразный. [Пока мы готовили книгу], я вспоминала советскую эпоху: некоторые вещи, к сожалению, повторяются. Последняя граница свободы, которая проявляется в этих речах и текстах, существовала уже в СССР. В этих текстах все авторы называют вещи своими именами: режим — это режим, война — это война. Такие речи являются последним пространством свободы. Как ни парадоксально это звучит, тексты или речи, которые произносятся в здании суда — это последний кусочек свободы человека, который знает, что через несколько дней или часов он будет несвободен. Это хорошо показывает, как государство стремится уничтожить не только права человека, но и человека как индивидуума.

С другой стороны, эти речи действительно имеют силу личности, силу человека как такового.

В отличие от писем из СИЗО и других жанров, которыми пользуются политзаключённые, «последнее слово» звучит на фоне юридических заклинаний и идеологических формул, не содержащих какого-либо реального смысла. Поэтому оно становится своего рода репликой, ответ на артефактную языковую и смысловую конструкцию, созданную системой правосудия. Оно несёт в себе последний отпечаток аутентичности, которая полностью отсутствует в зале суда.

И это ведёт к второму ключевому фактору: к кому обращаются автор_ки «последних слов». Здесь речь по крайней мере о двойном адресате. Понятно, что в первую очередь формально речи адресуются к судье, но так же очевидно, что это — разговор «через голову» и высказывание для всех заинтересованных людей, находящихся не только внутри зала. Причём высказывание это обретает самые разные формы: трибуна для выяснения собственной позиции своим «избирателям», призыв всех неравнодушных людей, продолжение просветительской деятельности и так далее. Здесь, как вы справедливо заметили, пересекаются границы личного и публичного, манифестарного и интимного. В этом, мне кажется, можно увидеть продолжение традиции, восходящей к второй половине ХХ века, когда, помимо всего прочего, эти речи способствовали самопрезентации их автор_ок. Там правозащитники и диссиденты могли «публично» выступать и высказывать свои мысли, взгляды, которые до этого были доступны в очень узком кругу.

Понятно, что сейчас очередная технологическая революция в разы увеличила количество потенциальных слушателей и читателей. То, что произносится утром в российском суде, спустя час уже печатается в СМИ. На это, наверное, и рассчитывают многие из этих автор_ок.

Что касается портрета политзаключённых — мы хотели найти различия, а не сходства. Всего мы собрали 25 текстов. Там есть очень известные люди, дошедшие до публичного пространства — но в италии об этих людях не знают. И пока мы готовили книжку, возникали новые дела и речи: например, Яшина. Это очень сложная дилемма: как можно упустить шанс поговорить об ещё одном человеке? Лично мне было страшно: это большая ответственность — исключать людей. Но пришлось остановиться, иначе это продолжалось бы бесконечно: по данным ОВД-Инфо, каждую неделю проходят порядка 10–12 судов (по уголовным делам — прим. ред.)

Нам было важно включить не только знаменитых лиц, но и самых нормальных людей: это студентки, молодые активисты. Это дало нам возможность показать, что государство может добраться до всех. Для этого не обязательно быть журналистом, активистом, историком, культурным деятелем или любой другой публичной фигурой. Тебе может быть 63, как Юрию Дмитриеву, или 14, как Никите Уварову. Это целое общество, которое готово бороться и которое государство готово уничтожить.

Последнее слово, которым мы хотели закончить нашу книгу — это текст Виктории Петровой, девушки из обычной петербургской семьи. На страничке ВКонтакте у неё 120 подписчиков. До ареста про неё, кроме её друзей и знакомых, никто не знал. Это каждая из нас — это та, которую ты встречаешь на улице. Она — собирательный образ, который свидетельствует о том, что это касается всех нас. Это показывает, как насколько разные люди говорят об одном и том же — о свободе человека.

При этом в женских «последних словах» больше конкретизации. Женщины действительно говорят о конкретном. В «слове» Саши Скочиленко граница политического проходит по её собственному телу. Её «последнее слово» — ужасающий список всех болезней, которые она сейчас испытывает: она показала, что её очень медленно убивают. Эта детализированность, конечно, потрясает. Иногда кажется, что это всё — лишь слова и идеология, что-то отчуждённое и абстрактное. На самом деле это реальные люди, которые проходят через пытки — это очень больно в буквальном смысле этого слова. Что касается других текстов от женщин, они все разные. Есть ингушская историкесса, которая в своей речи затрагивает историю; есть редакторки DOXA (речь идёт о Зарифе Саутиевой, Алле Гутниковой и Наташе Тышкевич — прим. ред.). И, конечно, они всегда понимают, что рисков и последствий того, что они говорят, будет больше — именно потому, что они женщины.

Кто такая Зарифа Саутиева

Заместительница директора «Мемориального комплекса жертвам репрессий», учительница Зарифа Саутиева была одной из участниц митинга 27 марта 2019-го года — на котором жители Ингушетии протестовали против нового «закона об административной границе» с Чечнёй. Согласно нему, 26 тысяч гектаров земли самой маленькой и густонаселенной республики в составе России становились территорией Чеченской республики.

Мирные протестные выступления в Ингушетии к тому моменту продолжались уже почти полгода. Акция 27 марта также была согласована, однако участни_цы отказались расходиться и остались на площади на ночь. Утром следующего дня, во время столкновений с Росгвардией, Саутиева вела видеозапись всего происходящего. А также, по версии следствия, «своими действиями поднимала дух митингующих» и «призывала к насилию в отношении сотрудников Росгвардии».

15 июля 2019-го Саутиеву арестовали. В ходе процесса, по её словам, она неоднократно подвергалась давлению со стороны следствия, угрожавшего ей пытками. Факт «призывов к насилию» был установлен по показаниям засекреченного свидетеля, а часть фраз, которая Саутиева выкрикивала по-ингушски, по мнению её адвоката, были переведены неточно и превратно истолкованы судом.

Из 34 обвиняемых по делу о протестах в Ингушетии пять, вместе с Саутиевой, были обвинены по статьям «Организация и применение насилия, а также организация экстремистского сообщества и участие в нем» (ч. 3 ст. 33, ч. 2 ст. 318 УК РФ).

15 декабря 2021-го года Саутиева приговорена к 7 с половиной годам лишения свободы в колонии общего режима. Совет Европы и правозащитный центр «Мемориал» считают Саутиеву политической заключённой.

Речь Зарифы Саутиевой. 15 декабря 2021

Уважаемый суд, уважаемые участники процесса! Скорее всего я не буду говорить по существу этого дела. Поскольку даже гособвинению не нашлось что сказать по существу этого дела, и я даже пытаться, наверное, не стану.

Здесь сегодня много сравнивали происходящее с репрессиями советского периода, сталинского периода. Мне тоже как историку, профессионально занимавшемуся этой темой, видно некоторое сходство. Хотела бы сказать именно об этом. Абсолютное неуважение к судебной власти. То есть многие называли это дело абсурдным. Многие называли его высосанным из пальца. Не понимали, как такое может быть. Как могут быть такие доказательства, представленные в суде. Но мне совершенно очевидно, откуда взяты эти лекала. В тот вечер, когда меня задержали (это было в июле) 2019 года, задерживали меня сотрудники ЦПЭ, оперативники. Привезли меня в Нальчик, здание ЦПЭ. И любыми способами они пытались меня как-то разговорить, чтобы я говорила без адвоката, предлагали просто поговорить «по душам». Играли в злых и добрых полицейских. Злые полицейские спрашивали меня, знаю ли я Хамхоева Тимура. Да, я слышала о Тимуре Хамхоеве, который вместе со своими подельниками был в то время уже арестован и осуждён за пытки, убийства и вымогательства. Это один из бывших начальников Центра по противодействию экстремизму по республике Ингушетия. Я сказала: «Да, конечно, я слышала о Хамхоеве»… Я спросила, означает ли это, что они угрожают мне пытками. Таким образом, намекая на то, что они «тимуровцы». На что они ответили, конечно: «Нет-нет, ты неправильно нас поняла». Были «добрые» цэпээшники, представители кавказских национальностей, которые говорили: «Ты же наша сестра, мусульманка, мы не хотим тебя отдавать в руки этих русских следаков». Я правда так и не поняла, почему они считают, что они чем-то лучше тех самых в кавычках «русских следаков».

Красной нитью в речах тех и других звучало неуважение именно к суду. Они говорили: «Ты не надейся на суд, тебя никто не отпустит домой. Тебя никто не оправдает. Судьи у нас на крючке. Они всегда выполнят то, что им укажут». Я не верила. Не верила на тот момент. Мне это казалось абсурдным. За что меня арестовывают? Я тогда была уверена, уверена и сейчас, что ничего противозаконного не совершала. И мне предлагали вспомнить события тех дней так, как это было угодно господам следователям. Я спрашивала, предлагают ли они мне оговорить себя, они отвечали: «Нет-нет, ни в коем случае». Тогда они предлагают мне оговорить других? «Ну, мы не сказали бы такое слово, «оговорить». Просто ты должна вспомнить так, как нужно». Как я ни напрягала свою память, вспомнить «так, как нужно» мне не удалось. Попытки продолжались до 12-ти ночи. Наступал уже следующий день, а, видимо, оформить арест надо было в этот день, и пригласили госзащитника, и наконец меня задержали официально. Хотя я сразу же в 6 часов, когда меня задержали на посту, заявила, что прошу пригласить своего адвоката и передала [ему свои] данные.

Вот таким образом происходило психологическое давление. Мне говорили: «Ваши мужчины уже сотрудничают, что ты геройствуешь здесь. Это уже никому не нужно, все уже дают нужные показания». Я так и не поняла, кто давал какие показания тогда. В ходе следствия они так и нигде не выплыли. И вот через три дня, если не ошибаюсь, был первый суд по избранию мне меры пресечения. Присутствующая здесь Фатима не даст соврать, что я тогда не понимала, что это несколько необычно для такого процесса, потому что впоследствии судьи выходили через 5 минут из совещательной комнаты и говорили: «Всё, арест продлевается, до свидания». А судья Суровцева (помню её фамилию до сих пор — других уже нет, фамилии не запомнила) провела в совещательной комнате 3 часа. Мне до сих пор хочется верить, что она там в совещательной комнате вела борьбу со своей совестью или же с теми людьми, которые говорили, что меня непременно нужно арестовать и нельзя оставлять на свободе. Но, тем не менее, через три часа она тоже вышла и сказала, что вот, на основании той злосчастной экспертизы, которую провела эксперт — недоэксперт торгово-промышленной палаты Чеченской республики, которая решила, что я кого-то там к чему-то побуждала, — единственное на основании этого документа было признано, что я совершила какое-то преступление и меня непременно нужно арестовать, я являюсь общественно-опасной. Но потом продлений арестов [было] куча — и об абсурдности их, и то, что это один документ переходил из раза в раз, ничего не добавлялось, ничего не менялось — об этом говорить не стоит.

Вот таким образом уже два с половиной [нахожусь] я в тюрьме. И в этой тюрьме я тоже постоянно вижу, как нарушается закон. Постоянно нарушаются законы. И я сейчас всё-таки хотела бы поговорить о тех условиях, в которых мы существовали. Хотя не любят жаловаться и всё такое. Но я обещала своим сокамерницам, что хотя бы здесь это скажу. Тем более, что здесь присутствуют и представители прокуратуры, и представители уполномоченного по правам человека по Ставропольскому краю, как я понимаю.

2 квадрата на человека

Когда мы в начале переехали в Пятигорск, я попала в камеру, она где-то 28 квадратов. Там находилось 12 человек. Есть норма российского законодательства, по которым в СИЗО 4 квадрата на человека должно быть. Можете посчитать. 28 на 12 поделить — и сколько там оставалось. Не было ни горячей воды, ни холодильника, которые, опять же, по нормам законодательства российского положены в этих местах лишения свободы. Потом горячая вода появилась, после того как мы уже стали об этом говорить. Я провела 8 месяцев в этой камере, меня перевели в другую камеру, где находилась женщина с ребёнком. Ребёнку на этот момент было почти 11 месяцев. Он родился фактически в тюрьме, в СИЗО. Всю свою жизнь он провёл в этой камере. Такие камеры подразумевают улучшенные условия содержания: там должна быть стиральная машина, гладилка, сушилка, ковёр. Приличная кроватка, чтобы ребёнок рос в каких-то приличных условиях. Это всё законы Российской Федерации.

Но когда я перешла в эту камеру, единственное, что там было — это полчища тараканов, которые ползали по этому ребенку, буквальным образом. Я спрашивала: «Тебя посещал уполномоченный по правам ребенка? Уполномоченный по правам человека?». Я уже не говорю о прокуратуре, которая там бывает каждые две недели, надзорном прокуроре. Они приходили и ничего этого не видели. А уполномоченные её не посещали. И после того, как я перешла в эту камеру, меня посетил (меня, а не эту женщину с ребёнком) уполномоченный по правам Ставропольского края, Лисинский, если не ошибаюсь, его фамилия. И то — по просьбе Москальковой. У меня не было никаких просьб лично для себя, но я сказала, что в таких условиях растёт ребенок. Ему нужно ползать, но нет даже ковра, куда его можно опустить и научить его ползать. А он в 10 месяцев уже должен ходить — не то, что ползать. И я рассказала это всё. Сидящий рядом всё записывал, сказал: «Да-да, мы всё сделаем». Я думала: «Ну всё, через 3 дня всё принесут и поставят». Через 3 дня нам милостиво разрешили самим благоустроить эту камеру. Администрация СИЗО примет от нас всё, что мы купим и там поставим. Но и это меня устроило — в первую очередь ради Всевышнего, ради этого ребенка. Те, кто находился на свободе, помогли. Я, пользуясь случаем, хочу поблагодарить всех, кто имел к этому отношение. И мы привезли, купили и всё поставили в эту камеру: и ковёр, и стиралку, и утюг, и всё, что нужно. И хотя бы оставшиеся 2 месяца, что ребёнок провёл там, она научилась и ходить. Дальше её судьба тоже печальна. Не знаю почему, судья приняла решение передать ребёнка под опеку — хотя до 3-х лет он мог находиться… Сейчас этот ребёнок в детдоме, что я тоже не могу понять — всю жестокость этой системы.

Они придут и заберут всё, что у нас осталось

Сейчас же меня опять перевели в старую-новую камеру, там тоже 12 человек. Камера сама чуть побольше. Там ледяная вода идёт. Нету горячей воды. Опять те же крысы, тараканы. Это уже наша обыденность. Администрация СИЗО очень интересно реагирует на жалобы. Мне девочки рассказали, что, когда они пожаловались, почему нет горячей воды, к ним пришли с обыском. Шмоном, в простонародье. И забрали единственный кипятильник. Чуть более мощный, при помощи которого они грели воду для стирки, для уборки, для мытья посуды, себя, гигиенических процедур — и так далее. Заявив, что кипятильник такой мощности «нельзя». То есть все свои нарушения закона они не видят, на это закрываются глаза. А вот кипятильник, которым бедные женщины грели воду и стирали — его, оказывается, нельзя. Его забрали. «Не жалуйтесь, а то вам еще хуже будет». Все прекрасно понимают. Когда мы говорим: «Почему ты не писала всё это время жалобы?» — я знаю, что они всё это время сидели без горячей воды — они говорят: «Ну ты же знаешь, что будет только хуже. Они придут и заберут всё, что у нас осталось». И это правда. Это так и есть. И бесполезно жаловаться в надзорную прокуратуру и так далее. Всё это сходит с рук. Нет никаких условий: нет ни холодильников в женских камерах, ничего — я даже боюсь представить, что происходит в мужской части. Они никогда не жалуются и ничего не рассказывают. Но я знаю, что они всё это время умываются этой ледяной водой — уже ничего не должно [остаться] от их здоровья. Таким образом соблюдаются законы теми представителями государства, ФСИН, прокуратуры, которые должны этим заниматься. Так что если здесь у кого-то есть возможность обратить на это внимание, прошу вас обратить.

И более чем странен мне ещё один факт — год мы там находимся — я не видела ни одного представителя общественной наблюдательной комиссии. Ну хорошо, государственные чиновники — они привыкли к этому. Но есть же общественники, которых должны волновать эти вопросы. Я их лично не видела. И по-моему никто из моих товарищей тоже. И мне тоже непонятно: почему, чем люди занимаются. Всего лишь два СИЗО есть на территории Ставропольского края — это Пятигорский и Ставропольский. Если раз в год, раз в месяц они не могут его посетить, узнать, какие там проблемы: что там есть, чего нет, чего не хватает, для чего нужна такая Общественная наблюдательная комиссия? Её можно с благодарностью распустить, поблагодарив их за усердие.

«Воистину, за каждой тягостью наступает облегчение» (Аль-инширах 95/5-6)

Но, слава Всевышнему, есть отличие от тех времён репрессий, которые мы сравниваем с сегодняшними. Сегодня я хочу поблагодарить всех: наших друзей, наших родных и близких, которые не отказались от нас. Не отказались от нас, не лишили нас своей поддержки, несмотря ни на что. Я хочу поблагодарить весь ингушский народ, который помогал нам чем мог. Все эти годы. Кто-то делом, словом, молитвами за нас. Я хочу поблагодарить всех людей — тех неравнодушных, по всей России, которые присылали нам письма со словами поддержки. Хочу извиниться перед ними, пользуясь случаем. Я была не самым лучшим корреспондентом, отвечала не на все письма. Если до кого-то не дошли мои ответы, я хочу попросить у них прощения. Я хочу поблагодарить поистине народное детище: общественную организацию «Неотложка», которые приезжали к нам все эти годы, кормили нас, обеспечивали нас всем тем, что можно сделать в тех условиях, в которых мы находились. Я не буду сегодня называть ничьих имён — не потому, что мне некого называть — а просто потому, что я переживаю за их безопасность. Завтра для них поддержка нас может оказаться какой-нибудь статьёй или обвинением. Не буду называть отдельных имён.

Хочу поблагодарить свою семью, которая была терпелива все эти годы. Они поддерживали меня, нас всеми доступными средствами. Хочу поблагодарить СМИ, которые освещали этот процесс. Отдельно Дашу и Алёну, которые были с нами всё это время несмотря на давление, которые испытывают. Их организации обозвали «иноагентами» и кем угодно. И всё это им приходится переживать. Тем не менее, они с нами. Они не боятся говорить правду.

Я хочу поблагодарить наших адвокатов, общественных защитников. Всю эту интернациональную команду, в которой есть разные люди. Чеченцы, карачаевцы, кабардинцы, ингуши, русские. Вот эта команда сегодня показывает, что нет межнациональных проблем. Все эти годы вы сражались за нас на пределе сил. Не опускали руки, несмотря на то, что все неудачи этих лет — каждый раз, когда вы надеялись, что меру пресечения изменят, или что-то произойдёт, какое-то ходатайство будет исполнено следствием — на всё это вам приходили отказы. Я понимаю, какое профессиональное выгорание это может вызвать. И, тем не менее, вы не опускали руки и вселяли в нас оптимизм всё это время. Спасибо вам за это.

И, в последнюю очередь, мне хочется поблагодарить тех своих товарищей, которые сегодня со мной. Товарищей по несчастью. А, может быть, и по счастью — кто знает, чем это обернётся в будущем. Они стали для меня отцами и братьями. Их присутствие дало мне силы, чтобы достойно пережить испытание, выпавшее нам всем по воле Всевышнего. Благодаря им я чувствовала себя свободнее. И я хочу упомянуть не только тех, кто сегодня сейчас со мной в этой клетке, но и всех ребят, которые проходили со мной по этому делу. Они все, как один, тоже оказывали свою поддержку.

Несмотря на то, что я занималась тематикой репрессий, мне никогда не могло придти в голову, что я сама доживу до того времени, когда я сама стану политзаключенной, что меня [это] настигнет. Вышло вот так вот. Я оказалась неправа. И поэтому, в любом случае, нельзя опускать руки. Всё течёт, всё меняется. И это изменится тоже. И есть один мой любимый аят из Корана: «За каждой тяжестью приходит облегчение». Воистину. И я уверена, что это будет так. За каждой тяжестью придёт облегчение для нас, и для всех людей в Ингушетии, для всего российского народа. Спасибо всем, кто меня слушал.