Театр имеет значение только если скрывает в себе взрывной заряд. Именно «скрывает», потому что если у зрителя возникает малейшая уверенность в существовании такого динамита, то театр превращается в проповедь. И что делать с таким театром, который отвергает собственную субверсивность и не содержит в себе этого ядра, которое в любой момент может все разнести на куски? Это совершенно бесполезное занятие. Это значит, что очень много людей понапрасну теряют свое время.

— Все идеи о театре — совершенная ложь. И все, что можно придумать о теории актерской игры, чаще всего, тоже ложь. Но и истины ведь не существует, то есть я не могу ничего предложить взамен. Я всего лишь осмеливаюсь подумать, что мы на самом деле не знаем, и работать, не опираясь на «я знаю как». Это большой риск, все может закончиться полным провалом, но в то же время я понимаю, что если доверять этому чувству, происходит и заявляет о себе нечто удивительное. С этим феноменом незнания необходимо работать, медленно всматриваясь и чувствуя. Как художник, работающий над картиной, возвращающийся к ней ежедневно, постоянно сомневается, прежде чем что-либо изменить: цвет или форму. Это практически ручная, ремесленная, если угодно, работа — руками, головой, гениталиями, пальцами ног, — ведь и среди частей тела нет никакой иерархии. Это звучит неясно, но мне кажется, мы пройдем большой путь, если удастся заволочь туманом головы людей.

— Как говорят астрофизики, пустота не пуста, она наполнена потенциалом, энергией, и когда какая-нибудь частица попадает в эту пустоту, энергия ее обволакивает. Мне кажется, в театре все происходит похожим образом. Пустой объем сцены обладает невероятной энергией, и его скрытая сила имеет мощнейший потенциал. И когда актер выходит на пустую сцену, вся эта сила кристаллизуется на нем, и тогда становится совершенно необходимо, чтобы человек позволил этой энергии, возникающей из пустоты, пройти сквозь его тело; чтобы он установил свое отношение к пространству, прочувствовал каждый кубический сантиметр воздуха, людей, предметы на сцене. Необходимо, чтобы актер чувствовал постоянное волнение и дисбаланс обволакивающих его сил, он должен быть в достаточной степени расслаблен и внимателен, чтобы впитывать, слышать и видеть эти потоки. Когда человек на сцене едва шевелит мизинцем, абсолютно все должно отвечать этому движению, реагировать на него, все должны это видеть и чувствовать.

— Удивительно — идешь в театр и понимаешь, что актеры ничего этого не понимают, ничего не чувствуют: выходят на сцену, читают свой текст, целуются, обнимаются, машут кулаками, швыряются стульями, уходят со сцены. И не возникает никакого диалога с пространством, с предметами, с текстом, даже друг с другом. Они совершенно не реагируют ни на пустоту, окружающую их на сцене, ни на пустоту, которая растворена в них самих. Все это ложь, фальсификация. Тем лучше вообще не заниматься театром, потому что такой театр — это сплошной обман и подделка.

— Мне кажется, тишина, как и любая форма пассивности, — это источник творчества. Ее сила позволяет нам прислушаться к себе, направить взгляд вовнутрь. Сейчас никто не берет на себя смелость, никому не достает времени оказаться лицом к лицу с самим с собой, в тишине и безо всякого постороннего вмешательства, без «отвлечения», как говорил Паскаль. Это и есть то, что постепенно разрушает, на мой взгляд, так называемые цивилизации эпохи модерна. И поэтому концентрация на не-отвлечении, на не-активности, на не-шуме, и в конце концов, на «не-бытии» (что перекликается с многими азиатскими учениями) — это большой урок мудрости. И, как мне кажется, замечательное лекарство для современного общества.

— Я прочел где-то, что любая религия — это ересь тишины. Эта мысль мне оказалась очень близка. Ведь ересь — это что-то, не соответствующее правилу, тогда как религии говорят, приказывают, дают уроки морали, приговаривают, судят, отправляют в ад. Поэтому сами религии — это и есть ересь, инакомыслие, предательство. И, возможно, единственный верный способ связи, связи с самим собой и с внешним миром (поскольку «религия» означает связывать) — это тишина. И я постоянно отмечаю необыкновенную силу сцен тишины в театре. Мы как раз говорили о пустом пространстве, о пустоте, полной энергии — так вот если к идее пустоты добавить тишину, если ограничить до минимума вмешательство извне в эту пустоту, если сделать так, чтобы внешнее воздействие на эти силы было замедлено, если оставить в речи пространства тишины — тогда, я думаю, нам удастся изменить мир. Это революция.

— На самом деле это очень странно — все, что со мной происходило. Я никогда не собирал толп, у меня не было спектаклей на Стад де Франс, но в то же время я вижу, что есть люди, которым благодаря моей работе удается представить себе другую форму существования, начать жить иначе. Мне кажется, что даже если таких людей оказывается совсем немного, то, что с ними происходит, очень важно. Количество не имеет никакого значения; я кстати думаю, что мы наблюдаем очень опасное явление — обожествление количественного. Ради количества мы забываем о качестве, и в этом одна из причин того, что человечество переживает эту болезнь прогресса. Мы говорим о прогрессе, но не задумываемся о последствиях, которые он порождает. И становятся совершенно незаметны многочисленные проявления жизни нашего общества, которые, строго говоря, являются симптомами разрушения человечества, преступлениями против него. Об этом очень важно думать и работать над тем, чтобы хотя бы в театре жило что-то «другое». Этого, наверное, вполне хватит.

— Коммуникация происходит именно через тишину — разумеется, это некий потаенный код, но в то же время он гораздо богаче обычного устного диалога. Тем более, что чаще всего диалог быстро превращается в болтовню.

— Что еще можно добавить ко всему сказанному — это концентрация. Если сконцентрироваться на пустоте и тишине, то в любом человеке может возникнуть новый мир.

— Мне вспоминается замечание Йона Фосса: он говорил, размышляя о литературе, что писательство — это «святотатственная молитва». Я думаю, то же самое можно сказать и о нашей работе: заниматься театром — это тоже святотатственная молитва. Мне вообще кажется, что святотатство так же священно, как и святость. Создавать закон и его преступать суть одно и то же. В своей работе я постоянно замечаю присутствие молитвенного, но эта молитва не обращена к Богу, она возникает извне и направлена к чему-то чуждому. Чрезвычайно важно чувствовать это «что-то», рождающееся за пределами нашего разума, что-то недостижимое, и в то же время стремиться к нему, поддерживать это напряжение. Именно тогда происходит самое интересное — когда не получается сохранять спокойствие, но и коснуться недостижимого невозможно. Такое напряжение, стремление к невозможному становится творческим актом.

— Чтобы быть совсем откровенным: поскольку я вырос в протестанстской семье и с самых юных лет изучал закон Божий, «Отче наш» навсегда записан в моей памяти, я иногда просто так потворяю его про себя, как какой-то шаманский ритуал, как произносят слова, не очень осознавая их смысл. Но в то же время я так тренируюсь постоянному перевоплощению, потому что я повторяю «Отче наш», но знаю, что Бога нет и что если он и существует, то уж точно не где-то на небесах. Если постоянно повторять «да пребудет воля твоя», то это прежде всего означает отказ от собственной воли. Не важно чья воля «пребудет», важно, что не моя. Такое перевоплощение отвлекает от замкнутости на самом себе и помогает в конце концов понять, насколько мы ошибаемся, когда думаем, что на самом деле управляем своей жизнью. /пауза/ Например, когда говоришь «да приидет царствие твое… воля твоя… слава твоя», это означает, что не твое царствие и не твоя слава. Об этом очень полезно задумываться ежедневно, особенно когда занимаешься театром, работой, которая постоянно грозит мегаломанией и опасными проявлениями эгоцентризма. Я, конечно, сужу по своим соратникам, но прежде всего, по самому себе. Но «они» вообще мне и не соратники, потому что я не занимаюсь театром.

— Йон Фосс упоминает в одной из своих пьес высказывание Данте о промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Об этом писали многие драматурги, Сара Кейн, например, говорила, что пишет для мертвых. Мне кажется, западный человек сделал странный выбор: он предпочел обманываться насчет смерти, она, очевидно, его настолько пугает, что он решил ее забыть, аннулировать. Он живет с подспудным страхом смерти, отвергая ее и вынося за скобки — такое существование обманчиво и фальшиво. И в таком случае смерть становится очень сложно принять, с ней сложно жить, если можно так выразиться.

— Вы имеете в виду чужую смерть?

— Нет, свою собственную.

— Мы проживаем собственную смерть?

— Да, до последней минуты. Но чужая смерть помогает познать свою собственную. В детстве я был потрясен самоубийством друга, и я уверен, что эта кровь, трагедия, вошедщая в мою жизнь, любовь, меня очень сильно изменили. И все, что я сделал с тех пор, несет в себе этот образ. Но это не мешает мне жить, а, напротив, наполняет все, что я делаю, особым смыслом. Все мои скромные жизненные открытия произошли благодаря тому дню, когда смерть вошла в мою жизнь и с тех пор никогда ее не покидала.

(перевод документального фильма Александра Барри «Над пропастями», Arte, 2003 год)