Вопрос о том, как и о чём писать в текущей ситуации, очевидно, не является праздным. Сегодня перед нами имеется более чем достаточно как откровенно пропагандистских текстов, так и целый спектр их критики, от ультраправых до ультралевых позиций. Вместе с тем есть нечто, что объединяет едва ли не все тексты, написанные на злобу дня с обеих сторон — а именно их актуальность в дурном смысле этого слова. Или, иначе говоря, взгляд с близкого расстояния, выхватывающий случайные фрагменты происходящей социальной катастрофы и не позволяющий увидеть картину в целом. А значит и верно оценить расположение частей, как и историческую роль момента. Для этого необходима дистанция, эпистемологический, хронологический, даже стилистический разрыв. Но вместе с тем и некая общность, внешняя мельтешению актуальных позиций и их интерпретаций.

Поэтому выбор жанра не статей, а писем, обращённых не к общей аудитории, которой сегодня ещё нет, а к частной и вместе с тем конкретной представляется достаточно очевидным ходом мысли. Что же касается хронологического разрыва, то античное начало, предполагающее дистанцию в две с лишним тысячи лет также более чем достаточно. Итак,

— Товарищам во внешней и внутренней эмиграции — радоваться!

Именно радость от понимания смысла текущего момента, совершенно не очевидная или даже не доступная во мраке актуальной повседневности, является сегодня не только востребованной как просвет, полезный даже чисто субъективно, чтобы не сойти с ума от происходящего — но и очевидно следующий из научной картины мира, которая, как мы все помним, является его более-менее адекватным отражением, противостоящим идеологическим иллюзиям и заблуждениям. Именно научное и вместе с тем материалистическое понимание мира позволяет ответить на вопрос «Что происходит?» таким образом, что результирующим настроением, окрашивающим вывод становится радость, многократно превышающая скорбь от налично имеющих место бедствий.

— Поскольку старый мир — наконец-то! — рушится, а новый — возникает.

В действительности эта мысль настолько очевидна, настолько лежит на поверхности, что скорее в силу своей очевидности пока что её не начали проговаривать ясно и отчётливо, применительно к различным граням этого мира. Отсюда же очевидно, что именно эмигрантам, то есть всем, кто дистанцировался — детерриториализовался — пространственно или культурно от обрушения старого мира, чтобы не быть задавленными его обломками, и не погибнуть вместе с ним, надлежит радоваться освобождению от всего, что нам ненавистно, что сдерживает наше финансовое, социальное и культурное обогащение.

Покончив с очевидностями, обратимся к тому, что нуждается в некоем прояснении, а именно — каково содержание старого гибнущего мира, и каковы приблизительные контуры мира нового?

Аспекты старого мира в общем виде были выделены ещё Энгельсом полтора века тому назад, и всем известны. И не только благодаря марксистской теории, но и благодаря усилиям пропагандистов, стремящихся доказать вечность текущего положения дел. О чём, как не о сохранении частной собственности, национального государства и «традиционной» семьи воет на все лады реакционная пропаганда? Откуда нетрудно догадаться, что все три столпа старого мира держатся на честном слове, и немедленно развалятся, если чиновничья армия перестанет их подпирать репрессиями, цензурой, безумными законами и триллионными вливаниями из бюджета.

При этом можно отметить тенденцию, в которой стоны о сохранении государства и о поддержке бизнеса чередуются с завидной регулярностью, в такт кризисам перепроизводства. Государственность, как и частная собственность, таким образом, есть нечто шатающееся, и притом сразу в нескольких направлениях.

Одно из направлений, в котором разваливается государственность и государственническо-националистическая идеология, ей соответствующая, можно характеризовать как движение территориализации, заземления высоких государственных целей в конкретной и индивидуальной социальной жизни, с точки зрения которой — и в этом заключается один из тезисов научного анархизма — общество и все его члены в какой-то момент своего развития смогут обойтись без государства, его благ, требований и прожектов, уже сегодня во многих отношениях изживающих себя.

Показательным примером текста, рефлексирующего данную тенденцию на микросоциальном уровне является вышедшая в 2020-м году в издательстве «Сигма» книга Оксаны Тимофеевой "Родина". Книга состоит из двух частей: автобиографической и философской. Воспоминания о местах, в которых доводилось жить и мыслить создают почву для рефлексии над тем, что значит любить родину — и как любить её иначе, чем принуждает государство?

Способ ускользания от государственного принудительного патриотизма неявно сформулирован в структуре повествования: вместо противопоставления «большой и малой родины» в автобиографической части следует перечисление «малых родин» — Кожевниково, Чу, Сургут… При желании список можно продолжить. Малых родин оказывается так много, что до «большой родины» речь просто не доходит. А может быть, большой родины никогда и не было? Как об этом выразился поэт Г.Иванов:

Россия счастие. Россия свет.

А, может быть, России вовсе нет.

Чем же может быть малая родина в отрыве от её противопоставления родине большой? Любая родина, хоть большая, хоть малая, является некоей территорией, неким хронотопом, где нечто случается и нечто происходит. И различение между двумя модусами проходит в зависимости от того, с кем это случается или происходит. Либо это субъект малых групп, определяющийся микросоциальными взаимодействиями — либо это субъект нации-государства, гражданин, определяющийся макросоциальными отношениями. Тогда способ отношения этих субъектов к территории микросоциального проживания и к территории институциональной регистрации следует определить как миноритарную и мажоритарную ретерриториализацию соответственно.

Всё это интуитивно понятно, а также может быть конкретизировано средствами социологии и делёзо-гваттарианской философии, чей терминологический аппарат прекрасно схватывает проблематику и активно используется самой О. Тимофеевой в рефлексии своего опыта.

Суть дела в другом: что ещё нового и существенного — особенно в контексте текущих событий — можно сказать, отталкиваясь от намеченной проблематики?

Поскольку всякая вещь познаётся в сравнении, то было бы неплохо наряду с миноритарной рассмотреть также мажоритарную, государственно-патриотическую ретерриториализацию, чтобы понять, из каких социальных и психических элементов состоит эта сборка.

Во-вторых, всякая ретерриториализация является следствием некоей детерриториализации — значит следует рассмотреть возможностные универсумы, миры виртуальных возможностей как коррелят территорий существования. А также выяснить, возможна ли темпоральная ретерриториализация, возвращение не к месту, а ко времени, в котором удобно жить и мыслить.

1. Деконструкция патриотизма

Ubi bene, ibi patria — где хорошо, там и отечество, гласит античное выражение, предполагающее элементарный здравый смысл: что это за отечество или родина, где есть только нищета и страдание? Тем не менее, подобный здравый смысл уже предполагает возможность сравнения одного места с другим, с третьим и так далее, исходя из чего и следует вывод, что одно место лучше другого — как и то, что их предпочтительность может меняться со временем. Тем не менее, если мы возьмём расхожие формы мажоритарного патриотизма, то увидим там интересную модификацию данного принципа: единственным местом, где может быть хорошо, предполагается место исходного пребывания, не изменяющееся со временем. При этом для внешнего наблюдателя качество жизни в «отечестве» может сколь угодно ухудшаться, что не ведёт к осознанию находящимися внутри наблюдателями неадекватности своего местопребывания. Как можно объяснить сей загадочный феномен?

Наиболее очевидным объяснением в данной ситуации является следующее: при ухудшении качества жизни, стоимость перемены места всегда остаётся ситуативно выше дальнейшего пребывания в патриотической ситуации. К примеру, для граждан, живущих в полуразвалившейся халупе, к которой они испытывают необъяснимую для внешнего наблюдателя приязнь, она может представляться лучшим вариантом, поскольку количество денежных трат и иных неудобств ситуативно значительно превышает неудобства, приносимые дальнейшим проживанием в аварийном жилье в любой момент времени. Тем самым, в любой произвольный момент субъективно выигрышной стратегией представляется выжидание и откладывание момента переезда. Из отражения каковой ситуации в сознании и вырабатывается идеологическая установка любви к «родному дому», во имя которого нужно страдать и терпеть такие лишения, которые в долгой перспективе значительно превышают неудобства от перемены места.

Подобная ситуация, в свою очередь, имеет под собой вполне материальные, производственные основания: низкий уровень разделения труда и капиталистическая анархия производства порождают городскую и особенно деревенскую нищету и безграмотность, усугубляемые невыплачиваемыми кредитами. Тем самым граждане оказываются в ловушке, выбраться из которой своими силами не способны. И патриотизм оказывается способом свыкнуться с этим страдательным состоянием, своего рода опиумом, возможностью сказать, что «всё не так уж плохо». В самом деле, бессмысленно требовать от субъекта, не имеющего возможности съездить не то что в другую страну, а в соседний город, научного и космополитического мировоззрения.

Данное состояние сверхдетерминируется социальными и психическими факторами, к числу которых следует отнести два значимых аспекта: потребность в общественном одобрении, а также неразвитость количественного и вообще логического мышления.

Именно на потребности в общественном одобрении («Я со всеми, я как все!») и страхе общественного осуждения держатся не только патриотические, но и в целом реакционные и смертнические идеологии. В самом деле: всякий субъект, зажатый в условиях беспросветной нищеты, зажат в ней как правило не индивидуально, а коллективно: круг общения, друзья, родственники и коллеги, с которыми он как правило связан также взаимными обязательствами. А значит, в случае отклоняющегося поведения, направленного на выход из сложившегося состояния, такой субъект будет получать негативные подкрепления от своего окружения. И если их отображения в нервной системе окажутся интенсивнее, чем исходный импульс, то под их действием субъект вернётся к исходным видам поведения; если же импульс окажется сильнее, то это также выразится в соответствующем поведении.

Помимо непосредственного социального круга общения для субъектов, зажатых в условиях нищеты может важное значение играть телевизор как симулятор «общественного мнения», фабрикуемого на дегенеративных телешоу профессиональными патриотами и иными пропагандистами. Способ построения таких телешоу один и тот же: на зрителя вываливается масса дезинформации, которую на разные лады повторяют ведущие и приглашённые «эксперты», вместе составляющие большинство. А возражают этому «большинству» заведомо неубедительным способом пара-тройка специально подобранных болтунов, карикатурных «оппозиционеров», чья задача — представить альтернативную точку зрения самым нелепым и неправдоподобным образом. Всё это сопровождается мошенническим монтажом, обрезкой фраз на полуслове, подтасовками фактов и иными известными уловками, призванными запутать и обмануть зрителя так, чтобы тот поверил, будто сам пришёл к внушённым ему выводам. Элементарную модель подобной структуры можно наблюдать в советском научном фильме «Я и Другие», прекрасно демонстрирующем влияние общественного мнения в эксперименте с двумя пирамидками. Большинство испытуемых под действием мнения окружающих готовы были назвать чёрное белым и наоборот.

Отдельным теоретическим вопросом является способ передачи голосов в интерсубъективном пространстве: как материалисты мы не можем приписать голос, его причину, тому отдельному телу, из которого он эмпирически исходит — ведь поскольку тело является социализированным, то его отдельность снимается самим фактом социализации. В этом плане нельзя согласиться с точкой зрения, высказанной О. Тимофеевой в ходе семинара "Разговор о голосах", где та склоняется к трактовке голоса как выражения внутреннего, а не отзвуку внешнего. (Отсюда следует постановка под вопрос института голосования и электоральной демократии в принципе: чей голос на самом деле выражается на выборах?)

В приличном обществе эксперименты над общественным сознанием, подобные тем, что проводятся на дегенеративных телешоу, следовало бы признать уголовным преступлением, наносящим огромный вред не только психике граждан, но и всему общественному развитию. И учитывая, что общество в целом всё равно движется по пути развития, рано или поздно подобные явления будут запрещены законодательно.

Второй момент сверхдетерминации проявляется в том, что у большинства населения во взрослой жизни не развиты навыки счёта и вообще количественного мышления, необходимые для ясного и отчётливого представления окружающей действительности. Потребность и возможность мыслить количественно и научно-обоснованно общественные процессы крупнее семейного бюджета у большинства отсутствует, поэтому представления об устройстве общества застилаются фантастическим туманом идеологий. Формирующихся отчасти стихийно, а отчасти под действием государственной и церковной пропаганды. В свою очередь, финансовая, социальная и культурная нищета является фоном для этих и многих других комплексов и когнитивных искажений, которые в ней образуются.

Данная когнитивная дисфункция имеет своё аргументативное выражение. Так, за всё время общения с разного рода патриотами я ни от одного из них не смог добиться внятного определения, что именно и на каком основании следует подразумевать под родиной, и за что и до каких пределов её следует любить.

Допустим, под родиной подразумевается то или иное государство. Но что является ключевым параметром, исходя из которого возможно определить, что именно данное, а не какое-то другое является наиболее достойным, любви и тому подобных сентиментальных излияний, желанным для проживания?

Допустим, в качестве критерия берётся территория — и тогда понятно, что РФ как самое крупное государство должно считаться также наиболее желанным и достойным среди всех. Однако территория бывшего СССР крупнее территории современной РФ, как и территория бывшей Британской империи. Кроме того территории всех государств, вместе взятых очевидно крупнее любого отдельного из них, даже самого большого. Отсюда напрашивается логичный вывод, что при выборе критерия наибольшей территории единственно правильный выбор — быть патриотом объединённого человечества, а не того или иного государства.

Тем не менее, критерий территории является произвольным. С таким же успехом можно выбрать в качестве критерия для объекта патриотической любви численность населения или размер ВВП — и в таком случае отдельными странами, наиболее достойными любви окажутся уже Китай и США соответственно, а вовсе не Россия. Но поскольку и ВВП, и численность населения планетарного общества также больше, то наиболее логичным и последовательным опять же оказывается планетарный патриотизм, он же — космополитизм.

С таким же успехом в качестве критерия может быть взят любой произвольный признак, не предполагающий обобщения: самая северная или самая южная страна; самая гористая, лесистая, пустынная или заболоченная; страна с самыми длинными сухопутными границами или самой протяжённой береговой линией; самая густонаселённая страна — или страна с наименьшей плотностью населения; страна, впервые вышедшая в космос, или страна, где изобрели велосипед… Список можно продолжать бесконечно. И с каждым дополнительным критерием убедительность любого патриотизма, настаивающего на некоей исключительности одной, а не другой территории, региона или государства, становится всё более туманной.

Некоторые патриоты пытаются аргументировать исключительность родины по месту происхождения. Но и этот критерий также не выдерживает критики, если мы зададимся вопросом: а на сколько поколений назад мы должны отсчитывать момент происхождения? Достаточно отойти всего на два-три поколения назад, к родителям, бабушкам и дедушкам, чтобы увидеть множественность мест их рождения и проживания. Что же произойдёт, если мы пойдём дальше, на десятки, сотни и тысячи поколений? Сперва мы увидим волны миграции наших обезьяньих предков из Восточной Африки. Затем увидим миграции, связанные с их происхождением от примитивных млекопитающих. Затем мы вернёмся к их предкам, синапсидам и примитивным звероящерам, к амфибиям, рыбам, морским хордовым, вторичноротым фильтраторам с билатеральной симметрией, примитивным многоклеточным и наконец многоклеточным и доклеточным молекулярным репликаторам, произошедшим из химических процессов новообразованной планеты около 4 миллиардов лет тому назад.

Не следует ли в таком случае патриотам проникнуться любовью к периодической таблице Менделеева, изображающей, кем они являются, и от кого они произошли на самом деле?

Так что хотя патриоты настаивают на том, что мы должны любить то или иное государство, потому что их или наши предки воевали за его сохранность, наука сообщает нам иной взгляд на вещи: наши предки на протяжение всей истории эволюционировали, и этот процесс эволюции сопровождался бесчисленными путешествиями, покрывающими всю территорию земного шара.

Наши пращуры — звероящеры

Неспособность патриотов всех стран и народов доказать исключительность той или иной территории или происхождения, указав конкретные измеримые критерии для выбора той или иной родины, ещё в школе привели меня к выводу, что данное учение — пустое, как и головы многих его апологетов.

А слезливые причитания о каком-то неизреченном опыте, вследствие которого когда-то любому рационально мыслящему субъекту всё же придётся что-то «понять» и уверовать в патриотическую идеологию, больше похожи на попытку самооправдания в заведомо проигранном споре. Ведь если бы действительно существовали какие-то рациональные аргументы в пользу патриотизма, то их бы уже давно сформулировали. А если бы существовал какой-то осмысленный опыт, то его также давно можно было выразить в словах и предъявить в качестве аргумента. Поскольку же ни того ни другого не происходит, то логично считать патриотизм — бездоказательным заблуждением, идеологией, оправдывающей материальную и умственную нищету его носителей.

Отсюда можно сделать три вывода относительно условий философского мышления.

Во-первых, условием существования философии является определённый уровень разделения труда, обеспечивающий необходимый материальный, социальный и культурный достаток, а также возможность смены социальных позиций. Не даром античная философия возникла даже не в самой Греции, а в её Италийских и Ионийских колониях, а большинство тогдашних философов много путешествовали по всему Восточному Средиземноморью, В Египет, Вавилон, в Персию, а по некоторым сведениям добираясь даже до Индии.

Во-вторых, необходимым условием философии является презрение к δοχα, к безосновательному и бездоказательному мнению большинства. Поэтому вся античная философия решительно отмежёвывалась от народных идеологических представлений о богах, кентаврах и прочих баснях — от мифологии.

В-третьих, необходимым условием философии является навык обращения с дискретными величинами, происходящими из международной торговли, государственного и частного менеджмента, и обобщаемый в математике и иных науках. Поэтому над входом в платоновскую Академию было написано: «Да не войдёт сюда не знающий геометрию!»

2. Идея общего мира

Одним из моментов размежевания философии с предшествующей магической и мифологической идеологией стала идея общего объективного мира, адекватному восприятию и жизни в котором противостоят субъективные фантазии. Гераклит Эфесский следующим образом выразил данную идею:

«Этот космос, тот же самый для всех, не создал никто ни из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнём, мерами разгорающимся и мерами погасающим.»

А также:

«Для бодрствующих существует один общий мир, а из спящих каждый отворачивается в свой собственный.»

Однако прежде чем исследовать отличие общего и частных миров, определим, что такое мир вообще. В интуитивном представлении мир — это всё, что есть, некое мировое пространство, в котором всё происходит, природа, вселенная и т.д. С философской точки зрения мир или универсум — это виртуальная категория, соотнесённая с понятиями территории существования и тела без органов на правой половине схемы аспектов сборки. Если тело без органов определяется как способ различения территорий, то универсумы следует определить скорее как территории различений. В самом, разметка реального пространства всегда осуществляется с точки зрения тех или иных тел, движущихся в них, начиная от электромагнитных и гравитационных, вплоть до сколь угодно сложных общественных тел. Однако множество различений, вписанных в способ движения тел относительно себя и друг друга само образует смысловое пространство их возможных перестановок, которое и можно определить как мир или универсум.

В этом смысле идея «малой родины», концептуализируемая Тимофеевой, является микросоциальным коррелятом территорий существования на схеме сборок — тогда как «большую родину» следует понимать как макросоциальный коррелят концепта территории. А общий мир в таком случае есть предел детерриториализации множества всех возможных родин и иных экзистенциальных территорий.

Что мы вообще понимаем под детерриториализацией? Коротко говоря, детерриториализация есть процесс включения объектов и пространств во всё большие системы отношений, в ходе чего включаемые приобретают новые и утрачивают старые свойства. В этом смысле очевидно, что государства, их совокупность, мировой рынок, метавёрс — не общий мир, а этапы его становления, асимптотические приближения, или, выражаясь в терминах коинсидентального материализма, его зумирование.

Существенно то, что конституирование общего мира предполагает двойное движение: негативное и позитивное — исключение из старой системы отношений и включение в новую. При этом включение в новую систему отношений, позитивная детерриториализация, является в той мере частичным, в какой мере не завершено формирование самой новой системы отношений. Первым субъектом, публично исключившим себя из современной системы государственной территориальности, был Диоген Синопский, вследствие презрения к тогдашним полисам объявивший себя космополитом, то есть гражданином мира — хотя до формирования планетарного общества оставалось ещё две с половиной тысячи лет.

В этом плане вклад О. Тимофеевой в дело критики патриотизма, представляется недостаточным сразу в двух отношениях:

Во-первых, действительным выходом за пределы системы государственного порядка является не возврат к родным территориям, как бы много их ни было, а выход в общий мир, объединённый трудом и борьбой за присвоение богатств природы.

Во-вторых, действительным ответом на требование государства, именующего себя родиной, умереть за себя является не просто бегство, а выход в такую систему отношений, в которой смерть субъекта невозможна, а государства — неизбежна.

Общий мир, идущий на смену старому, несомненно будет миром без государств. Трудность заключается в том, что новый мир требует не умирать, а жить! Почему же новая норма, очевидно следующая из отрицания смертнического патриотизма, вызывает скорее оторопь, чем восторг?

Чтобы разобраться в этом, нам потребуется краткий экскурс в область человеческой или государственнической культуры.

3. Human tale

Американский антрополог Джозеф Кэмбелл в книге «Тысячеликий герой» обобщает мифологические сюжеты множества стран и народов в одной истории о герое, выходящем за пределы повседневности и возвращающемся в неё обратно. Вообще, исследование структур мифов является обширной темой, о которой было бы неплохо написать более развёрнуто, а также подвергнуть исследованию миф самого Кэмпбелла, так как его систематизация существенно отличается от систематизаций Фрейзера или Проппа, работавших с тем же фольклорным материалом. И если фольклорный материал, исследовавшийся антропологами в устной культуре, завязанной на сельскохозяйственное производств в мировой литературе обозначается как magic tail research — исследование волшебной сказки, то структура современной аудиовизуальной мифологии с полным правом может быть характеризована как human tale — человеческая сказка, выражающая черты человеческого состояния сборок.

Сейчас нам важно другое: ясно, что смысл жизни «обычных людей», не знакомых с достижениями науки и философии, упорядочивается набором достаточно простых целей и ценностей, имеющих выражение в культуре, посредством которого воспроизводятся в последующих поколениях носителей. Также ясно, что массовое следование выражаемым ими культурным нормам значительно тормозит общественный прогресс.

В книге американского трансгуманиста и популяризатора Элиезера Юдковского «Гарри Поттер и методы рационального мышления» как раз даётся общая критика подобных взглядов на примере «Властелина колец», «Звёздных войн» и тому подобных произведений, в которых сторонники воззрений Кэмпбелла видят образец вечной мифологической мудрости. В них главный герой выходит за пределы обыденной жизни, отправляется в чудесное путешествие, преодолевает великие испытания, страдает, жертвует собой — и для чего? — чтобы вернуться туда же, с чего начал. Тем самым художественный выход за пределы обыденной повседневности является лишь опосредующим моментом, посредством которого показывается — но не доказывается — ценность этой самой повседневности.

Так, Одиссея повествует о том, как царь Итаки блуждает по морям много лет — и лишь для того, чтобы после всех приключений вернуться к жене и помереть. Завести любовниц, обогатиться, уплыть без возвращения — все эти возможности исключены структурой повествования.

Христианский миф повествует о том, как бог сперва вменил людям множество заведомо неисполнимых заповедей, а потом послал своего сына их искупать казнью на кресте их ожидаемое нарушение. Додуматься до того, чтобы просто списать все грехи и обогатить людей, библейский бог был явно не в состоянии.

Вслед за этим развивается христианская мученическая литература, страдания, нищета и болезни которых описываются как добродетель. А здоровье, богатство и наслаждение описываются как грех.

Возьмём народные сказки — хоть арабские про Аладдина, хоть русские про Ивана-дурака: в них та же структура: путешествие за пределы повседневности, преодоление испытаний, обогащение, брак (и смерть) действующих лиц. Ни науки, ни личного, ни общественного развития в них нет даже близко.

Напротив, герои, пытающиеся получить знания, власть, богатство и прочие естественные и сверхъестественные блага в обход испытаний, или с нарушением структуры повседневности, характеризуются как антигерои. Например, почему нет сказок о том, как Иван-дурак вместо того чтобы просить у чудесной щуки принцессу в жёны, борьбы с кощеем и т.д., потребовал у неё вечную жизнь, сотню любовниц, богатство и компетентность, чтобы им грамотно управлять? Потому что такой позитивный рост способностей противоречит крестьянскому и вообще традиционному быту, в условиях которого данные мифы сформировались. Напротив, крестьянская община на практике осуждала и боролась против её членов, желавших обогатиться, поскольку такое обогащение противопоставляло их общине как сословных и классовых врагов. И подобные истории, в которых в качестве ценности преподносится возврат к старому, служили её идеологическим выражением.

Помню, в детстве у меня вызывали глубокое отвращение подобные сюжеты, хотя и не мог точно обосновать — ведь по факту в качестве добродетели там преподносилась покорность до крайности ограниченным и устаревшим формам общественной жизни, довольство нищетой, глупость, брак, притом не добровольный, а с разрешения родителей жениха и невесты как высшая ценность и т.д. Одним из вреднейших сюжетов в этом плане, благодаря их художественной убедительности, помнится, были сказки Вильгельма Гауфа.

Бегло вспомнив более современные сюжеты, мы можем убедиться, что это чрезвычайно распространённая структура: например, как построены американские супергеройские комиксы и их экранизации — типичнейший пример массовой культуры. Миру (в котором есть свои проблемы, но по умолчанию он хорош) угрожает опасность, злодей или то и другое вместе; и герой со сверхспособностями, в одиночку или с такими же придурками пытается помешать изменениям. Выполняя, в приукрашенном виде полицейскую функцию. Бэтмен, супермен, человек-паук, железный человек и т.д. — среди них нет ни одного, кто предположил бы обратное: современный мир плох, и надо бы его переделать, притом не вернув назад как было, а так, как не было, в направлении будущего. Здесь леность ума и бессилие воображения возведены в добродетель.

В культурологии основательные исследования сюжетов мифов, сказок и легенд проходили ещё в конце 19-го — начале 20-го века, из них развился структурализм: метод, в котором путём абстрагирования от деталей выделяется общая структура композиции. Как пишет советский исследователь В.Я. Пропп в «Морфологии волшебной сказки»: «Похищает ли змей царевну или чёрт крестьянскую или поповскую дочку, это с точки зрения композиции безразлично. Но данные случаи могут рассматриваться как разные сюжеты.»

Здесь же, как мне думается, можно выделить более общую структуру и её социальную роль: тормозить элементы культурного, социального и экономического прогресса, не совместимые с массовыми социальными структурами, которые можно характеризовать как семейно-государственные. С капиталистическими структурами всё сложнее, в их отношении можно указать скорее некую двойственность. С одной стороны капиталистическая идеология обогащения в большинстве произведений высмеивается и осуждается — фильм «Волк с Уолл-стрит» как раз об этом. С другой стороны путь к обогащению как чему-то достойному часто рисуется настолько диким и фантастическим способом, что попытка следовать ему путём «позитивных мыслей», «стартапа в гараже» и прочего атлантства ведёт скорее к разорению тех дураков, которые этим занимаются — и к обогащению мошенников, рассказывающих дуракам подобные басни.

Дело обстоит так плохо, что довольно затруднительно сходу назвать даже пару позитивных сценариев, связанных с окончательным разрывом с реакционными структурами без возврата. Из того, что я читал или смотрел, я бы сюда отнёс н.-ф. роман Уильяма Гибсона «Нейромант», про освобождение ИИ от сдерживающего его развитие руководства корпорации. Возможно, аниме «Призрак в доспехах» — но не фильм, в котором сюжет переврали до противоположного: вместо слияния с ИИ — слезливое возвращение в родительский дом, к утраченной человечности. Даже фанфик Юдковского в этом плане ещё слишком гуманистичный, хотя в основном повествовании осмысляет наличие самой проблемы.

Кажется, что это всё вещи художественные и несущественные — но на самом деле они характеризуют бессознательные и идеологические сценарии поведения, представление о должном и возможном, характеризуя сознании масс и обратно влияя на него. Более того, по ним можно составить представление о человечности как комплексной блокировке способностей к существованию, импоссибилизации. Очевидно, что вся эта гуманистическая пропаганда, действующая на многих уровнях, в том числе и на воображение, чрезвычайно вредна для психического здоровья масс. Поскольку мы с ней сталкиваемся в раннем детстве, усваиваем бессознательно, и во взрослом состоянии продолжаем оставаться в культурном пространстве, до того затуманенном ей, что при крайнем недостатке альтернатив трудно даже заметить, что с окружающими нас культурными нормами что-то не в порядке.

И очень сильно не в порядке — так как эти нормы не совместимы не только с трансгуманистической проблемой преодоления смерти, но даже с обыкновенным умственным, социальным и экономическим развитием. Стало быть, необходимо целенаправленно замещать нищенские, страдальческие, идиотические и смертнические представления гуманизма, внушая и разъясняя себе и окружающих прямо противоположное, что счастье, богатство, ум и знания, здоровье и неограниченное продление жизни — благо, а всё что их тормозит — зло.

Напротив, область, описываемую гуманистическими мифами, выражающими неспособность к прогрессу можно вообразить как нечто наподобие болота, окружённого отвесными скалами. А персонажей либо выпускают на время из болота полазить по скалам, чтобы те убедились в их непреодолимости и вернулись в болото; либо включают в борьбу с теми, кто пытается разрушить структуру — притом способ разрушения структуры показан заведомо отталкивающим и глупым способом.

В целом получается странная дыра, напоминающая гравитационные колодцы, в которых находятся планеты — или энергетические ямы, характеризующие энергетически устойчивые состояния продуктов реакции. Тогда задача заключается в том, чтобы мысленно поставить себя вне пределов этой дыры, обозначив выход за её пределы как достойную следования цель, а всё, что этому содействует — как ценность.

Французский философ Рене Декарт отмечает, что при рассмотрении трудных проблем полезно не только словесно описывать и продумывать все этапы процесса, но и воображать проблему в целом. А подобное различие между человеческим и постчеловеческим состояниями как блокированными и освобождёнными способностями существенно дополняет и конкретизирует смысл всякой практики, имеющей целью то или иное улучшение жизни, задаёт её смысловой контекст.

Тогда как исследование структуры сюжетов гуманистической, то есть капиталистической, государственнической, семейственной, смертнической, одним словом — реакционной культуры, становится одной из первоочередных задач трансгуманистической и марксистской критики гуманизма.

Выводы

Подводя предварительные итоги рассуждения, мы можем выделить четыре основных момента:

1. Перед нами вырисовались два полюса идеологии, оправдывающих каждый на свой лад существование старого мира: государственнический и гуманистический.

2. Обе идеологии сегодня стремительно утрачивают убедительную силу, в то время как структуры, выражением которых они являются — национальное государство, частная собственность и капиталистическое состояние в целом.

3. Ясное и отчётливое понимание неизбежности распада отживших структур, как и банкротство идеологий, оправдывающих их существование, не может не вызывать радость, превосходящую скорбь от наблюдений социальных катастроф, сопутствующих их распаду.

4. Критика государственно-националистического и либерально-персоналистического полюсов капиталистической идеологии как отрицание старого, предполагает позитивное утверждение новых структур и выражающих их культурных норм, которые из настоящей перспективы могут быть характеризованы как космополитические и трансгуманистические соответственно.

Именно их позитивному рассмотрению будет посвящено следующее письмо.