Одна из трех самых скандально известных статей Бодрийяра (наряду с «Заговором искусства» и «Духом терроризма»), ранее не переводившаяся на русский язык.

В то время как слово политкорректность еще только входило в наш лексикон, Бодрийяр уже со всем своим апокалиптическим сарказмом обрушивался на это постчеловеческое понятие, равно как и на пресловутые «права человека». Под раздачу попала и творческая интеллигенция во главе со Сьюзен Зонтаг, которая призывала Бодрийяра съездить в осажденное Сараево с «гуманитарной миссией». Вместо этого, философ опубликовал данную статью, вызвавшую такое возмущение «демократических душ», что его даже лишили авторской колонки в “Libération”. Однако в народе протест Бодрийяра нашел свой отклик, свидетельством чему известный американский анекдот о том, что «следующим президентом станет одноногая чернокожая лесбиянка, больная СПИДом», представляющий собой немного перефразированную цитату из данной статьи.

Сам Бодрийяр считал этот текст настолько важным, что, убрав всякое упоминание о Зонтаг, даже включил его в свою книгу «Совершенное преступление», которая, возможно уже в этом году, впервые выйдет на русском языке.

Новый Виктимальный Порядок [1]

Так же, как и все прорывы в технологическом конструировании тела и желания заканчиваются порнографией, так и все порывы безразличного общества заканчиваются виктимальностью и ненавистью.

Обреченные на свой собственный образ [image], на свою собственную идентичность и стиль [look], делая из самих себя объект заботы, желания и страдания, мы стали безразличными ко всему остальному. И в тайном отчаянии от этого безразличия, мы ревностно воспринимаем всякое проявление страсти, оригинальности или судьбы. Потому что всякая страсть — это оскорбление всеобщего безразличия. Тот, кто своей страстью обнажает наше безразличие, наше малодушие или равнодушие, тот, кто силой своего присутствия или страдания разоблачает недостаток нашей реальности — должен быть уничтожен. Вот он [Voilà], воскрешенный другой, враг, наконец-то вновь воплощенный для того, чтобы быть покоренным или уничтоженным.

Таковы непредсказуемые последствия этой бесстрастной страсти к безразличию: истерическое и спекулятивное воскрешение другого.

Например, расизм. По логике, он должен был отступить с наступлением Просвещения и демократии. Однако, чем больше культуры пересекаются, чем больше рушатся его теоретические и генетические основы, тем больше он усиливается. Но это потому, что мы имеем дело с ментальным объектом, искусственным конструктом, фундаментом которого является эрозия сингулярности культур и появление фетишистской системы различия. До тех пор, пока существует инаковость, странность и дуальные (иногда насильственные) отношения — как мы это видим из антропологической истории вплоть до колониальной фазы XVIII века — не существует и расизма как такового. Как только эти «естественные» отношения исчезают, мы вступаем в фобические отношения с искусственным другим, идеализированным ненавистью. И именно из–за этой идеализации другого наши отношения изменяются экспоненциально: ничто не может остановить это, потому что вся наша культура движется в направлении к безудержно различительному [différentielle] конструкту, к постоянной экстраполяции того же самого через другого. Культура, которую фальшивый альтруизм сделал аутичной.

Все формы сексистской, расистской, этнической и культурной дискриминации проистекают из этого глубокого эмоционального охлаждения и коллективного траура по умершей инаковости на фоне всеобщего безразличия — логическое следствие нашего чудесного планетарного комменсализма [2].

То же самое безразличие может вести и к совершенно противоположному поведению. Расизм отчаянно ищет другого как зло, с которым нужно бороться. Гуманитаризм также отчаянно ищет его как жертву, которой необходимо прийти на помощь. Идеализация играет на руку как лучшему, так и худшему. Козел отпущения [жертва] — это уже не тот, кого мы преследуем, а тот, кого мы оплакиваем. Но это ничего не меняет, потому что он все равно остается козлом отпущения.

Не жалей Сараево!

Самым поразительным впечатлением от телемоста „Коридор свободы слова“ на канале Arte, который транслировался одновременно из Страсбурга и Сараево [3], было ощущение абсолютного превосходства, исключительного статуса, которые придают несчастье [malheur], бедствие [détresse] и полное разочарование [désillusion]. Это позволило жителям Сараево относиться к «европейцам» с презрением, или, по крайней мере, с определенной долей саркастической непринужденности, сильно контрастирующей с лицемерным раскаянием и чувством вины тех, кто были по ту сторону [экрана]. Жители Сараево отнюдь не нуждались в нашей жалости, напротив, это они сочувствовали нашей мизерабельной судьбе. «Плевал я на Европу», — как сказал один из них. И действительно, ничто не дает ощущения большей свободы и независимости [souverain], чем обоснованное презрение, даже не к врагу, а ко всем тем, кто греет [4] свою чистую совесть в лучах солидарности.

А жители Сараево наблюдали целый парад [defile] таких доброхотов [bons amis]. Даже из далекого Нью-Йорка [5] привозили постановку «В ожидании Годо». Почему бы тогда не поставить «Бувар и Пекюше» [6] в Сомали или Афганистане? Но самое плохое в этом не избыток культурной утонченности, а снисходительность и ошибочное суждение. На самом деле, это они сильны, а мы слабы; и мы идем к ним чтобы найти то, что компенсировало бы нашу слабость и потерю реальности.

Наша реальность: вот в чем проблема. У нас есть только одна реальность и ее нужно спасать. «Надо делать хоть что-то. Нельзя же ничего не делать». Но принцип действия или свободы никогда не основывался на том, чтобы делать хоть что-то, только потому что нельзя ничего не делать. Это всего лишь форма оправдания [absolution] собственного бессилия и сожаления по отношению к своей собственной участи.

Жители Сараево не задаются подобными вопросами. Там, где они существуют, существует абсолютная необходимость делать то, что они делают, делать то, что необходимо. Без иллюзий относительно своей участи [fin], без жалости к себе. Вот что значит быть реальным, вот что значит существовать в реальном. И это вовсе не «объективная» реальность их несчастья, та реальность, которой «не должно существовать» и которая вызывает нашу жалость, а та, которая существует такой, как она есть, — реальность действия [action] и судьбы.

Вот почему они живы, а мы — мертвы. Вот почему мы, прежде всего в собственных глазах, должны спасти реальность войны и, в сострадании [compatissante], навязать эту реальность тем, кто страдает [pâtissent], но кто в самом сердце войны и бедствия на самом деле в эту реальность не верит. По их собственным словам [7], боснийцы действительно не верят в бедствие, которое их окружает. Они, в конечном счете, находят всю эту ситуацию ирреальной, невероятной, непостижимой [inintelligible]. Это ад, но ад почти гиперреальный; и еще более гипереальным его делают медийные и гуманитарные домогательства [harcèlement], поскольку это делает еще более невразумительной позицию всего мира по отношению к ним. Таким образом, они существуют в какой-то призрачности [spectralité] войны — впрочем, к счастью для них, иначе они никогда не смогли бы этого выдержать. [8]

Но мы же лучше, чем они знаем [9], что такое реальность, потому что это мы выбрали их для ее воплощения. А может, просто потому, что реальность — это то, чего нам, и всему Западу, больше всего не хватает. И чтобы восстановить [свою] реальность, мы спешим туда, где она больше всего кровоточит [saigner]. Все эти каналы, все эти «коридоры», которые мы открываем, чтобы отправлять к ним наше продовольствие [vivres] и нашу «культуру», на самом деле являются каналами бедствия, по которым мы импортируем их жизненную [vive] силу и энергию их несчастья. Опять же, неравноценный обмен. В то время как они черпают в радикальной дезиллюзии реального и в разочаровании в наших политических принципах своего рода дополнительное [second] мужество — мужество пережить то, что лишено смысла — мы [10] приходим к ним, чтобы убедить их в «реальности» их страдания, культурализируя его, конечно, и театрализируя, для того чтобы это страдание могло служить референтом [référence] для театра западных ценностей, к которым принадлежит и солидарность.

Все это [11] является иллюстрацией отныне повсеместной ситуации, когда безобидная и бессильная интеллигенция [intellectuels] обменивается своей нищетой [misère]* с нуждой тех, кто действительно находится в беде [misérable], и обе стороны поддерживают друг друга в каком-то порочном [pervers] сговоре — точно так же, как политический класс и гражданское общество обмениваются сегодня своей нищетой [misère]: одна сторона предлагает пищу для скандалов и коррупции, а другая — фальшивые общественные потрясения и инертность. К примеру, мы уже могли лицезреть, как Бурдье и аббат Пьер [12] совместно приносят себя в жертву [s’offrir] в телехолокосте, обмениваясь между собой пафосными речами и социологическим метаязыком страдания [misère]. Так и все наше общество встает на путь сострадания [commisération] в буквальном смысле, то есть — распределения страдания, под прикрытием вселенского [œcuménique] пафоса. Это выглядит примерно так: в момент великого покаяния интеллектуалов и политиков, связанного с пугающим [panique] состоянием истории и сумерками ценностей, они как бы пополняют источник [vivier] живых ценностей, референциальный виварий, используя при этом наименьший общий знаменатель, каковым является человеческое страдание [misère]; все равно что пополнять охотничьи угодья искусственно выращенной на убой дичью [13]. Виктимальное общество. Думается, наше общество опирается на культ жертвы, потому что таким образом оно выражает лишь свое собственное разочарование и сожаление из–за невозможности насилия по отношению к себе.

Повсюду Новый Интеллектуальный Порядок следует по пути, проложенному Новым Мировым Порядком. Повсюду несчастье, нищета [misère], страдания других, становятся основным сырьем и первичной сценой. Виктимальность идет рука об руку [assortir] с Правами человека как единая заупокойная [funèbre] идеология. Те, кто не извлекают из этого выгоду [exploiter] напрямую и от своего имени, делают это через других — всегда находятся посредники, которые получают свою финансовую или символическую прибыль [plus-values] между делом. Нужда [déficit] и несчастье торгуются и перепродаются точно также, как международный долг на спекулятивном рынке — в данном случае политико-интеллектуальном рынке, который по объему вполне сопоставим с рынком приснопамятного военно-промышленного комплекса. Теперь всякое сострадание вписывается в логику несчастья. Ссылаться на несчастье, пусть даже для того, чтобы с ним бороться, это означает давать основание для его неограниченного объективного воспроизводства. Тем не менее, чтобы бороться с чем бы то ни было, надо исходить из зла [mal], а вовсе не из несчастья [malheur].

И правда в том, что именно там, в Сараево, находится театр транспарентности зла. Выдавливаемый гнойник [chancre], заражающий все остальное гнилью, зараза [virus], симптом которой уже является европейский паралич. Мы ограничиваем потери [14] Европы Соглашением об учреждении Всемирной торговой организации, но теряем лицо [15] в Сараево. В определенном смысле, это к лучшему. Дутая Европа, опустошенная Европа, погрязшая в самых лицемерных общественных потрясениях Европа сама себя пускает на дно в Сараево. И в этом смысле сербы оказались, фактически, инструментом разоблачения [démystification], дикими [sauvage] аналитиками этой фантомной Европы, чьи технодемократические политики настолько же самоуверенны в своих речах, насколько расплывчаты в своих действиях. [16].

Но вообще-то, даже не в этом суть дела. Суть в том, что сербы, как застрельщики [vecteurs] этнической чистки, находятся в авангарде становления грядущей Европы. Ибо она создается, реальная Европа, белая Европа, обеленная, объединенная [intégrée] и очищенная, как морально, так и экономически, и этнически. Она с успехом создается в Сараево, и в этом смысле то, что там происходит — это вовсе не случайное [accident] развитие событий, а последовательная и восходящая [ascendante] фаза Нового Европейского Порядка, филиала Нового Мирового Порядка, который повсеместно характеризуется белым фундаментализмом [intégrisme], протекционизмом, дискриминацией и контролем.

Говорят, что если мы пустим на самотек то, что происходит в Сараево, то очень скоро это будет происходит у нас. Так вот — уже происходит. Все европейские страны на пути к этнической чистке. Такова истинная Европа, которая постепенно создается в тени парламентов, а Сербия — ее авангард [fer de lance]. Не стоит говорить о какой-то пассивности и неспособности реагировать, ведь речь идет о неукоснительно исполняемой [exécution] программе, а Босния — это лишь новая зона освоения [frontière]. Как вы думаете, почему Ле Пен окончательно исчез с политической сцены? Потому что суть его идей повсеместно проникла в политический класс в виде французской исключительности [d’exception française], священного союза, евро-националистической рефлексии, протекционизма. Ле Пен больше не нужен, потому что он уже победил, но не политически, а как вирус, проникший в умонастроения [mentalités]. Почему это должно прекратиться в Сараево, когда то же самое происходит повсюду? Никакая солидарность ничего не изменит. Все это чудесным образом прекратится в тот день, когда истребление будет завершено, в тот день, когда будет прочерчена демаркационная линия «белой» [blanche] Европы. Такое ощущение, что Европа со всеми своими объединенными нациями и всей своей запутанной политикой заключила контракт на убийство с сербами, которые стали исполнителями ее грязных дел — подобно тому как когда-то Запад заключил договор с Саддамом Хусейном против Ирана. Однако, когда убийца заходит слишком далеко, в конечном счете необходимо ликвидировать и его. Операции против Ирака и Сомали были относительными неудачами с точки зрения Нового Мирового Порядка, в то время как операция в Боснии, похоже, близка к успеху с точки зрения Нового Европейского Порядка.

И боснийцы это знают. Они знают, что были обречены международным демократическим порядком, а не каким-то уродливым пережитком или наростом, называемым фашизмом. Они знают, что обречены на истребление, изгнание или исключение, как и все чужеродные [hétérogène] и непокорные элементы во всем мире — безоговорочно, потому что, нравится это или нет западным совестливым доброхотам, именно в этом заключается неумолимый ход прогресса. Расплатой за новую Европу будет искоренение мусульман и арабов, как это уже происходит повсюду, за исключением тех случаев, когда они остаются в качестве рабов-иммигрантов. А главный аргумент против обвинений в нечистой совести, которая проявляет себя в таких хеппенингах как Страсбург, заключается в том, что поддерживая образ мнимого бессилия европейской политики и имидж западной совестливости, терзаемой своим собственным бессилием, она скрывает суть реальной операции, гарантируя себе духовную презумпцию невиновности [bénéfice du doute].

На телеэкране в программе “Arte” жители Сараево, безусловно, выглядели как люди без иллюзий и без надежд, но не как потенциальные мученики, совсем наоборот. Их несчастье [malheur] было для них объективным, в то время как форменная нищета [misère] ложных апостолов и добровольных мучеников была по ту сторону [экрана]. Однако, как справедливо сказано, «добровольное мученичество не будет учтено по ту сторону [жизни]». [17].

Виктимальное общество — самая поверхностная и тривиальная форма инаковости. Воскрешение Другого как несчастья, как жертвы, как алиби, — воскрешение нас самих как несчастного сознания [18], которое извлекает из этого некрологичного зеркала идентичность саму по себе мизерабельную. Мы исследуем многообразные признаки несчастья, чтобы доказать существование Бога через существования Зла, так же как мы исследуем страдания [misère] других, чтобы доказать от противного собственное существование. Новая идентичность — это идентичность жертвы. Все вращается вокруг обездоленного, неудовлетворенного, ущербного субъекта, а стратегия виктимальности заключается в том, чтобы признать его как такового. Всякое различие обозначается в виктимальном режиме [mode] рекриминации [19] (или компенсации за преступление [crime]), а остальные нужны лишь в целях опознания. Это понимание социального как клиники прав человека, как восстановительной хирургии идентичности. Эффективная стратегия, стратегия извлечения дохода из своих долгов, торговля своими недостатками — шантаж на наоборот. Дефективная стратегия, идущая параллельно со стратегиями бессилия и дезинтеграции. Минималистская стратегия, виктималистская и гуманистская — типичная для эмоциональных и промоциональных обществ. Руки прочь от моего различия! [20].

Право, как универсальный референт, как гарант всех различий. Гегемония, которая имеет мало общего с общественными интересами и общественными институциями, а скорее связана с таким видом общественного договора, который без разбора санкционирует потерю естественных [naturelles] свойств — так право на существование санкционировано потерей самой бесценной вещи, которая дается без права: жизни. Право на свежий воздух — это возмещение за удушье, право на свободу — замещение возможности ею пользоваться, право на желание — это замещение самого желания и так далее. Право — это то, что мобилизует энергию изможденного социального тела. Ничтожная ценность гарантированного существования [21], формального общества, застрахованного и безопасного [sans risques].

Вознесение человеческих страданий в небеса медиа и ментальное пространство рекламы сопровождается вторжением в политический и социологический метадискурс. Это означает, что политика и социология сталкиваются со своей собственной нищетой [misère]. Таким образом, они все вместе скрепляют пакт с социальной нищетой [misère] на основе сострадания [commisération], то есть его распределения. Социологи начинают выражаться языком несчастья [misérablement], а несчастные [misérables] начинают выражать себя социологически [sociologiquement].

Таким образом, мы оказываемся в ситуации прославления [célébration] своих недостатков [déficit], своих несчастий, своей собственной незначимости [insignifiance] — а интеллектуальный и медийный дискурс своей одновременно садистской и сентиментальной поддержкой, санкционирует право людей на свои собственные страдания, обрекает их на статус жертвы и потерю их естественных защитных механизмов. Сами жертвы на это не жалуются, поскольку они извлекают выгоду из признания их убогости [misère]. Раньше, согласно Фуко, вся культура была занята признанием секса. Сегодня она переориентировалась на признание убогости.

Очищение, искупление, обеление, профилактика, промоушен и реабилитация — невозможно перечислить все нюансы этого всеобщего сострадания, которое проистекает из глубокого безразличия и сопровождается беспощадной стратегией шантажа, политической рекуперацией [22] всех этих негативных страстей. Это «политическая корректность» во всех своих проявлениях [effets], компания [entreprise] обеления и ментальной профилактики, начиная с профилактики на уровне языка. Черные, инвалиды, слепые и проститутки становятся colour people [люди с иным цветом кожи], disabled people [люди с ограниченными возможностями], людьми с нарушением зрения, sexworker [работники сферы интимных услуг]: их необходимо обелить, отмыть словно грязные деньги. Необходимо, чтобы всякая темная судьба [destin négatif] была очищена [23] с помощью подтасовки [truquage], еще более обсценной, чем то, что она пытается скрыть.

Эвфемистический язык, борьба с сексуальными домогательствами, весь этот протекционный и протекционистский маскарад того же порядка, что и использование презерватива. В ментальном плане, разумеется, то есть предохранительное [prophylactique] использование идей и концептов. Вскоре мы перестанем думать, если не будем защищены оболочкой из латекса. А цифровой комбинезон Виртуальности Реальности уже натягивают словно презерватив.

Нынче соблазняют благодаря презервативу. «Он пытается ее соблазнить, она сопротивляется, он достает свой презерватив, она падает в его объятия.» [24] Раньше она была бы соблазнена эрекцией, теперь ее соблазняет протекция [предохранение]. Еще немного, и быть ВИЧ-инфицированным будет достаточно, чтобы соблазнять (выражение «этот продукт вреден для здоровья» стало, практически, рекламным слоганом). Мы читаем на стенах и автобусах: «Я ВИЧ-инфицирован [séropositif], ты пойдешь со мной на свидание? (скажи мне да!)», «Я даун — ты пойдешь со мной поиграть?» Sero is beautiful. Наихудшее становится наилучшим рекламным аргументом. Новый моральный порядок, новый комменсализм, основанный на этой изумительной легитимности различия, даже если им является негативность и жизненно важный недостаток.

Одержимость СПИДом, несомненно, обусловлена тем, что исключительная судьба больных дает им то, чего сегодня крайне не хватает другим: недостижимую и непреодолимую идентичность, идентичность жертвы. Привилегия болезни, вокруг которой вращалась [gravitait] целая социальная группа в иных культурах, и которую мы сегодня почти повсеместно упразднили компанией [entreprise] по терапевтическому искоренению Зла [Mal]. Однако вся стратегия профилактики болезни [maladie] лишь переносит заболевание [mal] биологического тела на социальное тело. Все кампании по борьбе со СПИДом, играющие на чувстве страха и солидарности, — ваш СПИД меня интересует [25], — вызывают патетическое заражение, такое же опасное, как и биологическое. Рекламная виральность [26] информации столь же обсценна и опасна, как и обычные вирусные инфекции. Если СПИД разрушает биологический иммунитет, то коллективная инсценировка [mise en scène] и оболванивание [intoxication], принуждение [chantage] к ответственности и мобилизации способствуют распространению эпидемии информации и усилению, в качестве побочного эффекта, иммунодефицита социального тела — и этот процесс уже далеко зашел. А благоприятной средой для распространения этого иного, ментального СПИДа служат всякие Телемарафоны [Téléthon], Спидомарафоны [Sidathon], и прочие Смертомарафоны [Thanatons] — все это патетическое искупление и очищение коллективной нечистой совести, порнографическая оркестровка и подготовка священного союза [l’union sacrée].

В итоге, сам СПИД выглядит как побочный эффект этой демагогической вирулентности. “Tu me préserves actif, je te préservatif” [Ты поможешь мне сохранить [сексуальную] активность, а я буду для тебя презервативом] [27]: эта скабрезная ирония и грубый шантаж из той же оперы, что и скандально известная реклама Benetton Group, а ранее банка BNP, на самом деле скрывает технологию манипуляции и дезинтеграции социального тела, стимулируя самые низменные чувства: жалости и отвращения к себе. Политиканы и рекламщики уже давно поняли, что источник [ressort] демократического правления — возможно, даже сущность политики? –заключается в том, чтобы рассматривать всеобщую тупость [stupidité] как свершившийся факт [fait accompli]: «Ваша глупость [connerie], ваш ресентимент нас интересуют!» За этим вырисовывается еще более коварный дискурс: «Ваши права, ваше нищета [misère], ваша свобода нас интересуют!» Демократические души [âme] приучили [dressé] проглатывать все оскорбления, скандалы, надувательства [bluff], фейки [intox], нищету [misère] и обелять самих себя. За благосклонным интересом всегда вырисовывается личина ненасытного упыря.

За уравниванием всех категорий [людей] во имя преодоления их различия всегда кроется презрение. «Ничто не мешает надеяться на то, что однажды женщина или гомосексуалист станет президентом Республики», — как заявил один из официальных кандидатов на этот пост. Как будто восшествие на пост президента, сделает, наконец, женщину или гомосексуалиста полноценным человеком! Нет сомнений, что однажды этот пост займет больной раком и синдромом Дауна слепой альбинос. Ведь уже нынешняя Мисс Америка глухонемая! [28]

Таким образом, под предлогом безусловного уважения к жизни (что еще может быть более политкорректно?), можно расслышать следующе гуманитарное кредо [profession de foi]: никакая идея в мире не стоит того, чтобы за нее можно было убивать (и без сомнения чтобы за нее можно было умирать). Ни один человек не заслуживает быть убитым за что бы то ни было вообще. Это окончательная констатация незначимости [insignifiance]: как идей, так и людей. Это кредо, которое стремится засвидетельствовать наивысшее уважение к жизни, на самом деле свидетельствует лишь о презрении и безразличии к идеям и жизни вообще. Хуже, чем желание погубить жизнь — это отказ рискнуть ей [mettre en jeu]. Ничто теперь не заслуживает того, чтобы пожертвовать жизнью. И это воистину самое худшее преступление, самое страшное оскорбление, которое можно нанести. Это — фундаментальная пропозиция нигилизма.

В отколовшемся от Википедии Лурке, предыстория и краткое содержание статьи изложено следующим образом:

"Надо отметить, что Жан всё же был сильной личностью, неоднократно отстаивавшей право на независимое мышление вопреки создаваемой картинке мировой политики. Так, во время войны в Югославии известных интеллектуалов всего мира настойчиво призвали к солидарности с жертвами учинённого сербами геноцида и в лице Зонтаг дое…сь до Бодрийяра, а вот сам Бодрийяр увидел в этой деятельности работу на «новый мировой порядок», устанавливаемый Западом и послал всех:

Интеллигентская «солидарность», представляет собой спекуляцию на страданиях боснийцев, а гуманитарные жесты — форма согласия Запада с геноцидом. Запад, считает он, распространяет на Восток свои иллюзии освобождения, лицемерно используя бедствия каких-то безвестных людей. Но самое главное в том, что все эти жесты сочувствия боснийцам на самом деле являются выражениями жалости западного общества к самому себе. Запад утратил свои силу и смысл существования, тогда как боснийцы всё это сохранили. Поэтому люди в Сараево не нуждаются в сочувствии Запада; напротив, это Запад нуждается в их жалости. Западные интеллектуалы, стремятся перевернуть ситуацию с ног на голову и, поддерживая систему подавления, распространить западные ценности на Востоке. Поэтому Зонтаг играет на руку системе, ценности которой переживают кризис: экстенсивное распространение референтов этой системы позволяет отсрочить катастрофу.

За подобные высказывания Бодрийяр подвергался коллективной травле со стороны философско-гуманитарного сообщества, проводились даже выставки анти-Бодрийяр. В 2007 году Бодрийяр умер. От рака, и от дураков, убивающих философию тоже".

Примечания

Это книжный вариант текста. В сносках указаны изменения по сравнению с газетной публикацией. И да, сегодня у Бодрийяра день рождения.

* В тексте постоянно обыгрывается многозначное слово misère (в русском языке от него происходят такие слова, как мизер, мизерный, мизерабельный). Бодрийяр использует слово как в нейтральном значении — «страдание», «нужда», то есть бедственное положение, так и уничижительном — «нищета», «убогость», то есть недостаточность, ничтожество.

[1] Виктимальность — неологизм от слова виктимность (склонность стать жертвой) и аномалия; в заголовке аллюзия с Новым Мировым Порядком.

[2] Комменсализм (сотрапезничество) — в биологии способ совместного существования (симбиоза) двух разных видов живых организмов. В переносном смысле — комфортное совместное сосуществование без конфликтов и антагонизма. Противоположность хищничеству в прямом и переносном смысле.

[3] Телемост с осажденным сербами боснийским городом Сараево был показан в прямом эфире 19 декабря 1993 года и вызвал широкий интерес.

[4] Игра слов: Bronzer — загорать, греться на солнышке, закалять, бронзоветь и покрываться защитным слоем, становится нечувствительным.

[5] В статье: Последней была Сьюзен Зонтаг

[6] «В ожидании Годо» (1949) — пьеса ирландского драматурга Сэмюэля Беккета. «Бувар и Пекюше» (1881) — неоконченный роман французского писателя Гюстава Флобера.

[7] В статье: Сьюзен Зонтаг понимает

[8] В статье: И это не моя интерпретация, а их.

[9] В статье: Но, конечно же, Сьюзен Зонтаг из Нью-Йорка

[10] В статье: Сьюзен Зонтаг

[11] В статье: Однако речь идет не о Сьюзен Зонтаг.

[12] Пьер Бурдье (1930-2002) — французский социолог, этнолог, философ и политический публицист. Аббат Пьер (1912-2007) — французский общественно-политический деятель. Католический священник. Имеется ввиду известное телешоу Souffrances d’en France.

[13] В статье: Поэтому нам нужно восстановить наши резервы принципов и ценностей. Благодаря наименьшему общему знаменателю всего мира страданий мы обновляем наши запасы пролитой крови (другими). «В новостях нет ничего, кроме страданий» (Дэвид Шнейдерман).

[14] Sauve les meubles — буквально: спасать мебель [во время пожара], то есть: сохранить самое важное и избежать худшего.

[15] Brûle — буквально: сжечь, в переносном смысле испортить репутацию, потерять лицо.

[16] В статье: Мы являемся свидетелями краха Европы в той мере, в какой это говорит о европейских ценностях (что больше касается прав человека, их положение ухудшается)

[17] l’autre côté, l’au-delà — тот свет. Сильно искаженная цитата из Оригена: Добровольный мученик не может рассчитывать на жизнь вечную.

[18] Несчастное сознание в философии Гегеля — этап развития Абсолютного Духа (а вместе с ним — и индивидуального сознания): утрата идеалов и опустошенность. Несчастное сознание приходит на смену счастливому или комичному; в истории человечества — соответствует переходу от Античности к Средневековью.

[19] Рекриминация — встречное, взаимное обвинение.

[20] Touche pas à mon pote! — известный антирасистский лозунг «Руки прочь от моего приятеля!»

[21] Sous caution — под залогом, по гарантии, по доверенности, на поруках, под опекой.

[22] Рекуперация — возвращение части материалов или энергии для повторного использования в том же технологическом процессе.

[23] Ravaler — в переносном смысле: унижать, опошлять.

[24] Известный рекламный сюжет.

[25] «Меня интересуют ваши деньги» — скандальная реклама Национального банка Парижа (BNP).

[26] Рекламная виральность — вирусная реклама, маркетинг.

[27] Бодрийяр обыгрывает текст известного плаката: Je me préserve hâtif / Tu te préserve actif / On se péservatif! / La prévention se conjugue au présent.

[28] Хизер Уайтстоун — глухонемая американка, ставшая «Мисс Америка-1995».

Jean Baudrillard. LE CRIME PARFAIT (1995). Перевод: А. Качалов (exsistencia)

Также перевел на русский:

Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляция / Simulacres et simulation (1981), рус. перевод 2011 г., — М.: Постум, Рипол-классик, 2015, 2016.

Жан Бодрийяр. Дух терроризма. Войны в Заливе не было: сборник / La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu (1991). L’Esprit du terrorisme (2002). Power Inferno (2002), рус. перевод 2015 г., — М.: Рипол-классик, 2016.

Жан Бодрийяр. Фатальные стратегии / Les Stratégies fatales (1983), рус. перевод 2017 г., — М.: Рипол-классик, 2017.