— Существует точка зрения, что современное общество было во многом ориентировано на возможность самостоятельного принятия решений. Сейчас мы видим, что ситуация меняется, причиной чему служит вторжение искусственных систем. Является ли, на ваш взгляд, эта перемена одним из ключевых свойств технологической революции? К чему это может привести, размышляя о будущем, предположим, на столетие вперед?

— Развитие технологий приведет к тому, что мы получим машины, которые мыслят. Уже сейчас есть машины, которые в определенных экспертных областях могут делать что-либо лучше, чем человек. В 1997 году шахматный симулятор Deep Blue обыграл Гарри Каспарова, которого считают самым значимым игроком в истории шахмат, а сейчас программы-симуляторы для айфонов играют лучше Deep Blue. И это, конечно, потрясающее достижение.

Есть масса других областей, где это почти происходит — например, вождение автомобиля. Я наблюдал в Силиконовой долине, как некоторые водители специально пытаются подрезать автомобили-беспилотники, иногда это выглядит даже несколько неприятно. Я видел, как машина в такой ситуации просто остановилась и перестала двигаться, то есть ИИ с точки зрения этики повела себя корректнее человека.

Но самый большой вызов — это универсальный искусственный интеллект. Мне кажется, что рано или поздно машины смогут быть лучше человека не только в своих узкопрофильных областях, и основание так полагать дают технологии машинного обучения. Мы научились делать программы, которые обучаются в процессе своей работы. Обучение пока идет медленно, но постоянно ускоряется, и этот темп будет нарастать в геометрической прогрессии. Говорят даже о сингулярности — что в некоторый момент времени прирост интеллекта машины будет бесконечен, что кривая роста интеллекта пойдет вертикально вверх. Будет время «до» и время «после» этого момента. Я не знаю, сколько времени на это уйдет; один из самых авторитетных современных футурологов Рэй Курцвейл считает, что это произойдет в течение двадцати-тридцати лет, большинство экспертов в области ИИ склоняется к тому, что это точно произойдет до конца столетия.

Думаю, как и у всех могущественных технологий, универсальный ИИ может быть использован как в интересах человечества, так и против него. Сейчас тот самый момент, когда нужно это обсуждать. И я рад, что даже в Силиконовой долине, где самый большой хайп в отношении этих технологий и где больше всех заинтересованы в создании сильного ИИ, стали всерьез рассуждать над этой темой. Это очень своевременно.

—Холдинг Social Discovery Ventures был создан вами совместно с иностранными партнерами 20 лет назад, поэтому интересно, именно с точки зрения культурологического интереса, к каким выводам вы пришли за столь продолжительное время?

— Я бы скорее сказал о «футурологическом» исследовании. Венчурные инвестиции — это своеобразная попытка заглянуть в будущее. Вы смотрите на группу людей, которые приходят с какой-то идеей, и вам нужно за короткое время определить, будет ли то, что они предлагают, жить в будущем или нет. И это занятие кажется мне одним из самых удивительных, по той же причине, что и психология, и философия: это попытка увидеть, какой будет жизнь дальше, попытка забежать за поворот и увидеть, что же там такое. Думаю, у нас это получается неплохо.

Года четыре назад мы занялись исследованием вопроса блокчейна. Тогда многие, услышав слово «блокчейн», крутили пальцем у виска, сомневались, что он может изменить финтех или вообще пригодится кому-либо. Мы решили, что технология может прижиться в будущем, и инвестировали в компанию BitFury; прошло несколько лет, и вот в сентябре-октябре прошлого года мы увидели настоящий «бум» блокчейна. Сейчас уже можно сказать, что его будущее определено, что эта технология приживется, причем в самых разных областях. Это будет не только финтех, но и юриспруденция, будут работать смарт-контракты, в той или иной форме появится новая криптовалюта. Это была одна из наших попыток угадать будущее, и, как мне кажется, нам это удалось.

— Насколько развитие технологий, основанных на модели нейросети, кажутся вам перспективным?

— Почти все сервисы, связанные с распознаванием лиц, изображений и аудиоряда, сейчас построены на нейросетях — это одна из базовых технологий, которые используют современные разработчики искусственного интеллекта, причем достаточно старая. Скажем так, нейронные сети — это уже давно сегодняшний день.

— Признаться честно, ваши амбиции, интересы и начинания более чем впечатляют — кажется, будто любое ваше хобби всегда имеет профессиональную направленность. Часто можно услышать, что невозможно преуспеть в нескольких делах одновременно, всегда нужно выбирать. Как часто вы сталкиваетесь с этой проблемой? И является ли это проблемой в принципе?

— Я часто начинаю делать что-то с ощущением, что вот я, наконец, нашел хобби. Все остальное — работа, а вот этим буду заниматься в свободное время. Не знаю, к счастью или к сожалению, но со временем это «хобби» начинает углубляться до страшной степени. Так было с лыжами: впервые на них встал в 2000 году, на пятый день скатился по черной трассе, и решил, что все — что может быть сложнее, чем черная трасса? Но месяц назад я в Межеве попробовал могул — это катание на лыжах по бугристому склону, вся трасса состоит из кочек. И вот спустя двадцать лет занятий, после того, как я вроде бы освоил уже все, я опять чувствую себя в начале пути.

У меня было интересное детство. Я играл в театре, снимался в кино, окончил школу с медалью, занимался музыкой, каратэ, был мастером спорта… Детство было очень разнообразным, и сейчас я просто восстанавливаю ту мозаику интересов. Недавно нашел у себя книжку «Анти-Дюринг» Фридриха Энгельса, которую мне в шестнадцать лет подарил одноклассник. Он подписал ее «Будущему философу Диме Волкову». Через год я поступил в университет, но не на философский, а на исторический факультет; докторскую по философии защитил только в сорок. Я не знаю, что первично — мои детские увлечения, или это я сейчас пытаюсь создать целостное представление о самом себе. Но я знаю, что ружье, которое висит на сцене, в конце спектакля должно стрелять; я смотрю на свое прошлое, и ищу то, что еще не «выстрелило».

— А что вы можете сказать о своем увлечении современным искусством? Насколько я знаю, вы не просто формируете личную коллекцию, покупая работы российских художников, но также принимаете участие в подготовке выставок, формировании образовательных программ, издании книг. Как давно у вас сформировалось именно такое отношение к совриску и что послужило причиной?

— Мне не очень интересно быть наблюдателем. Я не могу, например, смотреть футбол: мне не очень интересна игра, если я в ней не участвую, да и вряд ли буду полезен в футболе — в школе я не очень метко забивал.

Вообще, любое искусство предполагает со-созидание: вы слушаете концерт Чайковского или Рахманинова, чтобы получать удовольствие, вы должны сопереживать, а сопереживание — это тоже со-созидание. Но если для совместного созидания с Рахманиновым я ограничен в способностях и возможностях, то с современными художниками для этого больше пространства, современное искусство оставляет простор для взаимодействия с художником.

Например, с Бартеневым мы делали перформанс, который «взорвал» фестиваль Burning Man. Все его участники обычно очень разные, фантастически одетые, с большим количеством деталей и элементов костюмов — а нас было пятьдесят человек, мы все были абсолютно одинаковые, зеленые, абсурдные, тащили с собой огромные воздушные фигуры. С Олегом Куликом тоже делали инсталляцию с роботом-обезьяной. Я люблю со-творчество, именно оно становится для меня причиной коллекционирования, общения с художниками.

— Чем вас привлекает перформативное искусство? И что оно означает для вас, когда вы выступаете в роли участника перформанса, а не наблюдателя, исследователя или мецената? Как реагируют отечественные художники-перформансисты, когда вы предлагаете им участие в проекте под вашим патронажем?

— Для меня это совмещение театра и жизни, выход за пределы сцены, за пределы моих типичных состояний, социальных кругов. Это как путешествие на другую планету, притом что я остаюсь в той же локации. Я не встречался с позицией, мол, ты оплачиваешь проект, а я тут искусством занимаюсь — все, с кем я сотрудничал, очень дружелюбно и с энтузиазмом относятся к вовлечению коллекционера и патрона в их деятельность, они хотят поделиться своими состояниями.

Например, два года назад мы презентовали в Петербурге книжку об Олеге Кулике и его творчестве. Я хотел не просто рассказать о книжке, а устроить событие, Олегу идея понравилась. Он предложил сыграть на открытии в пинг-понг, придумал визуальный ряд какой-то; я сказал, что нужно говорить о тексте, Олег прислал текст, я увидел, что он не цепляет… Олег свободный человек, увлекается эзотерикой, все ожидают от него глубоких непонятных высказываний. И я понял, что нам нужно сделать что-то ровно наоборот.

Я звоню своему коллеге и научному руководителю, он советует посмотреть статью Мура о существовании внешнего мира (этот текст меня очень вдохновляет), и я за пять минут пишу то, что мы назвали «Твердым доказательством существования внешнего мира». Это была логическая конструкция, которая полностью противоречила Олегу: он никогда не стал бы писать что-то подобное, у него даже сама манера говорить другая, но в итоге у нас получился интересный симбиоз между моим логически выстроенным, дисциплинированным текстом, и совершенно свободным, непредсказуемым полетом мысли и действиями Олега Кулика. Олег в принципе как комета, причем с меняющейся траекторией движения.

— А как вы относитесь к стрит-арту? Вопрос возник после того, как я обнаружила, что на вашей странице Facebook в шапке находится фотография работы Тимы Ради «Я бы обнял тебя, но я просто текст». Вам близка эта работа? Или сама идея?

— Да, мне это интересно. Дело в том, что я сторонник нарративной теории личности. В философии есть проблема, как идентифицировать человека в одном возрасте с человеком в другом возрасте. Я знаю, что родился в 1976 году, но откуда я знаю, что это был именно я, а не кто-то другой? У нас с этим человеком мало общего. Разная психология, интересы, а с точки зрения физиологии ничего общего вообще нет, ни одной общей клетки. У этого человека были какие-то другие представления, возможно, более широкие или узкие, чем у меня, я даже не помню. Более того — сейчас я откладываю деньги ему на пенсию и не знаю, может, ему не понравится моя жена, которой у меня нет, или он перестанет любить мою дочку. Может, у него будет Альцгеймер. Общий у нас только паспорт, но его можно поменять, имя — тоже, так какая между нами может быть связь?

Связь человека с ним же через двадцать лет очень поверхностная, она завязана на наших лингвистических способностях. И когда я спустя многие годы возвращаюсь к своим хобби, к искусству и философии, я хочу, чтобы интересная завязка в истории продолжала существовать. Чтобы каждая сюжетная нить продолжала звенеть спустя десять, двадцать лет. Их не бесконечное множество — но есть четырепять нот, которые я считаю основными нотами моего сюжета. И я хочу продолжать их рассказывать до конца своей жизни.