В 1966 году состоялась первая поездка Ролана Барта в Японию. И уже годом после он выступает с речью, перевод которой представлен здесь. Чем она любопытна? На первый взгляд может показаться, что ничем, — обыкновенный и скучный доклад: изобилие сложных терминов, проблемы, понятные и интересные только узкому кругу специалистов (и то не всем из них, как это обычно бывает). Но это лишь первое впечатление, и оно в самом деле оказывается обманчивым. И более того, рассмотреть всё это можно с интересного ракурса «происхождения одной книги». Мы говорим об «Империи знаков», вышедшей только в 1970 году.

«Империя знаков» написана не столько о Японии и её культуре, сколько о тех ключевых моментах внутри «животной» схватки двух образов мысли (Восточного и Западного): мы завороженно наблюдаем за общей непримиримостью, охватывающей сцену «боя», пытаемся «считать и предугадать» будущие трюки и манёвры сражающихся, их уловки и хитрости. Мы отмечаем их сопротивление понять друг друга, которое тут же выливается в удающиеся укус, толчок или царапину. А какое-либо согласие, приятие или компромисс здесь неминуемо оказываются промахом, ошибкой или пустым звуком. И так же «Семиология и урбанизм» говорит не столько о городе как предмете семиологии или урбанизма, сколько о поэзии. О поэзии как самостоятельном явлении, явно выходящим за пределы литературы и развёртывающимся вместе с «Японскими» эпизодами жизни Барта и философскими проблемами, волновавшими его тогда.

Намерение Барта состоит в том, чтобы начать говорить о «языке города» уже не только на правах метафоры. И эти намерения подкрепляются верой в возможность семиотики города. Город — это поэма, которую нужно читать, — такова основная мысль. И по всей видимости, преодолеть метафоричность языка одного у Барта получилось, лишь прибегнув к другому метафорическому языку: языку поэзии.

Стоит начать с того, что мифологический «облик» поэзии не отражается в измерении логоса: в пустоте отражённого и рождаются метафоры ритма, размера и рифмы поэтического «текста», которые создают наугад набросок его явления. То же происходит и с нашими городами, чьи эскизы читаются то с географических карт (когда мы прибегаем к метафорам кварталов, улиц, троп, маршрутов), то с обыденных прогулок (когда мы «читаем» посредством метафор движений и остановок, центров и периферий и т. д.). Как и немая сама по себе поэзия, довольствующаяся только «фундаментальной внутренней диалектикой Эроса и Танатоса», приписанной ей извне, сам по себе город так же всегда остаётся иностранным в плане языка. И этот язык вряд ли верно переводит семантику его «центров», «мест силы», «границ» и прочего.

И всё-таки если поэзия, как-никак, смогла снискать себе уникальный модус выражения, найдётся ли таковой для города? Или уже нашёлся и именуется «урбанизмом»? Вернёмся к Барту: он настаивает на поиске места «эротического» означаемого, спрятанного за метафорической означающей цепью города, — некой аппликацией из домов и парков, рек и мостов, университетов и музеев, пешеходов и автомобилей, — на запоминании «фрагментов городских фраз», на ощущении сил в его центрах, на следовании за его внутренним ритмом и в общем на том, что город нужно читать. И если мы внимательно прислушаемся к его идеям, учтём Японию и увлечённость ею, которая охватила собой поездки, выступления и «Империю знаков», то мы обнаружим эту самую упоминаемую в конце выступления «поэтическую» структуру, которой по словам Барта является всякий город. Эта структура — не что иное, как хокку?

Ролан Барт. Семиология и урбанизм

Тема этой беседы отнесётся к определённому числу проблем урбанистической семиологии.

Однако я сразу кое-что добавлю — тот, кто хотел бы создать набросок семиотики города, должен быть сразу и семиологом (специалистом по знакам), и географом, и историком, и урбанистом, и архитектором, ну и, возможно, психоаналитиком. Очевидно, всё это не про меня, — ведь, по правде говоря, я не являюсь ни одним из вышеперечисленных… разве что, и то едва, семиологом. Потому и соображения, которыми я собираюсь с вами поделиться, по сути своей будут любительскими. Но в этимологическом смысле этого слова! То есть любитель знаков — тот, кто любит знаки. А любитель городов — тот, кто любит город. И вот я люблю город и знаки. Эта двойная любовь (которая вероятно совпадает с обычной любовью) как раз и заставляет меня верить, — может слишком самонадеянно, — в то, что семиотика города возможна. При каких условиях или, скорее, с учётом каких предупреждений и обговорённостей она станет возможна?

Именно такой будет тема моих соображений. И сначала я хочу упомянуть довольно известный факт, от которого мы и будем отталкиваться: всё человеческое пространство (не только городское) всегда было означающим. Поэтому, например, научная география и особенно современная картография могут быть рассмотрены в качестве некоего затирания или некой цензуры, которые навязываются объективности работой означивания (объективности, которая выступает лишь иной формой воображаемого). И вот, прежде чем говорить о городе, я хотел бы вспомнить несколько фактов из культурной истории Запада, а точнее античности: здесь человеческая среда обитания или “ойкумена” — это буквально то, что проглядывается сквозь все первые карты греческих географов: Анаксимандра или Гекатея. Проглядывается сквозь умственную картографию такого человека, как Геродот. Ведь именно он создал самый настоящий [географический] дискурс с его симметриями, с его противопоставлением мест, с его синтаксисом и парадигмами. Геродотова карта мира, представленная графически, была устроена как язык, как фраза, как поэма с её противоположениями жарких и холодных земель, земель известных и неизвестных; людей, с одной стороны, а чудовищ и химер — с другой, и т. д.

И вот теперь, если мы перейдём от географического пространства к, собственно говоря, городскому, то я позволю себе напомнить ещё и о том, что существует понятие “Изономии”, придуманное для Афин VI века таким человеком как Клистен. Изономия — это поистине структуралистская концепция. Согласно ей исключителен только центр, поскольку все горожане вступают с ним в одновременно симметричные и обратимые отношения. Именно в эту эпоху у нас и появилась концепция города, завязанная на означающем, ибо утилитарная концепция городского устройства (distribution), основанная на функциях и занятиях, — несомненно, превалирующая над иными концепциями в наши дни, — появится намного позже. Поэтому я хотел бы пролить свет на этот исторический релятивизм в понимании (conception) означающих пространств.

Наконец, в совсем недавнем прошлом, даже такой структуралист как Леви-Стросс в “Печальных Тропиках” занимался семиологией города, — правда в малых масштабах, — касательно деревни Бороро, пространство которой он изучал, следуя, по сути, семантическому подходу.

Вообще, странно, что теоретические наработки урбанистов, двигающихся параллельно этим завязанным на означающих концепциям сред обитания, вплоть до настоящего момента уделяют им и проблемам означивания довольно мало внимания, — если я, конечно, не ошибаюсь. Но исключения тоже имеют место: даже некоторые писатели говорили о городе с точки зрения означивания. Как по мне, таким автором, лучше всего выразившим сугубо означающую природу городского пространства, является Виктор Гюго. В “Соборе Парижской Богоматери” он написал очень красивую и умную главу — “Вот это убьёт то”; вот это — книга, а то — здание. Гюго, выражаясь подобным образом, свидетельствует о довольно современном типе восприятия (façon de concevoir) здания и города — о восприятии их как письма, в самом деле… как человеческих надписей в пространстве! Эта глава посвящена соперничеству между двумя способами письма: письма камнем и письма на бумаге. Кроме того, эта тема получает свою актуальность в высказываниях о письме, принадлежащих философу Жаку Деррида. Среди же урбанистов о значении почти не говорят: всплывает разве что имя Кевина Линча, которому, кажется, близки проблемы семантики города. Однако в той мере, в какой он сам поглощён осмыслением города в таких терминах, как “сознание, которое воспринимает город”. Или же, иными словами, [сознание, которое] распознаёт образ города, [пребывая в] читателях этого города. Но на самом деле исследования Линча с семантической точки зрения остаются довольно неоднозначны. С одной стороны, в его трудах есть весь вокабуляр означивания (например, он отводит большое место “читаемости” города, а это понятие довольно важно для нас) и, как хороший семантик, он что-то смыслит (il a le sens) в семантических единицах: например, в городском пространстве он пытался обнаружить элементы, которые при любых условиях хотя бы немного напоминали бы фонемы или семантемы. Он называет эти единицы тропами, оградами, кварталами, узлами и отправными точками. Как раз такие категории могли бы с лёгкостью стать категориями семантики. Но, с другой стороны, невзирая на этот вокабуляр, его понимание города остаётся более гештальтистской, нежели структуралистской.

Помимо того, что отдельные авторы склоняются именно к семантике города, мы наблюдаем и всеобщее осознание функции символов в городском пространстве. Во многих основанных на числовых оценках и соц. опросах урбанистических исследованиях мы можем заметить (просто на всякий случай) чисто качественные мотивы символизации, которая сегодня часто задействуется для объяснения разных вещей. Например, в урбанизме довольно распространён такой метод, как симуляция. Даже если она используется на несколько бедный или эмпирический лад, она всё равно углубляет понятие модели, являющееся структуралистским или как минимум доструктуралистским.

На другом этапе урбанистических исследований возникает потребность в означивании. И лишь постепенно мы начинаем замечать, что существует некое противоречие между означиванием и другим порядком явлений. Мы замечаем, стало быть, что означиванию свойственна противоречивость (spécificité irréductible). Например, некоторые урбанисты или исследователи, изучающие градостроительство, вынуждены в отдельных случаях констатировать существование конфликта между функционализмом одной части города, — скажем, квартала, — и тем, что я бы назвал его семантическим содержанием (его семантической мощностью (puissance)). Именно так они с некоторой наивностью (хотя быть может с неё и нужно начинать) отметили, что Рим является примером подобного постоянного конфликта: есть насущные потребности современной жизни, с одной стороны, и вся та передаваемая ему его собственной историей семантическая нагрузка — с другой. И этот конфликт между значением и функцией всегда приводит урбанистов в отчаяние. Кроме того, существует и конфликт между значением и разумом. Ну или по крайней мере между значением и вычислительным разумом, который хотел бы, чтобы все элементы города были равномерно выведены посредством планирования. В то же время становится куда более очевидным, что город — это некая ткань, шитая не из однородных (égaux) элементов, перечень чьих функций можно полностью перечислить, а из крепких и нейтральных или, как говорят лингвисты, маркированных и немаркированных элементов (известно, что оппозиция знака и отсутствия знака, полной степени и нулевой степени составляет один из великих процессов производства значения). К тому же очевидно, что каждый город обладает своим особым ритмом; Кевин Линч говорил об этом: ритм существует в каждом городе, начиная с того самого момента, как в него попадают люди, задавая его. Это и есть фундаментальный ритм означивания, заключающийся в противопоставлении, чередовании и сопоставлении маркированных и немаркированных элементов. И наконец, существует главный конфликт. Конфликт между значением и реальностью как таковой, — ну или по крайней мере между значением и реальностью объективной географии, реальностью карт. Некоторые опросы, проведённые психологами, показали, что два квартала примыкают друг к другу, если мы полагаемся на карту, на так называемую “реальность” (réel), на объективность… Но начиная с того момента, как семиология и урбанизм допускают возможность двух разных значений, эти кварталы полностью разделяются на картине города: значение оживает, находясь в полной оппозиции к объективным данным.

Город — это речь, и на самом деле эта речь является языком. Город говорит со своими гражданами, а мы говорим о наших городах. О городах, в которых мы находимся, просто живя в них, гуляя в них и глядя на них. И тем не менее вся проблема состоит в том, чтобы преодолеть чисто метафорическую стадию фразы “язык города”. Ведь довольно-таки легко как раз метафорически говорить о языке города. Мы абсолютно так же говорим о языке кино или языке цветов. Однако самый настоящий научный скачок будет совершён тогда, когда мы сможем говорить о языке города без метафор. И ведь именно такой скачок сумел выполнить Фрейд, который первым заговорил о “языке сновидений”, очистив это выражение от метафорического смысла и придав ему его настоящий смысл. Мы должны столкнуться с той же проблемой: как перейти от [языка] метафоры к аналитическому [языку], когда мы говорим о языке города? И я снова сошлюсь на урбанистов, пусть они и далеки от проблем семантики города (процитирую отчёт об опросе): “данные, которые можно использовать в социальных науках, не очень хорошо подходят для сборки [их] в отдельные модели”. Раз уж мы только с большой натяжкой можем вписывать в модели те данные о городе, которые дают нам психология, социология, география и демография, то стоило бы воспользоваться последним методом, которого нам не хватает, — методом символов. То есть нам нужна новая научная энергия, чтобы преобразовать данные и перейти от метафоры к описанию значения. Именно здесь семиология (в самом широком смысле этого слова) может помочь нам каким-то пока ещё непредсказуемым способом. И я не хочу обсуждать здесь процесс изобретения семиологии города: вероятно, она бы сначала разбивала “городской текст” на части, затем распределяла бы их на формальные классы и, в конце концов, искала бы закон, по которому эти части могли бы сообразоваться с моделями. Здесь я бы скорее ограничился тремя наблюдениями, которые не имеют прямого отношения к городу, но которые могут быть полезны в ориентации на городскую семиологию. Они позволят быстро подвести итоги семиологии настоящего времени и обратить внимание на то, что в последние несколько лет семиологический “ландшафт” сильно изменился.

Первое наблюдение состоит в том, что “символизм” (который следует понимать как общий дискурс о значении), вообще говоря, в настоящее время больше не рассматривается как постоянное соответствие между означающими и означаемыми. Это значит, что понятие семантики, которое было фундаментальным ещё несколько лет назад, уже успело устареть. Оно совпало с понятием лексики — так называемым множеством списков соответствий между означаемыми и означающими. И уже сегодня подобный износ понятия лексики обнаруживается во многих исследованиях. Прежде всего вспоминается дистрибутивная семантика учеников Хомского, — Катца и Фодора, — инициировавших внушительное нападение на лексику. Если же мы оставим область лингвистики и перейдём к литературной критике, то мы увидим, что тематическая критика, — по крайней мере во Франции преобладавшая около 15-20 лет и лежавшая в основе исследований, называемых нами новой критикой, — в настоящее время ограничена и деформирована в ущерб означаемым, которые она предполагала расшифровать. Наконец, мы больше не можем говорить и о почленном символизме (symbolisme terme à terme) в психоанализе — очевидно, это мёртвая часть учения Фрейда: [такая] психоаналитическая лексика больше не возможна. И всё это, конечно, бросает тень на слово “символ”, всегда предполагавшее, что означающее отношение основывается на означаемом, на его присутствии. Лично я использую это слово, как относящееся не к семантической означающей системе, а к синтагматической и/или парадигматической. Ведь нужно проводить чёткое различие между тем, что символ семантически охватывает, и тем, что представляет из себя его синтагматическая или парадигматическая природа.

Настолько же абсурдной кажется идея составления лексического словаря города, в котором на одной стороне были бы размещены места, кварталы и активности, а на другой — их значения; а точнее, на одной стороне — места как означающие, а на другой — активности как означаемые. И ведь на самом деле уже давно известен полный список функций, которые могут на себя взять городские кварталы. Например, около тридцати функций может исполнять центральный квартал города, хорошо изученный социологически. И, конечно, этот список можно завершить, обогатить, уточнить, но для семиологического анализа он так и останется на элементарнейшем уровне, который, вероятно, будет пересмотрен позже: не только в силу веса и давления истории, но и потому, что означаемые подобны размытым мифическим существам, к определённому моменту становящимся означающими чего-то другого — означаемые проходят, означающие остаются. Поэтому охота за означаемым может оказаться лишь подготовкой (démarche provisoire). Таким образом, роль означаемого (в той мере, в которой мы подбираемся к тому, чтобы его проявить) — свидетельствовать нам об определённом состоянии распределения означающего. Кроме того, стоит отметить всевозрастающее значение, которое придаётся пустому означаемому или пустому месту означаемого. Иными словами, [семантические] элементы воспринимаются в качестве означающих, исходя из их взаимоположения, а не содержания. Например, Токио, — вероятно, самый запутанный город с семантической точки зрения, который только можно себе представить, — всё же имеет своего рода центр. Но этот центр, в котором располагается окружённый глубоким рвом и скрытый листвой императорский дворец, воспринимается как иссякший (vide). Исследования, проводившиеся в центрах городов, показали, что центральная точка города, которую мы ещё называем “сердцем”, никогда не является местом кульминации каких-либо активностей, — люди сами строят для себя, [выходит, что] “расфокусированный” образ центра. И получается, что мы снова имеем дело с местом, в некотором роде пустым, но необходимым для образования остального города.

Второе наблюдение состоит в том, что символизм должно определять через мир означающих, мир соотношений и причём таких, которые никогда не могут быть запакованы (enfermer) в полном или окончательном значении. Отныне, с точки зрения описательного метода, семантика исчерпывается распределением означающих. Это верно и для семантики Катца и Фодора и даже для анализов Леви-Стросса, основывающихся на разъяснении отношения, которое больше не является аналогическим, но является гомологическим (это продемонстрировано в его книге о тотемизме, которую редко цитируют). Также мы обнаруживаем следующее: если мы хотим создать семиологию города, то, вероятно, стоит идти ещё дальше, — с большей кропотливостью, — в вопросе членения означающих. Поэтому сейчас я расскажу о своём любительском опыте. Мы знаем, что пространства некоторых городов порой могут предлагать вполне конкретизированный набор активностей: например, Восточный Базар, одна половина которого занята кожевниками, а другая — исключительно ювелирами. А другие кварталы Токио с точки зрения активностей могут быть довольно однородны: по факту там могут найтись лишь бары, закусочные или другие развлечения. Однако нам придётся взглянуть на всё это с другой стороны. Нам будет нужно попробовать разобщить микроструктуры так же, как мы обычно умеем держать обособленным в течение длительного периода времени небольшой фрагмент некоторой фразы. Поэтому нужно суметь выработать привычку к более тщательному анализу, который и приведёт нас к этим микроструктурам. И напротив — нам нужно свыкнуться с анализом более обстоятельным, но как раз приводящим к макроструктурам. Всем нам известно, что Токио — многоядерный (polynucléée) город: вокруг 5-6 центров есть ещё несколько ядер. Нужно лишь научиться семантически различать эти центры, которые, кстати, обозначены железнодорожными станциями. И я верю, что по крайней мере на начальном этапе, даже в этом случае лучшей моделью для изучения семантики города будут оставаться речь или фраза. Здесь мы снова возвращаемся к интуиции Виктора Гюго о том, что город — это письмо, а тот, кто перемещается по городу (так называемый пользователь города, коим являемся мы все), — это своего рода читатель, в соответствии со своими обязательствами и перемещениями отбирающий фрагменты высказывания, дабы втайне их оживить. Когда мы возвращаемся в город, все мы оказываемся в ситуации читателя “Ста тысяч миллиардов стихотворений” Раймона Кено — можем получать одно стихотворение вслед за другим, меняя всего лишь один стих. Сами того не зная, в городе мы становимся похожими на авангардного читателя.

И, наконец, третье наблюдение: семиология никогда не утверждает о существовании определённого означаемого. И это значит лишь то, что означаемые всегда являются друг для друга означающими, и наоборот. И на самом деле, в любом культурном или психологическом предприятии мы всегда натыкаемся на бесконечные цепи метафор, из которых означаемое всегда стремится удалиться или вовсе сделаться означающим. Эта структура стала изучаться, как вы знаете, в психоанализе Жака Лакана, а также в исследовании письма, в котором она даже постулирована, если не обнаружена по-настоящему. Если мы приложим эти идеи к городу, мы, несомненно, прольём свет на то измерение, которого, должен сказать, я никогда не замечал (по крайней мере явно) в урбанистических исследованиях и опросах. Это измерение я бы назвал эротическим. Эротизм города — это урок, который мы можем извлечь из бесконечно метафорической природы речи города. Я использую слово эротизм в его широком значении: поглощение всего эротизма города его отдельным кварталом, располагающим такого рода удовольствиями, было бы смехотворным. Ведь понятие места наслаждения — это одна из самых устойчивых обманок городского функционализма. И это понятие не столько функциональное, сколько семантическое. Именно поэтому мне нет разницы — говорить эротизм или социальность. Город, фактически и семантически, является местом встречи с другим. Именно поэтому центр становится главным местом сборищ в каждом городе. И в первую очередь центр города определяют (institué) молодёжь и подростки. Когда последние делятся своим видением города, они стремятся сузить, уплотнить и сжать его центр. Центр воспринимается в качестве места общественного взаимодействия и, я бы сказал, взаимодействия почти эротического в широком смысле этого слова. И самое лучшее — центр города всегда воспринимается как место, в котором действуют и встречаются подрывные силы, силы разрушения, игривые силы… Вообще, игры — это та тема, которая очень часто встречается в опросах касательно центра. Во Франции проводилась серия опросов о привлекательности Парижа для его пригородов, и в ходе них было замечено, что Париж как центр периферией всегда воспринимался семантически как привилегированное место, где встречается другой и где мы сами становимся другими, например, играючи. И напротив, всё, что находится вне центра, вообще не представляет собою игровое пространство. Всё это не является инаковым: семья, дом, личность. В городе, по сути, тоже нужно найти метафорическую цепь, которая заслоняет собой Эрос. Её нужно искать среди всего того разнообразия категорий и основных привычек человека, таких как приём пищи или покупки, которые в самом деле в обществе потребления представляют собой эротические активности. Я ещё раз сошлюсь на пример Токио: главные железнодорожные станции, которые служат обозначениями центральных кварталов, выступают также в качестве больших торговых центров. Японский вокзал или станция-бутик обладает по факту уникальным значением. Это значение преимущественно эротическое, и оно заключено в покупке или встрече. Далее нужно исследовать глубинные образы городских элементов. Во множестве опросов обращали внимание на функцию течения, которая в любом городе воспринимается в качестве реки, канала или воды. Путь и вода действительно вступают в определённые отношения, и хорошо известно, что города, которые сильно сопротивляются означиванию, часто оставаясь неудобными для своих жителей, лишены воды. Это города без моря или реки, без озера или ручья, без всякой акватории. В таких городах трудно жить и такие города трудно читать.

В заключении я бы хотел сказать лишь следующее: в своих наблюдениях я не затронул проблему методологии. А почему? Потому что мне кажется, если мы и впрямь хотим взяться за семиологию города, то как и во многих иных начинаниях, касающихся семантики, лучшим подходом будет некоторая наивность читателя. И мы должны быть многочисленны, если хотим попытаться расшифровать город, в котором находимся, — даже если начать придётся от отчёта самому себе. Мы могли бы выработать язык города, выделив его из прочтений разных читателей (ведь у нас есть полный спектр: от земляков до гостей). И именно поэтому я говорю, что нужно не столько множить опросы или профессиональные исследования, сколько прочтения города, которыми, к сожалению, на данный момент с нами делятся только писатели.

Отталкиваясь от этих прочтений, от этого воссоздания языка и кода города, мы сможем разобраться и в более научных способах: исследовании семантических единиц, синтаксиса и прочих. Но всегда стоит помнить, что мы никогда не должны стремиться закреплять или делать устойчивыми означаемые открываемых единиц. Ибо даже исторически эти означаемые существуют крайне размыто, сомнительно и необузданно.

Каждый город немного не достроен, собран нами по образу корабля Арго, каждая часть которого, больше не являясь частью подлинника, всё равно всегда остаётся тем же кораблём… некой совокупностью легко читаемых и узнаваемых значений. В этом стремлении приблизиться к семантике города, мы должны попробовать схватить игру знаков и понять, что всякий город — это структура, которую, однако, никогда не нужно стремиться отыскать и заполнить.  

Ведь город — это поэма, как это часто говорят, и как это выразил Гюго. Однако это совсем не классическая поэма, которая сосредоточена на конкретной теме. В этой поэме разворачивается означающее. И именно это развёртывание должно быть схвачено и воспето семиологией города.

Переведено для phi (l’eau)sophie: https://t.me/phileausophie