Саймон Стоун — идеальный инсценировщик. «Инсценировщик пьес» звучит странно, но на многих языках инсценировка = адаптация, так что тут именно оно. При этом адаптация не в плане сокращения и редукции, что бывает тоже, а — переписывание для своего времени и места. Так, как если бы эту пьесу писали бы сегодня. Вообще это дерзко достаточно: сегодня же писали бы по-другому? А жанр-то и коллизии он оставляет. (И если Ибсен — это драма-дискуссия, то мы и видим в «Йуне Габриэле Боркмане» говорящих до потери крови друг с другом персонажей, и больше ничего; у Чехова не слышат друг друга, все в своих мыслях и линиях? Микрофон в «Трех сестрах» выхватывает отдельные комнатки, а жизнь-дом все вертится, незаметно перемалывая судьбы). Вчера я специально не читала пьесу, шла смотреть с чистого листа, чтобы проверить — и да, это действительно современный сценарий, могу себе его представить в кино/сериале. Ну, чудаковатая семейка, Рентхайм-Боркман, бывает.

Особенно хорошо, что разный он, Стоун. После базельских «Трех сестер», покоривших Москву на «Золотой Маске», отсутствие технологий в венском спектакле, привезенном уже Чеховским фестивалем, — вызов публике. Только снег, только голая речь, только хардкор. Очень простой вроде ход: вместо душного дома с истертой обстановкой — открытое пространство сцены в падающей белой соломке, такие видимые зияние, холод, одиночество. Финальный акт же вместо выхода в открытое пространство, по тексту, заставляет героев выйти на авансцену и в зал, а занавес закрывается, и без этого снега и высоты нескончаемой (даже субтитры не проецировали внутри сцены, только под верхом самым и по бокам) становится так вдруг тоскливо и страшно. Пока она идет, эта вечная зима, есть жизнь, а тут раз — и с высказанными претензиями, раскрытыми тайнами, признаниями неудач, с привычным невозможным узлом, который разрубает, как ему кажется должным, сын — уходит всё. И поэзия тоже.

Что изменил Стоун в тексте? Вроде бы немного, да много. Нет служанки, только внесценическая кухарка и та обсуждается: так и не научилась Гунхильд готовить сама, не хозяйка она. Элла, сестра, приезжает не с мыслью увезти племянника к себе (в пьесе он будет сравнивать один дом с другим, и в обоих увидит только духоту, от которой нужно бежать), а до конца недолгих своих дней — она смертельно больна (Стоун пишет прямо: рак, убирая дидактические «врачи говорят, что у меня, верно, были тяжелые нравственные потрясения») — быть уже здесь, в родительском доме. О том, что Йун не выходит от себя, она тоже знает или подозревает, не делая из этого чудовищного открытия. Йун откровенно увлечен играющей ему грустную музыку Фридой, дочерью своего друга — и это становится зеркалом паре сына с более взрослой фру Вилтон, хотя актриса, играющая англичанку, не кажется старше вообще. Фрида играет, кстати, на гитаре, а сам Йун немного хиппи. И мечтает о том, как вернуть не только свое дело, осуществить-таки своей Проект, но и — молодость.

Когда Йун рассказывает Фриде и ее отцу о себе, прямо говоря однажды, что чувствует себя Наполеоном, думаешь, какая же это достоевщина, эти амбиции изменить мир и уязвленное самолюбие. Элла пытается достучаться, да ты же меня променял на пост директора какой-то, ты же неандерталец женщиной торговать, а он зверем становится только, не понимаете вы меня никто.

А главным преступлением-то, и это уж точно Стоун привнес, Элла вменяет ему не обман системы и людей, не позор семьи от банкротства своего и чужого (вы тоже подумали о персонажах Rindall из «Хорошей борьбы»?), и даже не (вот что по тексту) убийство «живой души, способной любить», а — разделение ее с сестрой, разрыв этой генетической связи. Связи двойняшек. Они все друг с дружкой делили, а тут появился Йун — и впервые началась конкуренция. И хуже того, что выбрал одну из сестер в жены, то, что на самом-то деле для себя и не выбрал — и ставит в вину Элле, что та на время не согласилась быть с его тогда адвокатом, другом, добывшим ему пост, а теперь предателем навсегда и мэром города, который не может забыть (или может? тоже проблематизируется) того скандала. А после были бы снова вместе, может, даже снова втроем — делов-то! Этот menage à trois интригует, конечно, тоже (и сын-то уезжает в свою очередь с двумя дамами).

Сын здесь даже не старается скрывать свою связь с Фанни. Фанни сразу презирает семейство. А при этом крик Вуттке, да как ты хочешь жить? что ты определяешь все негативно, как ты видишь себя? — не просто Эрхарта застает врасплох, но и весь зал. Потому что так ясно здесь, что сын не отказывается по-взрослому от того мира, в котором его заставляли жить родители, а бежит от него. И ждать ли для него светлой жизни в Южной Америке, куда они уезжают, проезжая по ногам несчастного отца Фриды? Какой-то смазанный, несчастливый старт. И разбираться с наследством травматическим им еще придется все равно… И с этим «прощанием» — тоже.

В финале двойняшки наконец-то снова вместе, и тело Йуна их не разделяет, а, наоборот, объединяет. Правда, одна скоро умрет, вторая алкоголичка… Сыну, за которого они так боролись, обе оказались не нужны. Главное достоинство — принять это состояние как настоящее. Отказаться от прав. Как неожиданно «выиграл» в этом у них только что Йун — поняв, что за его консультациями никто не придет уже, что сын не будет ему помогать тоже, завершил свои блуждания. И имеет полное право показать с того света «V».