Лакановский подход к неврозам предполагает прежде всего расположить субъекта по отношению к желанию Другого. При истерическом неврозе субъект ставит себя на место объекта желания Другого и затем стремится аннулировать себя, чтобы таким образом защититься от знания о Его кастрации: истерик «не мешает Другому желать», стремясь слиться с тем, чего Он мог бы желать и таким образом самоустраниться в качестве действующего лица. «Всё происходит по воле Его» — говорит истерик любого пола, обозначая тем самым акт самопожертвования во имя желания Другого, в котором он хотел бы «всего лишь занять небольшое местечко», чтобы от него больше ничего не зависело. Пока Другой желает, истерику «тоже можно», как только Другой испытывает трудности в желании, истерик перестаёт существовать.

По этой причине истерик любого пола прежде всего заинтересован в романтических отношениях — в них он видит открытую перспективу «быть полностью поглощённым Другим», слиться с Его желанием, тем самым полностью устранив сексуальность как измерение различий, не позволяющее Единому сбыться. Поэтому основной вопрос истерии — это вопрос пола: «Я женщина или мужчина?», а основная проблема — это проблема сексуальности в аналитическом смысле, т. е. сексуальности как системе различий, которая не позволяет реализоваться слиянию и указывает на непреодолимость кастрации как самого субъекта, так и Другого. Поскольку я уже написал несколько материалов по истерии, то буду предполагать, что многие из базовых гипотез фрейдо-лакановского анализа читателю уже либо знакомы, либо читатель имеет возможность ознакомиться с ними самостоятельно. Здесь и далее я бы хотел расположить наблюдения и теоретические выкладки о мужском субъекте истерии с опорой на собранный клинический материал и развитые до этого общие положения об истерии.

Говоря о побуждающей истерика к созданию отношений тревоге, в связи с которой он требует от женщины морально-нравственного развития, можно заметить, что она напоминает сказанное Фрейдом о «страхе перед женщиной», если не спешить понимать под этим самые буквальные опасения мужчины помещать свой орган во влагалище. Прежде всего такой страх отсылает к тому, что можно назвать «женским предательством» — мотив, отсылающий к отношениям с матерью, которая по мнению субъекта «была настолько неразборчива, что связалась с отцом» и далее, уже увидев каков он, всё равно позволяет ему делать это (словно она «ничему не учится», «не понимает»). Эта «проституированность» первой женщины (непонимание по какому принципу в её постели оказываются мужчины), метафоризированная субъектом не на уровне, например, отсутствия у неё хорошего вкуса или наличия особого желания, а на уровне некоторой вшитой в неё «дурной злокозненности» и становится объектом-причиной желания истерика, который, силясь продемонстрировать мужество, решает «побороть этот недуг» (т.е. исправить в женщине женщину). Для того он так и стремится в отношения именно любовного толка, чтобы под прикрытием (всегда) возвышенных чувств создать женщине «условия для её изменений» — и по мере приближения к объекту своей тревоги его «улучшающие женщину» жесты становятся всё отчаяннее, пока не перерастают в полноценное преследование (впрочем, совершенно безобидное, скорее напоминающее странствие или паломничество).

Показательно, что с точки зрения истерика его «возделывание женщины» представляет собой своего рода «подвиг», который, разумеется, она и все окружающие должны оценить самым восторженным образом (т.е. так выглядит его способ претендовать на признание, а значит эту позицию будут отстаивать до конца и направленный в эту сторону анализ приведёт в непродуктивный тупик). Не менее показательно, что такое стремление имеет свой культурный аналог — это рыцарское странствие за подвигами для прекрасной дамы, в котором аналитики достаточно быстро заподозрили психическую импотенцию. Оптика анализа показывает, что рыцарю важно всегда находиться в странствиях единственно для того, чтобы не приближаться к постели своей дамы сердца, поскольку там он рискует обнаружить реальную женщину, которая сильно отличается от той, кого он всё это время воспевал в виршах, — а это в свою очередь скажется на его способности с ней возлечь. Здесь находится самый невыносимый пункт его тревоги — узнать, что за демонстративным стремлением «пожертвовать всем ради любимой» скрывается нечто вроде недостатка мужественности, т. е. неспособность предъявить орган и воспользоваться им. Поэтому странствующий рыцарь, как и истеричка, красуется, но никогда не переходит к делу (точнее: красуется, чтобы не переходить к делу), — и так оказывается в непосредственной близости к позиции «невесты Другого», поскольку в статусе «невесты» главное не пол, а гарантированная признанность особого толка.

В этом смысле так же можно говорить о «сильной» и «слабой» истеризации в зависимости от того, насколько страх столкнуться с необъяснимым женским поведением закрывает для истерика любовную жизнь, — надо полагать, что разброс здесь будет от современных аналогов странствующего рыцарства до вполне классических отношений, в которых есть лёгкий флёр саморазвития. В «слабых» формах мужской истерии любовные отношения так или иначе доступны и даже могут быть стабильны, если в процессе их развития истерик будет успешно уклоняться от осознания того, что находится на изнанке его возвышенных надежд. Тогда он сможет вечно иметь дело с «женщиной, которая не понимает и ей просто надо объяснить», игнорируя тот факт, что его старания не меняют примерно ничего. Сказанное выше, помимо прочего, напрямую подводит нас к тому затруднению, которое субъект истерии любого пола приносит в анализ не в форме запроса, а через разворачивание своей жизненной истории в речи — это затруднение, согласно которому его собственные представления о достижении чего-то вроде «устойчивого положения» или «зрелости» оказываются тупиковыми. Тот подвиг переустройства женщины, о котором я писал выше, представляется истерику одновременно и единственно необходимым путём, по которому следует идти «за мужественностью», и чем-то вроде непреодолимого препятствия, поскольку попытки реализоваться на этом пути всякий раз обнаруживают его иллюзорную природу, тем самым подрывая и все надежды на продвижение.

Однако это затруднение даже в анализе не может быть сразу «сдано в работу» аналитику, поскольку его интимный характер вынуждает истерика действовать так, как если бы он хотел вызнать интересующие его ответы непрямым образом — например, воспринимая аналитика как «учителя жизни», который даст несколько советов по охмурению или поведает о том, каким должно быть «подлинно мужественное» поведение, от которого бы женщины «дурели», как в известном меме. Я уже как-то сравнивал истерика и Дон Жуана, показывая, что хотя первый хочет быть вторым, ему это никогда не удаётся именно потому, что он не соблюдает основное условие — «теряет голову» от женщины, делая на отношения с ней ставку, которую Дон Жуан никогда бы не сделал. Истерик полагает, что только тогда и «станет мужчиной», когда добьётся успеха в овладении женщиной через её переделывание в особом смысле. Так он идёт к мужественности через любовь (откуда и возникает ошибочно быстрая быстрая ассоциация с Дон Жуаном), что было бы даже уместно, если бы последнее слово не оставалось за женщиной, на которую здесь обращены надежды (т.е. истерик ждёт её согласия с выбранной для неё линией изменений).

Поскольку большинство таких случаев не могут похвастаться сильной декомпенсацией анализанта и представляют собой «слабую» истерию с невыраженными симптомами, которую неопытный глаз легко бы принял за «подвид нормальности», то и неочевидной становится необходимость участия здесь аналитика — с такой жалобой вероятнее обратятся к разного рода наставникам по мужественности, гуру, к психологу или даже к фитнес-тренеру. Ответственным за такое положение дел следует считать совершенно неизбывный для любого неявно оформленного невроза мотив: кажется, что всё должно решаться «как-то проще», и поэтому привлечение специалистов или методик, ассоциативно близких тяжёлым расстройствам, как будто бы создаёт риск ненужного усложнения и заодно непоправимой порчи. И несмотря на то, что истерик каждый раз на своём опыте убеждается, что его способы приводят к неудаче, вера в «необходимость простого и быстрого решения» (которая в данном случае не связана с менеджерским подходом, и это важно) становится препятствием как для начала анализа, так и для его хода.

Именно поэтому близкие к воображаемой «нормальности» случаи слабой истеризации или невротизации представляют как для анализа, так и для психоаналитиков гораздо более насущное измерение их работы, поскольку они лежат в той же стороне, что и предмет анализа. Т.е. это всегда субъекты, которые пытаются перейти на следующую стадию психосексуального развития (даже если это так не артикулируется) и не могут этого сделать без вмешательства аналитика, поскольку оказываются в ловушке «создания кажимости», т. е. всё ещё пытаются произвести впечатление вместо того, чтобы определить значение. Здесь-то аналитик и может протянуть руку (или скорее протянуть означающее) и показать, что у истерика не получается обращаться со своим затруднением как с чем-то простым именно потому, что за ним стоит более сложное культурное затруднение, которого тот не видит: для научения тому «удачному действию», которое ищет истерик, необходим не сильный рывок вперёд, а прохождение через энное количество предварительных заблуждений, в одном из которых он сейчас и находится.

Следующий шаг в понимании заблуждений, ответственных за неудачи истерика, можно сделать, если с недоверием присмотреться к траектории, которую он избирает для продвижения. Стремление занять что-то вроде позиции Дон Жуана в его случае имеет совершенно несвойственный для этого персонажа оттенок: нацеливаясь на женщину, истерик стремится извлечь из обращения с ней нечто мужское, а точнее — проход к тому измерению, которое аналитик А. Смулянский удачно назвал «мужской наукой». Под такой наукой следует понимать заботу мужского субъекта о том, чтобы занимать позицию, при которой он сможет калибровать свои душевные устремления по координатам умеренности и достаточности, чтобы «не терять голову» и «сохранять лицо». Именно вокруг мужской науки истерик мужского пола наворачивает круги, с одной стороны питая страстные надежды заполучить к ней доступ, а с другой прилагая колоссальные усилия, чтобы эти страстные надежды скрыть, т. е. не быть распознанным в качестве того, кто по неясным причинам оказался с этой «наукой» не в ладах.

Здесь пролегает важное различие между истериком и истеричкой: если он патологически не уверен в том, что его усилий достаточно, чтобы одним своим видом производить впечатление достойного представителя мужественности, то истеричка, напротив, полностью уверена, что может эту «науку» преподать любому. Однако есть и то, что объединяет субъектов истерии — результатом их усилий всегда оказывается неуверенность в том, что дело сделано, т. е. что удалось достичь определённого рубежа и это достижение «закреплено», верифицировано. Иначе говоря, здесь не могут провести черту, которая означала бы достаточность приложенных усилий для заимения права претендовать на желаемое: в случае истерика в последний момент приходится отступить, дабы не выдать, что всё это время от мужской науки»он был далёк, а в случае истерички изначальный запал самоуверенности сменяется полным смятением и не пониманием произошло ли в итоге то самое событие, от которого зависит успех, или нет. Истерик же не уверен изначально — это доступно ему в качестве переживания, — однако, сопротивляясь тому, чтобы быть обнаруженным в этом статусе, он вынужден прилагать достаточно большие душевные усилия, чтобы через жесты (в основном демонстративного характера) вести себя «как тот, кто был бы уверен на этом месте». В этом смысле у истерика сохраняется стремление производить впечатление, красоваться (т.е. ориентация на образ, а не на значение), однако это красование расположено в контексте мужской науки и ни к чему другому отношения не имеет.

Учитывая это можно заметить ещё одно различие между субъектами истерии: если истеричка сама стремится к асексуальности, то у истерика в гораздо большей степени к асексуальности стремится объект любви (этот пункт будет раскрыт далее), поскольку он до конца не понимает перед кем красуется и кто на самом деле должен удостоверить «достаточность» его усилий. Это не значит, что его позиция по отношению к желанию Другого меняется — в этом пункте, общем для истерии, положение на стороне объекта остаётся. Речь скорее о ещё одном различии между истериком и истеричкой, согласно которому она способна гораздо радикальнее занять место объекта для Другого, тогда как истерик частично теряет здесь в либидинозных мощностях именно потому, что в его случае больше либидо отводится на сторону объекта его любви, т. е. он не настолько посвящает себя желанию Другого, как истеричка. Как я уже сказал, за удостоверением он склонен скорее идти к женщине, однако несложно догадаться, что на деле такое подтверждение может дать только другой мужской субъект, предположительно мужскую науку уже освоивший.

Но поскольку истерик сопротивляется тому, чтобы быть распознанным в качестве нуждающегося в таком подтверждении от другого мужчины (можно назвать это гомосексуальным сопротивлением), то это делает невозможным «классическое» разрешение ситуации — собственно, поэтому ему приходится идти к женщинам, но искать у них мужского. Иначе говоря, истерика пугает перспектива «быть использованным» другим мужчиной (здесь символическое измерение важнее буквального), поэтому во избежание столь неприятного для него опыта он вынужден искать желаемый доступ к мужской науке путём изобретения крайне сложных окольных схем, основное назначение которых — сокрытие этой нехватки и стремление восприниматься «равным» или даже «превосходящим», «доминирующим». Однако указанное неравенство (индикатором которого остаётся неуверенность) сохраняется, поскольку все эти действия носят защитно-маскировочный характер и не могут разрешить сложившиеся противоречия (по крайней мере, не могут без вмешательства аналитика).