Введение

Одним из важнейших преимуществ критического мышления является то, что оно освобождает не только от ложных представлений о мире, но и от заведомо бесперспективных, бессмысленных занятий, обычно вдохновляемых теми или иными идеологиями, обозначаемых в политической теории марксизма как те или иные виды оппортунизма.

Типичным примером соединения в основном бессмысленных действий с идеологией, их оправдывающей, является идейное и организационное наследие ныне покойного писателя Эдуарда Лимонова, ныне существующее в виде партии «Другая Россия». Как и прежний его проект, ныне запрещённая «Национал-большевистская партия», «Другая Россия» претендует сочетать в своей «теории» две взаимоисключающие идеи: социализм как научную теорию с национализмом как буржуазной идеологией. При этом из великого множества существующих национализмов — ведь, как известно, мелкая буржуазия любого государства стремится создать свой собственный, уникальный национализм, качественно отличающийся от всех прочих, чтобы тут же выгодно его продать страждущим как социальную панацею — был почему-то выбран национализм русской культуры. Так, согласно лимоновской трактовке национализма, интересы России — превыше всего, а русским является всякий, кто считает русский язык и культуру своими и лучшими, независимо от своего этнического происхождения.

Примечательным в этой формулировке является неоднозначность связи между своим и лучшим: следует ли всякому разумному человеку выбирать из всех мировых культур русскую именно потому, что она лучшая — или же напротив, следует считать русскую культуру лучшей только на том основании, что она «своя» — ? Если бы Э.В. Лимонов или кто-то из его единомышленников смог доказать, что русская, а не какая-либо иная культура объективно лучше, то это было бы важным научным открытием. К сожалению, подобное доказательство так и не было до сих пор сформулировано, а значит и национал-большевистская идея превосходства русской культуры над всеми прочими принималась самим Лимоновым и его последователями не в силу каких-либо оснований, а случайно. Родись Лимонов в Панаме, Уругвае или на острове Занзибар, он с таким же успехом мог уверовать и начать пропагандировать панамский, уругвайский или занзибарский национализм. А его последователи с не меньшим жаром доказывали бы, что интересы Уругвая превыше интересов Парагвая; что панамская культура — лучшая в мире; и что остров Занзибар — всё, а остальное — ничто.

Не менее интересным является вопрос: действительно ли современные лимоновцы и другороссы являются столь убеждёнными сторонниками русской культуры, какими они себя изображают? Чтобы проверить, так это или не так — в конце концов ничто не обязывает нас верить им на слово — давайте сравним основные положения националистической идеологии «Другой России» с основными идеями выдающихся русских писателей и деятелей культуры: насколько они совпадают, и нет ли между ними тех или иных противоречий.

Другоросская и русская культура

А противоречия, между тем, не заставят себя ждать даже при сравнении идей современных лимоновцев с идеями такого крупного российского писателя, каким был сам их основатель, Эдуард Лимонов. Так, отличительной чертой всех известных другороссов является демонстративное подчёркивание своей русскости, мужественности и презрения к смерти. Вместе с тем писатель Лимонов в своём романе «Это я, Эдичка» не стесняется описывать биографический факт — как он в Нью-Йоркской эмиграции развлекался с каким-то афроамериканцем. Получается странная ситуация: граждане, едва ли не громче всех трубящие, что они настоящие русские, мужчины и гетеросексуалисты, живущие по железным принципам и на словах не страшащиеся даже смерти, как кумира почитают человека, открыто плевавшего и на национальную исключительность, и на гомофобию. В таком случае, имей современные лимоновцы действительно какие-то принципы или мужество им следовать, они должны были бы по догмам своей же идеологии или осудить Лимонова и сжечь его книги за пропаганду гомосексуализма, смешения рас и национальностей — либо на деле последовать его рекомендациям, что ввиду явного недостатка в их партии женщин и этнических русских, было бы чрезвычайно легко и просто.

(Пояснение для искателей тайного смысла: то, что на сегодняшний день большинство членов общества предпочитает развлекаться с лицами противоположного пола в силу воспитания — это факт. А идея, что они должны поступать так и никак иначе — предписательное суждение, не выводимое из фактического положения дел по принципу Д.Юма. Аналогично, из фактического нахождения большинства членов общества на сегодняшний день в границах тех или иных национальностей невозможно вывести предписания, что они должны оставаться в этом состоянии навечно. Тем самым моралисты в области половых и национальных отношений не знают законов логики; а подробное рассмотрение их ошибок и действительного положения дел составляет предмет отдельного обсуждения.)

Впрочем, один писатель ещё погоды не делает. Если мы возьмём кого угодно из советских русскоязычных писателей — к примеру, нобелевского лауреата Шолохова, то и у него мы не увидим националистических идей ни в культурном, ни в этническом смысле. Словами одного из героев «Поднятой целины» он высказывает такую мысль:

"<…> Вот и мне баба, жена то есть, нужна, как овце курюк. Я весь заостренный на мировую революцию. Я ее, любушку, жду… А баба мне — тьфу и больше ничего. Баба так, между прочим. Без ней тоже нельзя, стыд-то надо прикрыть… Мужчина я в самом прыску, хучь и хворый, а между делом могу и соответствовать. Ежели она у меня на передок слабая, да прах ее дери! Я ей так и сказал: «Ветрийся, ежели нужду имеешь, но гляди, в подоле не принеси или хворости не захвати, а то голову набок сверну!» А вот ты, товарищ Давыдов, ничего этого не понимаешь. Ты — как железный аршин-складень. И к революции не так ты прислухаешься… Ну, чего ты меня за бабий грех шпыняешь? У ней и для меня хватит, а вот что с кулаком связалась и кричала по нем, по классовой вражине, за это она — гада, и я ее — что не видно — сгоню с базу. Бить же я ее не в силах. Я в новую жизню вступаю и руки поганить не хочу. А вот ты, небось, побил бы, а? А тогда какая же будет разница между тобой, коммунистом, и, скажем, прошедшим человеком, каким-нибудь чиновником? Энти завсегда жен били. То-то и оно! <…> Баба — это дело дюже серьезное! От нее многое зависает. — Нагульнов мечтательно улыбнулся и с жаром продолжал: — Вот как поломаем все границы, я первый шумну: «Валяйте, женитесь на инакокровных!» Все посмешаются, и не будет на белом свете такой страмоты, что один телом белый, другой желтый, а третий черный, и белые других цветом ихней кожи попрекают и считают ниже себя. Все будут личиками приятно-смуглявые, и все одинаковые. Я и об этом иной раз ночами думаю…"

А что мы слышим от лимоновцев и прочих националистов? Бесконечные стоны и страхи, что от потока мигрантов русский народ растворится и прекратит отдельное существование от остального человечества. Стало быть и бесстрашие перед личной смертью, которым некоторые лимоновцы любят бравировать, ссылаясь на японского писателя Мисиму, на лозунг «Да, смерть!» и тому подобный вздор, является таким же пустословием, как и претензии на мужество и принципиальность. Так как бравада ожиданием собственной смерти маскирует постыдный страх перед закономерной и скорой смертью всех национальностей и национальных культур вследствие денационализации их носителей в глобализирующемся капитализме и завершающем этот процесс глобальном коммунизме.

Выдающийся русский и советский поэт Владимир Маяковский высказался на этот счёт определённе и точнее:

«Не тратьте слова́

на братство славян.

Братство рабочих —

и никаких прочих.»

В самом деле, если уже капитализм создаёт единое глобализированное общество, растворяя в нём все нации, а мировая пролетарская революция доводит это дело до конца, то в чём смысл тратить время и силы на сохранение того, что в любом случае будет снято дальнейшим ходом уже ближайшей истории? Подобная «практика» есть сизифов труд — тогда как камень, вместо того чтобы тащить его на гору, следовало бы напротив, подтолкнуть, чтобы веселей катился!

Ту же самую мысль о бессмысленности и безнравственности всякого патриотизма и национализма отстаивал в своей жизни и творчестве небезызвестный писатель Лев Толстой. Вот что он пишет в эссе «Патриотизм и правительство»:

"Мне уже несколько раз приходилось высказывать мысль о том, что патриотизм есть в наше время чувство неестественное, неразумное, вредное, причиняющее большую долю тех бедствий, от которых страдает человечество, и что поэтому чувство это не должно быть воспитываемо, как это делается теперь, — а напротив, подавляемо и уничтожаемо всеми зависящими от разумных людей средствами. Но удивительное дело, несмотря на неоспоримую и очевидную зависимость только от этого чувства разоряющих народ всеобщих вооружений и губительных войн, все мои доводы об отсталости, несвоевременности и вреде патриотизма встречались и встречаются до сих пор или молчанием, или умышленным непониманием, или еще всегда одним и тем же странным возражением: говорится, что вреден только дурной патриотизм, джингоизм, шовинизм, но что настоящий, хороший патриотизм есть очень возвышенное нравственное чувство, осуждать которое не только неразумно, но преступно. О том же, в чем состоит этот настоящий, хороший патриотизм, или вовсе не говорится, или вместо объяснения произносятся напыщенные высокопарные фразы, или же подставляется под понятие патриотизма нечто, не имеющее ничего общего с тем патриотизмом, который мы все знаем и от которого все так жестоко страдаем.

Говорится обыкновенно, что настоящий, хороший патриотизм состоит в том, чтобы желать своему народу или государству настоящих благ, таких, которые не нарушают благ других народов.

На днях, разговаривая с англичанином о нынешней войне, я сказал ему, что настоящая причина этой войны не корыстные цели, как это обыкновенно говорится, но патриотизм, как это очевидно по настроению всего английского общества. Англичанин не согласился со мной и сказал, что если это и справедливо, то произошло это от того, что патриотизм, воодушевляющий теперь англичан, дурной патриотизм; хороший же патриотизм — тот, которым он проникнут, — состоит в том, чтобы англичане, его соотечественники, не поступали дурно.

 — Разве вы желаете, чтобы не поступали дурно только одни англичане? — спросил я.

 — Я всем желаю этого! — ответил он, этим ответом ясно показав, что свойства истинных благ, будут ли это блага нравственные, научные, или даже прикладные, практические, — по существу своему таковы, что они распространяются на всех людей, и потому желание таких благ кому бы то ни было не только не есть патриотизм, но исключает его.

Точно так же не есть патриотизм и особенности каждого народа, которые другие защитники патриотизма умышленно подставляют под это понятие. Они говорят, что особенности каждого народа составляют необходимое условие прогресса человечества, и потому патриотизм, стремящийся к удержанию этих особенностей, есть хорошее и полезное чувство. Но разве не очевидно, что если когда-то эти особенности каждого народа, обычаи, верования, язык составляли необходимое условие жизни человечества, то эти самые особенности служат в наше время главным препятствием осуществлению сознаваемого уже. людьми идеала братского единения народов. И потому поддержание и охранение особенностей какой бы то ни было, русской, немецкой, французской, англосаксонской, вызывая такое же поддержание и охранение не только венгерское, польской, ирландской народностей, но и баскской, провансальской, мордовской, чувашской и множества других народностей, служит не сближению и единению людей, а всё большему и большему отчуждению и разделению их.

Так что не воображаемый, а действительный патриотизм, тот, который мы все знаем, под влиянием которого находится большинство людей нашего времени и от которого так жестоко страдает человечество, — не есть желание духовных благ своему народу (желать духовных благ нельзя одному своему народу), ни особенности народных индивидуальностей (это есть свойство, а никак не чувство), — а есть очень определенное чувство предпочтения своего народа или государства всем другим народам или государствам, и потому желание этому народу или государству наибольшего благосостояния и могущества, которые могут быть приобретены и всегда приобретаются только в ущерб благосостоянию и могуществу других народов или государств.

Казалось бы очевидно, что патриотизм, как чувство, есть чувство дурное и вредное; как учение же — учение глупое, так как ясно, что если каждый народ и государство будут считать себя наилучшими из народов и государств, то все они будут находиться в грубом и вредном заблуждении." (Издание: Л.Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 90, Государственное Издательство Художественной Литературы, Москва — 1958)

Стало быть лимоновцы и прочие русские националисты, претендующие быть для всех окружающих светочами русской культуры, сами не осилили наследие всемирно известного её представителя — Льва Толстого. А доказать, что граждане Дмитриев, Аксель или Песоцкий хоть по отдельности, хоть все вместе умнее, талантливее или достойнее в нравственном отношении Льва Толстого, было бы для них делом чрезвычайно затруднительным!

Точно так же и у прочих выдающихся представителей русской культуры невозможно найти оправданий для какого-либо патриотизма, национализма, государственничества и тому подобных составляющих другоросской идеологии. Ни Чехов, ни Платонов, ни Салтыков-Щедрин, ни Гоголь, ни Грибоедов, ни Чернышевский, ни Пушкин, ни Лермонтов, ни даже Достоевский при внимательном прочтении, не дают оснований для русского или какого-либо другого национализма — как и выдающиеся писатели любой части мировой культуры, вследствие всемирного бескультурья зачисляемые в писатели национальные.

У выдающихся деятелей той или иной части мировой культуры вообще обычно не возникает проблем с пониманием соотношения частей и целого: у Чехова, Толстого, Горького или Шаламова были занятия поважнее и поинтереснее, чем трубить на каждом углу, что они русские, русские, русские — чем занимаются на своих акциях многие активисты «Другой России». У Шекспира, Гомера, Ло Гуаньчжуна (автор знаменитого романа «Троецарствие») или Гёте с Шиллером мы также не встретим оснований ни для патриотизма, ни для национализма, ни для государственничества. А значимость изучения высших достижений мировой культуры в деле борьбы за социализм была одним из основных предметов исследования советского марксиста М.А. Лифшица.

Впрочем, некоторую причастность к русской и мировой культуре у современных лимоновцев при желании всё же можно обнаружить. Если мы попробуем соотнести с персонажами русской классической литературы характер неугомонного и безграмотного активиста, у которого при слове «практика» шерсть встаёт дыбом, склонного развивать деятельность столь же кипучую, сколь и бесплодную, для оправдания которой тут же сочиняются небылицы для всех желающих, то мы без труда найдём сходство с гоголевским Ноздрёвым, персонажем первого тома «Мёртвых душ», которого Николай Васильевич описывает следующим образом:

"Лицо Ноздрева, верно, уже сколько-нибудь знакомо читателю. Таких людей приходилось всякому встречать не мало. Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и в школе за хороших товарищей и при всем том бывают весьма больно поколачиваемы. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое. Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе: ты. Дружбу заведут, кажется, навек; но всегда почти так случается, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный. <…>

Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. Какая-нибудь история непременно происходила: или выведут его под руки из зала жандармы, или принуждены бывают вытолкать свои же приятели. Если же этого не случится, то всё-таки что-нибудь да будет такое, чего с другим никак не будет: или нарежется в буфете таким образом, что только смеется, или проврется самым жестоким образом, так что наконец самому сделается совестно. И наврет совершенно без всякой нужды: вдруг расскажет, что у него была лошадь какой-нибудь голубой или розовой шерсти и тому подобную чепуху, так что слушающие наконец все отходят, произнесши: «Ну, брат, ты, кажется, уж начал пули лить». Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностью, со звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами и нагадит вам. И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах высоких и предметах, вызывающих на размышление; так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего более. Такую же странную страсть имел и Ноздрев. Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстраивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь».

Ноздрев во многих отношениях был многосторонний человек, то-есть человек на все руки. В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять всё, что ни есть, на всё, что хотите. Ружье, собака, лошадь — всё было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть, это происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера. Если ему на ярмарке посчастливилось напасть на простака и обыграть его, он накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках: хомутов, курительных смолок, ситцев, свечей, платков для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник, голландского холста, крупичатой муки, табаку, пистолетов, селедок, картин, точильный инструмент, горшков, сапогов, фаянсовую посуду — насколько хватало денег. Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в тот же день спускалось оно всё другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а в другой раз и вся четверня со всем: с коляской и кучером, так что сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого- нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем. Вот какой был Ноздрев! Может быть, назовут его характером избитым, станут говорить, что теперь нет уже Ноздрева. Увы! несправедливы будут те, которые станут говорить так. Ноздрев долго еще не выведется из мира. Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане; но легкомысленно-непроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком."

В пользу того, что современная лимоновщина есть нечто наподобие очередного перерождения политической ноздрёвщины говорит также тот факт, что некогда ближайший сподвижник Лимонова, Захар Прилепин, до того клявшийся и божившийся в верности родине и идеалам своего вождя, бросил того при первой же возможности, сбежав лакействовать на федеральном канале, оправдывая уже не только национальное единство, но и святость частной собственности на средства производства, и репресси против всех, кто выступает против того и другого. Нетрудно догадаться, что приложив некоторые усилия, члены «Другой России» и сами смогут назвать немало подобных случаев, наглядно демонстрирующих, чего стоят мужество и честь профессиональных патриотов.

Выводы

Как мы видим, у «культурных» националистов-лимоновцев, на каждом углу трубящих о своих русскости, чести, мужестве и презрении к смерти, всё плохо с теми самыми вещами, о которых они больше всего трубят. Потому что если бы у них с этим не было проблем, то и устраивать трагедию на пустом месте им не понадобилось бы.

Что же касается «практики», вдохновлённой такими идеями и культурой — а лучше сказать, безыдейностью и бескультурьем, так как к русской и вообще какой угодно культуре они также имеют весьма далёкое отношение — равно как и её классовых истоков, то она заслуживает отдельного рассмотрения, чему и будет посвящена следующая статья: «Страдальческий социализм “Другой России”».