Многие из вас, наверняка, слышали об онлайн-дневнике журналистки и писательницы Насти Травкиной — россиянки, живущей в Киеве и практически ежедневно документирующей своё проживание войны. Но в дневнике Насти не только личное проживание, но и точные политические рефлексии о природе российской военной агрессии, рассуждения о российской и украинской политике и истории. Настя рассказывает о людях, растениях и животных во время войны, пронзительно пишет о любви и смерти (ведь каждый день в условиях постоянных прилётов может стать последним), собирает деньги пострадавшим от российской агрессии украинкам и украинцам.

Мы взяли большое интервью у Насти и выражаем ей огромную благодарность за готовность говорить и объяснять.

Если вы хотите поддержать работу Насти, это можно сделать тут. Если вы хотите поддержать Настин сбор на машину скорой помощи для передовой, это можно сделать тут. По этой ссылке можно послушать дневник Насти Травкиной, прочитанный вслух.

Расскажи немного о своём бэкграунде? Мы познакомились во ВГИКе, но что ты делала потом?

Хочу оговориться, что мне трудно говорить сейчас о себе и о своей российской истории. Во-первых, всё это кажется неважным и неуместным. Во-вторых, у меня есть ощущение, что я потеряла эмоциональную связь со своим прошлым за время полномасштабного вторжения России в Украину. Но амнезии у меня, конечно, нет.

Я родилась в Москве у студентки педучилища и студента-кибернетика, через 2 года закончил существование СССР, начался капитализм, из всего этого не получилось ни педагога, ни кибернетика, ни семьи. Выросла в Москве, два раза поступала в МГУ на философский, год проучилась, разочаровалась, бросила, решила образовывать себя сама. Уехала в 2008 году в Киев по любви к Сергею Жданову, который все эти 15 лет был моим партнером по творческим проектам под общим именем bojemoi, а в 2020 году стал мужем. Мы вместе рисуем, сочиняем статьи, дебатируем, записываем подкаст, он мой муз, партнер и трудный оппонент в спорах, которые помогают оттачивать мою точку зрения и развиваться.

Во ВГИК решила поступить уже живя в Киеве, была у меня такая наивная идея, что я так обрасту связями с киноиндустрией и мы сможем снимать кино, как Дэвид Линч, про говорящую страшным голосом истины из Упанишад кучу грязи или что-то в таком духе. Вместо этого я там целыми днями сидела в библиотеке и читала книги по эстетике (философии искусства), а люди, которые делают кино в России, мне не понравились ещё больше, чем те, что преподают философию. Дурацкая была затея, короче. После этого мы с другом школьного периода Егором Мостовщиковым делали в Москве медиа на коленке «Батенька, да вы трансформер», там я научилась редактировать, верстать, работать с авторами и в принципе делать медиа, Жданов там тоже начал свою писательскую карьеру. Всё это время мой основной интерес — психология — дрейфовал в сторону нейронауки. В 2017 году я начала писать на тему мозга, в 2018 перешла работать в российское онлайн-медиа «Нож», где начала писать лонгриды про мозг и редактировать тексты специалистов-нежурналистов на тему разных гуманитарных наук. В 2021 издала книгу про мозг «Homo Mutabilis», по ней меня в основном до полномасштабного вторжения и знали. Ну и по блогу «Настигло» тоже. С 24 февраля 2022 я с российскими медиа не работаю.

Расскажи, пожалуйста, подробнее, как и почему ты переехала в Киев?

У моих отношений с Киевом три периода. Первый раз я приехала в Киев в 2007 году ещё в 17 лет с друзьями начинающими журналистами. В Москве в это время уже несколько лет шли «Марши несогласных», мы орали «Россия без Путина», прорывали бегом кордоны ОМОНа (они тогда ещё были без особой амуниции, хотя палкой по еблу уже кто-то получал, я вот нет), попадали в ментовку (автозаков тогда вроде не было, нас сажали в пассажирский автобус, а ментам можно было сказать «вы не имеете права по такой-то статье» и это работало), у нас всё время были конфликты просто с милицией на улице: тут не сиди, то не снимай, разобью фотоаппарат и так далее. А в Украине случилась первая революция 2004 года, мы были просто в восторге от этого, помню в первый приезд накупили мерча Ющенко, обмотались оранжевыми шарфиками с надписью «Так!» и с дикими воплями радости бегали по городу — городу, где не надо бояться ментов. Это было поразительное чувство тогда. Я приехала в Киев на 18 день рождения с разрешением от родителей на пересечение границы и после наступления совершеннолетия торжественно сожгла его над пешеходным мостом на Труханов остров. По ходу, эта ворожба сработала. Весь год после этого я ездила в Киев к друзьям на все каникулы, иногда просто на выходные. А через год в 2008 году, бросив МГУ, удалив свои соцсети и отключив телефон, переехала жить. У меня было страшное разочарование в моей жизни в Москве и большая любовь в Киеве, классика, в общем. Чтобы обновить визу, надо было просто раз в три месяца пересечь границу, я приезжала повидаться с семьей на неделю и возвращалась обратно.

Второй период начался в 2010 году, мне вот-вот должно было исполниться 21, у меня не было образования и мне светила какая-то жизнь домохозяйки. Мы решили, что меня надо отправить на учебу, чтобы у меня хоть какой-то был социальный круг, название профессии там, ну что-то, от чего оттолкнуться. Искали что-то эээ… «прикольное», нашли ВГИК, я подготовилась за несколько месяцев и поступила. Все пять лет учебы я ездила в свой второй дом в Киеве по расписанию: новогодние каникулы, каникулы после зимней сессии, майские праздники, летние каникулы.

Третий период начался в 2017 году, когда я поняла, что и эти отношения и этот город уже совсем навсегда. После аннексии Россией Крыма и оккупации восточных регионов Украины условия пребывания для россиян в Украине стали жестче: 3 месяца можно пробыть и на 3 выехать. Я просто ездила по этому режиму: 3 месяца жила в Украине, 3 — в России. Иногда мы ездили в Россию вместе, но с годами это становилось все неприятнее и враждебнее по отношению к моему партнеру. Было понятно, что надо уже остановиться.

Помогла пандемия: я уехала в Киев в 2019 году, в начале 2020 мы подали заявление в ЗАГС, а через месяц началась пандемия и закрыли границы. Если бы не это, мне пришлось бы снова уезжать на 3 месяца, а потом возвращаться и подавать документы. Вместо этого я сразу осталась по ковидному режиму и это было впервые за 15 лет, когда я прожила на одном месте полтора года — и когда нам не надо было разлучаться. Это было просто потрясающе, жить вместе и никуда не уезжать принудительно. Тогда я начала отчаянно разводить растения, которые раньше не могла себе позволить, как символ того, что я пускаю корни. У меня около 50 горшков, которые сигнализируют о моих серьёзных намерениях. Когда в начале полномасштабного вторжения моя семья пыталась выпихнуть меня из дома за границу, чтобы спасти от войны, моим главным аргументом было то, что они загубят мне все растения. Шучу, что главный, но я его тоже озвучивала.

Что-то изменилось в твоём восприятии себя после переезда?

Я называю свои 15 лет отношений с Украиной лагідної деімперіалізацією (по аналогии с лагідної українізацією — нежным взращиванием национальной осознанности самих украинцев).

В 2008 году я была продуктом московского империализма и культурного шовинизма. Если бы было «имперское бинго», моя российская семья (в широком смысле, не нуклеарная) собрала бы его всё: от подзатыльников детям перед красным углом с иконами до искреннего убеждения в величии русского языка над всеми другими (я была уверена, что в русском языке больше всего в мире слов, до старшего подросткового возраста).

У меня были терпеливые друзья в Украине: я думаю, они понимали, что это — не позиция, а просто неотрефлексированное обезьянничанье своей среды. Я вообще-то всегда была добрым человеком, которому нравилась идея взаимного уважения, свободы и равенства, в тот юный период я вообще была хиппи. Я была готова учиться, хотя и не всё понимала сразу: я сразу в 2007 перешла с «на Украине» к «в Украине» и больше никогда не пыталась «объяснить», что Украина — это окраина России, как мне это говорили, к сожалению, дома. А вот языковой вопрос буксовал очень долго: у меня была русскоязычная среда в Киеве, и я некоторое время еще носила в себе шовинистический стереотип о «смешном языке», пока просто со временем не стала его незаметно понимать.

Мне уже даже сложно вспомнить свои взгляды киевской юности, потому что мы жили в довольно интровертном мире с партнером и друзьями, изучали религию, эзотерику, искусство и всячески эскапировали от реальности. Но я точно помню, что я знала, что я несу в себе шаблоны мышления и поведения великорусского шовинизма, мне об этом напоминали, я старалась исправляться по максимуму — но это всё были частности. Политическое сознание, которое зародилось у меня на протестах в России, не успело сформироваться, его заменило довольно эскапистское философское мировоззрение, а главным в жизни тогда нам казалось искусство, но не как социальный инструмент, а как больше религиозный (поэтому мы тогда и назвались bojemoi — вроде как художники — это проводники божественного духа). В целом у меня в 20+ не было политического сознания, и можно сказать, что я была образцовым произведением путинской политтехнологии аполитичности: политика — это грязно, все в ней участвующие имеют свои шкурные интересы, а я человек светлый, это не для меня, в таком духе. Я не могла связать конкретные проявления, с которым я боролась в частных случаях, с политической системой в целом: коррупция в вузах и навязывание провластных дискурсов, невозможность свободно выбирать темы для исследований, психологическое насилие в школах, борьба общества с феминизмом, а также борьба за религиозность и против научного мышления — мне всё это казалось прежде всего индивидуальной ответственностью и личным пороком каждого отдельного человека, я не видела леса системы за деревьями частных случаев.

Хуже того, я не сильно разобралась в том, что случилось в 2014 году. Я была идеальный «полезный идиот» российской пропаганды: умный в чем-то человек с образованием и с абсолютной пустотой в зоне мозга, отвечающей за политическую осознанность (нет такой зоны мозга, это штука). На такого человека отлично ложатся все эти «нас там нет» и другие нарративы гибридной войны. Мне стало очень стыдно в 2022 году не только за полномасштабное вторжение, которое мои соотечественники начали и поддерживают, но и за агрессию с 2014 года и, главное, за мою собственную тупость, по-другому не назовешь. Мы много разговоров с мужем посвятили тому, как тяжело ему было с моим не вполне пониманием ситуации с Крымом и востоком Украины. Только когда после 24 февраля я стала ежедневно читать о ходе отношений России с Украиной с 1991 года, о реакции Кремля на украинские революции, о доктрине гибридных войн и о внешней политике России — только тогда я как будто перестала быть слепой. Вместе с этим самообразованием и летящими на Украину, на Киев, на мой район российскими ракетами на меня дополнительно обрушилось задним числом осознание и Приднестровья, и Ичкерии, и Сакартвело, и Сирии, и Украины с 2014 года. А дальше — я пошла вглубь в советские репрессии национальных республик, искусственный голод в них, геноцид.

За эти полтора года мои размышления об истории, политике и своей роли в этих процессах превратились в медитации над каким-то чудовищным фракталом, где репрессивное государство отражается в скованном страхом и насилием обществе, которое отражается в дисфункциональной семье, которая отражается в человеке, в его языке, в паттернах мышления и даже в эмоциональных привычках.

Я как будто увидела в отражении зеркала в своём собственном зрачке бездну системного тотального насилия — всего, что я вобрала, родившись в центре трупа империи, чье разложение пытаются остановить ещё большим насилием.

Всё моё наследие, всё воспитание и мировоззрение пропитано тонкими токсичными капиллярами всего самого дрянного, что есть в России, и у меня нет другого варианта, кроме как лежать на койке принятия и с капельницей познания в вене — с надеждой когда-нибудь прочистить кровоток своей личности от токсинов насилия в мыслях, словах и делах, как советовал Будда.

Огромным продвижением для меня было освоение украинского языка. Как я писала, он не был активной частью моей жизни в Киеве. Я сталкивалась с ним только при работе с документами, чтении составов продуктов и инструкций лекарств, а также когда пересказывала глухой бабушке мужа, что происходит в политическом телевизионном ток-шоу. В 2022 году я начала учить его на второй месяц вторжения в качестве политического жеста протеста, а потом поняла, что он открывает для меня просто другой мир, мир совершенно другого политического сознания — украинского. От украинского политического стендапа (например, Антона Тимошенко) до книг украинских историков (например, Ярослава Грицака), от интеллектуального украинского ютьюба (например, the Ukrainians) до украинской литературы (например, Ивана Багряного). Я получила понимание внутренних процессов современной Украины, доступ к осмыслению войны с Россией в режиме реального времени, и самое ценное — новую призму, чтобы посмотреть на саму себя.

Язык определяет мышление: нельзя мыслить без языка. Политика влияет на язык: языковые паттерны формируют паттерны мышления, за которые невозможно выйти внутри языка. Я убеждена, что если человек не знает другого языка кроме русского и не читал исследователей своей истории, культуры или политики из других стран и желательно на других языках — у него нет инструментов полноценной рефлексии над собой и своей страной. Ну я уже не говорю о том, что созданные в авторитарной стране тексты в принципе требуют скептического анализа как минимум на бессознательную самоцензуру, как максимум — на сознательную дезинформацию, увы.

Что такое, по-твоему, политическое сознание?

Сознание, просто говоря, это способность знать, что я — это я, что я — существую, и способность это своё существование субъективно переживать и о нём рефлексировать. Коротко — осознавать свою субъектность. Соответственно, политическое сознание — это способность осознавать свою политическую субъектность. Политика, начиная с греческой традиции Аристотеля, это попросту дела граждан в городе, вопросы городского самоуправления: как почистить водный канал, куда построить дорогу, кто украл куря и что с ним будем делать и так далее — а главное, кто будет принимать окончательное решение (то есть у кого власть). То есть политическое сознание — это довольно естественно развивающаяся у человека в социуме часть психики, она нужна просто, чтобы делать что-то вместе, не подравшись.

Я не думаю, что аполитичность естественна. Напротив — аполитичность всегда навязанное состояние. Наш мозг устроен так, что контроль за своей жизнью и средой и возможность выбора приносят нам удовольствие. Дети начинают требовать личной ответственности и самостоятельных решений уже в 2-3 года (этот период называют «я сам»), и если компетентность родителя позволяет ему в этот момент внедрить демократические практики — посильный выбор и самостоятельность — ребенок и дальше быстро наращивает контроль, способность выбирать и стремительно сепарируется. Когда дети собираются вместе, они быстро начинают строить иерархии и правила своих игр и активностей — это прообраз политической деятельности для меня. А дальше играет роль социум и то, чему детей учат в детском саду и школе. Когда вас учат не думать, а знать; молчать, а не рассуждать; и наказывают за свободные мысли и творческий подход — это намеренный подрыв здорового развития политического сознания ответственного человека. Дальнейшие репрессии усугубляют.

Но кроме кнута, есть и пряник. И я, и многие россияне, с которыми я говорила за эти полтора года, повелись на моральный пряник: политика — это плохо, а ты же хочешь быть хорошим человеком? Приём старый: христианскую мораль смирения и принятия и в хвост и в гриву эксплуатируют власть имущие уже полторы тысячи лет, чтобы убедить людей, что бунт, борьба за власть, насильственные протесты и революции — это очинь плёхо и грешно.

В общем, истории борьбы против политического сознания человека, я думаю, столько же лет, сколько самому сознанию. Потому что где один умник с политическим сознанием — там он конкурирует с другим умником, и вместе они могут составить конкуренцию бенефициарам статуса-кво, у которых уже есть власть. Если хочется разобрать этот процесс на примитивном атомарном уровне, очень советую книгу «Политика у шимпанзе» Франса де Вааля.

Расскажи подробнее, о чём ваш общий с мужем проект «Bojemoi!» был изначально? Что с ним сейчас?

Это проект — ровесник нашей влюбленности и, наверное, отражает психологические тенденции молодой пары к полному слиянию: мы отказывались от своих имён и принимали одно общее имя и вместе рисовали картины. Мы были visual artists и изначально топили за «искусство ради искусства», хотя быстро поняли, что хотелось бы доносить какие-то важные духовные и социальные месседжи, поэтому какое-то время работали с плакатами и иллюстрациями. Кризис искусства у нас пошел по материальной дорожке: сначала у нас перестало хватать денег на материалы и мы перешли в диджитал, потом мы стали зарабатывать иллюстрациями — и через пару лет поняли, что сдаем в аренду свой талант людям для продвижения их бессмысленных продуктов и идей — даже при том, что мы старались отбирать заказы, которые не вредят людям (не работали с табачными компаниями, например).

Так что к 2017-18 году мы оба перешли на тексты, потому что нам было, что сказать самим (и до сих пор есть). bojemoi образца 2023 года — это маленький кухонный продакшн, где мы сделали первый сезон подкаста про полномасштабное вторжение «bojemoi.війна», готовим второй сезон, надеемся перейти на видеопродукты. Мы решили, что мы больше никогда не будем обслуживать чужие идеи, и что политика — это наше дело вдоль и поперек. Ну, лучше поздно, чем никогда.

Когда в последний раз ты приезжала в РФ? Твоя семья там?

Последний раз я была в России за месяц до полномасштабного вторжения на похоронах своего дяди, который в предновогоднюю ночь в сильном опьянении потерялся в электричках подмосковья, видимо, чуть не замерз насмерть на перроне в -30, и в попытке оттуда выбраться был сбит электричкой.

Я приехала специально на неделю, чтобы помочь своим родителям, потому что это очень сложный случай смерти, было непросто получить тело — и в связи с типом смерти, и в связи с праздниками. Новый год в общем я провела, рассматривая фотографию его трупа, которую прислали на опознание, и это очень странная рифма с тем, что вот уже полтора года я рассматриваю фото- и видеорепортажи с военными преступлениями россиян, с гибелью военных, много чего. 2022 год начался так. Почти вся моя семья в России, да.

Чем для тебя стал твой дневник и как ты относишься к распространению твоих мыслей?

Я начала писать дневник на второй день полномасштабного вторжения, когда за одно утро у нас ракета попала под дом недалеко от нас, там снесло все балконы, и над нашим районом сбили российский самолет. Друг прислал фотографию с кровавой кашей из пилота. Воздушные тревоги ещё не работали, ПВО работало круглые сутки, российские войска двигались к Киеву. Была такая мысль, что я могу погибнуть, — и это очень вероятно. Мне, наверное, просто хотелось, чтоб кто-то знал, что я думаю перед смертью. Это быстро стало моей рутиной, моим способом обработать все жуткие впечатления дня. Потом я поняла, что могу работать над собой в таком формате и вести летопись этого перерождения. Это стало уже какой-то личной ответственностью.

За первый год полномасштабного вторжения моя аудитория выросла в 4 раза. Наверное, изначально это был прирост российской аудитории, потому что мало кто писал о том, что тут происходит, — хотя у меня и совсем не журналистские тексты. А потом был приток украинской аудитории, потому что я препарировала российское сознание в контексте военной агрессии, а первые полгода это было тут у нас болезненным вопросом: да что же с ними такое? — в Украине как-то все пытались разобраться, что с нами, россиянами, не так.

В основном когда читают мои тексты и благодарят, говорят, что плакали над ними. Не знаю, как это всё работает и зачем люди меня читают. Знаю, что многие отписываются, потому что тяжело читать (иногда подписываются снова и рассказывают, как дело было). Я нормально отношусь к распространению, хотя и не понимаю, как это работает.

Я читала твои размышления про искусство. Как ты считаешь, можно ли создавать что-то художественное сейчас?

В обсуждении любого «можно» и «нельзя» меня всегда смущает отсутствие регулятора: можно всё что угодно так-то, вопрос — для чего? Если говорить в контексте предыдущей беседы, то я бы сказала, что для меня важно, чтобы художественные объекты не были формой для неотрефлексированных содержаний, своих, а тем более — чужих. Художественные тексты или образное искусство — это просто язык, на нём можно сказать всё, что угодно. Вопрос в том, что вы хотите сказать.

Проблема языка в том, что мы не осознаем его, как рыба не осознает воду, хотя благодаря воде и владению гидродинамикой она и перемещается. Так и в искусстве: если мы не осознаём, что и почему кажется нам прекрасным и безобразным, смешным и грустным, возвышенным и низким — мы как ёж, на которого цепляются паразиты чужих нарративов, спрятавшись в иголках. Тем более если мы не осознаем себя как политический субъект, не осознаем политический контекст искусства (то есть отношение нашего художественного языка с властными динамиками).

В общем, я ответила бы так: по моему мнению, художникам из России, особенно из Москвы, особенно русским требуется серьёзное углубление рефлексии и non russian based (само)образование. Потому что российская культура в глубочайшем кризисе: культура в широком смысле, которая в режиме реального времени производит фашизацию общества, ксенофобию, репрессии и пытки внутри страны, и оккупацию, геноцид и военные преступления вне её, — это культура мёртвая. Наверное, не только я чувствовала, как с полномасштабным вторжением что-то во мне умерло?

Я прикована к разлагающемуся трупу культуры, которая произвела меня на свет.

Это культура сделала нас всех в лучшем случае грибами, в худшем — опарышами, которые шебуршатся в её тлетворных испарениях. Образно говоря, мне кажется кармической задачей людей с душой и совестью, которые причисляют себя к этой условной русской культуре, силами своей творческой рефлексии переработать это токсичное разлагающееся тело, всё ужасное и гнилое переварить и отрефлексировать, все милитарно-фашистские струпья прогрызть, отполировать до белых косточек и вернуть миру уже критически осмысленным. Честно говоря, я и не думаю, что есть выбор: ты или будешь вечно носить с собой этот воняющий труп — и всем будешь им вонять, или смиренно примешься за работу гриба, всё.

За какими новостными источниками ты сейчас следишь, если следишь?

Британская разведка, американский институт изучения войны — для военной аналитики. Николаевский Ванек (телеграм-канал Віталія Кіма, главы Николаевской держобладминистрации) и Тотальна Зрада — для отслеживания российских ракет и планирования дня. Суспільне, НВ, Ukraine Now — для украинских новостей. Meduza и Сталингулаг для новостей из России, посматриваю отрывки из шоу Скабеевой, чтобы быть в курсе настроений рашистов.

Расскажи про свои цветы и кошку. Как они помогают справляться?

Они ни хрена не помогают, а кошка ещё и будит меня по ночам, если нет обстрелов. Шутка. Я люблю свои растения. Самому старшему уже 6 лет, он чуть не умер однажды и я его спасала целый год, потому что я его подарила Жданову на 30 лет. Он долго был у нас один, и это лавр-surviver, он вдохновляет. У меня где-то 50 горшков и их становится всё больше, потому что я для себя открыла регенерацию растений: их убиваешь (режешь), но если бросить их в питательную среду (землю или воду) — они прорастают. Это очень вдохновляет. Жданов говорит, что растения перевернули его сознание, когда нас бомбили: мы баррикадировали окна, и он предлагал заставить ещё дополнительно слой горшками с цветами. Я отказалась и сказала, что не дам ракете убить мои цветы. Он тогда посмотрел на них другими глазами, сказал, что согласился, что жить ради тех, о ком заботишься, имеет больше смысла, чем просто выживать.

Кошку мы взяли с передержки в начале декабря прошлого года, это был уже второй месяц массовых ракетных и шахедных обстрелов, когда россияне уничтожали критическую инфраструктуру украинских городов. Холодало, электричества часто не было, отопления тоже, мы ходили дома в 7 слоях одежды, жгли свечи, готовили на туристической плитке — и очень хотелось ещё кого-то спасти и согреть в это ужасное время. Когда Кафка появилась у нас в доме, это было впервые за полномасштабное вторжение, когда Жданов начал улыбаться, и когда у нас появились перерывы на pure joy.

Я, честно, не знаю точно, но такое ощущение, что у Кафки случилось расстройство сна после майско-июньских обстрелов, обстрелы были ровно через ночь, а тревоги почти каждую, мы все выходили в коридор в одно и то же время — где-то в 4 утра. Кафка выходила с нами сидеть. Когда это все прекратилось, она начала каждую ночь в 4 утра вопить в коридоре, пока все не встанут и не могла успокоиться. Сейчас через 2 месяца она гораздо лучше.

Ты писала, что существуешь на стыке идентичностей — россиянки и украинки. Как менялась динамика этого стыка спустя годы жизни в Украине и потом после начала полномасштабного вторжения? Как ты говоришь о своей идентичности в Украине?

У меня никогда не было украинской идентичности, несмотря на то, что у меня украинские корни по отцовской линии (Полтава), украинская паспортная фамилия (правда, с русифицирующей «ошибкой») и несмотря на то, что я жила в Киеве с 2008 года. Российской или русской, впрочем, тоже не было, для меня это был просто паспорт и «славянская внешность». У меня также нет выраженной гендерной идентичности, меня в самоопределении всегда больше волновали такие абстракции, как «я всё-таки философ или писатель» или «я всё же писатель или художник».

Вопрос национальной и языковой идентичности для меня возник только после начала полномасштабной войны России с Украиной в связи с природой этой войны: империализм и русский национализм здесь напал на украинскую национальную независимость. Осознание себя как россиянки и русской просто как суммы опыта бытия ими началось для меня только тогда как часть моего политического протеста и как инструмент борьбы: деконструировать свой опыт — значит помочь другим последовать этим путем. По паспорту я россиянка, поэтому в Украине я никто иная как россиянка. Так я о себе и говорю.

Украинская идентичность — это моё абсолютно интимное внутреннее пространство, которое появилось благодаря освоению украинского языка и изучению украинского взгляда на историю Московии и самой Украины. Это моё внутреннее убежище, как батискаф с запасом воздуха, в котором я могу погружаться в токсичные пучины российской идентичности и спокойно её исследовать. Это то, во что я от себя отстраняюсь, чтобы посмотреть со стороны.

Я не выезжала из Киева ни на один день с 24 февраля 2022 года, пережила вместе с украинцами из Киева всё, что переживали они. Весной первого года вторжения мы слушали приближающиеся взрывы артиллерии на левом берегу Днепра (центр города на правом берегу), куда подходила российская армия. Было несколько дней, когда казалось, что ЗСУ не удержат берег, мы боялись, что для защиты центра подорвут мосты и мы окажемся в российской оккупации. Мы ещё не знали о Буче, которая вскрылась после того, как российские войска отогнали от Киева. Но уже тогда я почувствовала страх и отвращение оказаться среди россиян, которые стали убийцами и военными преступниками, я была уверена, что для них будет хорошей идеей убить меня и выставить как «русскую жертву украинцев», очень с руки, так сказать.

Это — украинский опыт, его нет у россиян. Мои знакомые украинцы говорят мне, что он сделал меня украинкой. Я не чувствую, что имею право называться так или прикасаться к украинским символам идентичности вроде вышитой сорочки, пока мы не закончим войну, путинский режим и империалистические отношения, которые связывают территории, которые сегодня называются одним словом «Российская Федерация».

Важно ли для России антивоенное сопротивление? Какие ты видишь пути его эффективного развития? Что полезного для Украины могут делать россияне, оставшиеся внутри диктатуры?

Я думаю, что сегодня в России антивоенное сопротивление — больше, чем это самоназвание. Это часть антифашистского и антиавторитарного сопротивления, часть всемирной борьбы. Россия — не единственный авторитарный вулкан, он просто стал извергать лаву войны первым, но если не будет антиавторитарного и антифашистского сопротивления в мире, таких извержений станет больше.

Я не представляю, как живут и с чем сталкиваются члены российского антифашистского сопротивления в России, поэтому мне трудно знать, что для него будет эффективным. Наверное, каждому стоит мыслить глобально и налаживать связи с единомышленниками по всему миру, осознавая себя частью мировой борьбы, которой вряд ли настанет конец очень скоро. Хотя будущее фашизма, по опыту Германии, сильно зависит и от того, как закончит свой путь современная Россия и ответственная за войну элита.

Взгляд украинцев и россиян на полномасштабную войну, как мне кажется, часто очень разный. Для многих россиян вторжение 2022 года — шок, сюрприз и исключительный ужас. Для многих украинцев это шокирующе жестокое, но закономерное продолжение не только 2014 года, а всей истории отношений с момента возникновения империи под властью России 300 лет назад. Многим россиянам кажется, что убери Путина — и настанет какая-то классная другая Россия. Для многих украинцев очевидно, что ресентимент, изоляционизм, внутренний русский расизм и империалистические фантазии россиян могут снова привести во власть «сильную руку» с обещаниями восстановить доминирование над бывшими колониями. Кто из бывших республик на тот момент будет слабее России — другой вопрос, конечно.

Поэтому я думаю, что культурный, политический, экономический кризис и кризис власти в России, которые разворачиваются там на фоне развязанной ей войны, — отличная почва для попытки деимпериализации, денацификации, демилитаризации сознания россиян. Разрабатывать новые нарративы, формулы и решения нужно уже сейчас. Украина будет очень сильной в военном смысле страной с гарантиями безопасности, но бывшие советские республики и народы на той территории, что мы сейчас называем Российской Федерацией, не будут в безопасности и не смогут жить и процветать, пока россиянам кажется естественными состояние вечной войны, ксенофобия и ресентимент.

Ну и конечно помощь Украине и её защитникам — главная помощь для украинцев сейчас.

Что из этого делать и как, я посоветовать не могу, так как в репрессивной диктатуре каждый сам должен определять меру своего риска в борьбе за свои ценности. Мы все должны бороться вместе, но как написал антифашистский писатель Ганс Фаллада в одноименном романе: всё равно «каждый умирает в одиночку».

Ты много ведёшь политических диалогов со своими подписчиками-россиянами, как антивоенными, так и аполитичными. Почему для тебя важно продолжать этот разговор? Откуда берешь силы на это? Что тебя злит в этой коммуникации, если злит? Был ли кейс, когда люди под твоим влиянием меняли свои мнения по каким-то вопросам и сообщали тебе об этом?

Меня заставила судьба, я стала инфлюенсером, и теперь моя работа — влиять на мнение людей. Ну и если серьёзно, то это моя ответственность, которая идёт как плата за мой социальный капитал. Разговоры также помогают в работе: я люблю изучать обратную связь от своих текстов, это поток даты, которая позволяет нащупать верный путь в извилины коллективного психе, чтобы установить там нейроимплант осознанности. Силы я беру из чувства долга, от которого, как пел Кровосток, и охуеть враз недолго, поэтому про россиян я пишу последнее время довольно редко. Всё пытаюсь подготовить текст про опасность аполитичности в психологии и психотерапии на примере России, но это будет очень долгий текст, который вызовет не только много восторга, но и много попной боли (ну или от меня уже отписались все страдающие россияне, посмотрим).

За полтора года меня уже ничего не злит, но последний раз я вопила после переписки, когда во время осенней мобилизации в России мне россияне на полном серьёзе писали, что им тяжелее, чем украинцам. Это не злит, это вызывает именно ор от смеси удивления, возмущения, негодования. Я общаюсь с условно антипутинскими россиянами (что вообще не гарантирует адекватности, но по крайней мере они не поддерживают военное вторжение, массовые убийства и оккупацию), поэтому я понимаю, что в их политической тупости больше невежества и общероссийской болезни аполитичности, империализма и всего такого (что и я носила в себе довольно давно), чем намеренного зла. Я чувствую, что мне самой полезно иногда погружаться в эту пучину, чтобы увидеть со стороны то, что я в себе, может быть, проглядела, через отражения в своих собеседниках.

При этом, конечно, у меня много подписчиков, у которых всегда была четкая позиция и которые всегда меня поддерживали.

Специально провела опрос про изменения, 15% из охваченных опросом ответили, что мой блог изменил что-то для них после начала полномасштабного вторжения. Когда я спрашивала, что конкретно, — это были психологические и политические изменения.

Психологические изменения — это выход из токсического стыда, принятие нашей коллективной ответственности за дальнейшее развитие ситуации и остановка нарциссических руминаций «я же хороший, почему меня не любят украинцы».

Политические — это вообще в первую очередь политизация людей, которые раньше себя политическими субъектами не осознавали. У меня был опыт моей собственной политизации, политизации подруг и родственниц, и мне хотелось поделиться этим с другими людьми, которые стремятся к осознанности. Во вторую очередь называли понимание инструментария для политического действия и осознание широты возможностей для него даже в российских реалиях и в частности — понимание важности донатов на ЗСУ как единственного агента, который сейчас дает российскому режиму адекватный отпор и наносит существенный урон. Я считаю, что если россияне хотят воспользоваться результатами, которые будут получены ценой украинских жизней, — они должны украинским военным ровно так же, как мы, — те, кого они защищают. Пора начинать выплачивать ещё вчера. Ну и в третью очередь многие россияне, в том числе не из России, говорили, что благодаря блогу стали находить в себе черты империализма, ксенофобии, расизма, фашизма — и выдавливать по капле.

Важна ли феминистская оптика во время войны? Чем на твой взгляд больше всего сейчас различается украинская и российская феминистские оптики на войну и насилие?

Я не особо занимаюсь феминизмом или феминистским активизмом и не могу предъявить участницам ФАС каких-то вау-знаний, я думаю. Могу сказать только о том, что интересно лично мне.

Для меня феминистский взгляд на дискриминацию, мужские привилегии, гендерное насилие и внутреннюю мизогинию стали матрицей для понимания колониальной природы российской военной агрессии. С некоторым упрощением Украина в этой системе — женщины, которые добиваются своей независимости, преодолевая зависимость, подавление и принуждение. Неспровоцированная агрессия России — это карательная операция в попытке установить обратно патриархальный статус-кво. Украина — жертва насилия и имеет право защищать себя. В насилии виноват агрессор, и Россия должна быть свержена, отправлена под суд и выплатить жертвы компенсации. Российские феминистки оказались чувствительны к такому объяснению природы украинского национализма как борьбы за эмансипацию и войны России как аналогии гендерного насилия против бывшей колонии. В начале вторжения этой аналогией удалось вразумить многих разделяющих идеи феминизма.

Я не уверена, опять же, в своих знаниях российского феминизма, но могу предположить, что он больше опирается на западные практики и на либеральный феминизм. Это может означать две черты: абсолютный антимилитаризм и антинационализм.

Первая разница с Украиной тут в том, что во время сопротивления российской агрессии многие украинские феминистки пошли воевать, и борются не против войны, а за победу Украины и за права женщин в условиях войны и в самих вооруженных силах. Больше узнать об этом можно в статье «Російсько-українська війна з 2014 року і фемінізм» Ганны Гриценко. Я не знаю, есть ли в России тотально пацифистское движение феминисток, которые осуждают не только военную агрессию РФ, но и любую войну, в том числе и защитную войну Украины. Но на всякий случай напомню, что возможность занимать пацифистскую позицию — это привилегия, которую обеспечивает жизнь на территории, не задетой войной. Даже возможность заниматься антивоенным активизмом вместо того, чтобы быть вовлеченным в военные действия — привилегия, доступная только тем, кто не проживает на территории или в стране, где идут активные военные действия, и тем, кто идентифицирует себя с сообществом, которое осуществляет военную агрессию, а не с сообществом, на которую она направлена.

А вторая разница России с Украиной в том, что история украинского феминизма тесно связана с историей украинского национализма. Украинские женщины традиционно были частью борьбы за украинскую независимость, которая для них была условием их эмансипации. Наверное, многие российские феминистки, если специально не изучали вопрос, могут видеть национализм исключительно как ультраправое шовинистическое явление. Это, как я знаю, бывает и почвой для непонимания между условными московскими либеральными феминистками и женщинами, которые борются одновременно и за свои права и за национальную независимость своих народов/республик. Мне кажется, опыт отношений украинского феминизма с украинским демократическим национализмом мог бы быть полезным для многих российских феминисток — для освобождения от распространенного официальной кремлёвской повесткой империалистического «страха национализма» и для развития кооперации с женщинами угнетённых Москвой национальностей.

Вообще без должного внимания к деколониальному движению России самим россиянам невозможно, как мне кажется, понять системные проблемы, стоящие за войной с Украиной, и наоборот: изучение истории борьбы за украинскую независимость заставляет иначе посмотреть на бытующий в РФ стереотип о том, что быть «большой страной» это зачем-то хорошо и стоит насильного удержания колониальных отношений Москвы с народами и республиками. И у феминизма как раз есть оптика, через которую всё это видно особенно прозрачно.