Концерт Кирилла Широкова. things. bye my beautiful inner city. О слушателе сегодня и возможностях его контакта с музыкой.

важно, что люди собрались и по очень простым правилам смогла возникнуть музыка

Слушателя сегодня нет. Эта фраза прозвучала в разговорах после концерта раз десять. Слушатели покидали концерт из основного входа, музыканты со служебного за углом.

Ты создаешь аффект своими или резко хвалебными или резко разгромными текстами, внутри все интересно развивается, но в целом смысл из–за этого утрачивается.

Музыка тоже создает аффект. И когда ты доверяешься ей, приходишь на концерт — остаток — это аффект, который был создан за это время. Был создан слушателем на основе своей свободы и материала, предполагающего эту свободу.

Мои хвалебные или разгромные тексты-аффекты — это сражение за право существовать как слушатель. Как сражение за право на любовь к женщине. За саму эту возможность. Не сражение за право “быть объективным в музыке”, а сражение за право созидать и высказывать лично, а не утилитарно, в конечном итоге за право человека иметь с музыкой наиболее интимные отношения — то, ради чего она, по моему мнению и есть. И если текст получается привязан к этому глубинному переживанию, то он хотя бы не уходит в своем стремлении от музыки к слову. За это же самое сражались сегодня и музыканты. Они, так же как и я, видели ценность своего переживания, того, что они делали вместе — и отсуствие этого переживания у других связывали с тем, что их не поняли — хуже, не было даже цели их понять. В этом и смысл фразы “слушателя сегодня не существует”. Наиболее простым взаимодействием с тем, что они делали, и вхождением в это было бы уподобиться им — то есть играть. Исполнитель сразу приобретает очень твердую опору во всем времени исполнения — он ясно видит и свое место в общем и как общее зависит от него. У слушателя нету этой точки опоры. Поэтому мне часто хотелось слиться как слушатель и начать играть — двигать ногой, скрежетать стулом. Хоть как-то вдохнуть жизнь в железобетонное ограждение вокруг играющих, которые замыкали слушателей двумя кольцами. Таким образом, если играющим можно было легко стать механизмом внутри работающей машины и даже обладать иллюзией того, что они управляют этой машиной — то слушатели должны были сидеть в смотровой площадке и управлять уже тем, какие виды могут открываться с нее. И если перед ними возникали только вялые смены пейзажа вместо удивительных миров — то они сами несли ответственность.

Ты создаешь модели по которым должна была бы строиться ситуация исходя из личного чувства. То есть ты натягиваешь рациональное на иррациональное. То есть получается такой внутренне противоречивый ублюдок.

Да, все модели приходят после того, как какое-то внутреннее событие произошло, есть опыт, который необходимо осознать и выразить. И в тенях слов, которые накладываются на этот опыт — сквозит иррациональное. Чем больше сквозит — тем больше имеет смысл текст.

Польза от текста о музыке, польза от концерта, польза от разговора после концерта — всегда непрямая. В сочинении музыки, в исполнении, в репортаже, в разговоре — люди делают то, что дает им смысл в настоящий момент. И это давание смысла в настоящий момент имеет последствия для будущего — в виде открытого пространства для шага вперед. Но эти последствия не могут быть тем же, что питает настоящее.

Статичность, на которой основывается партитура, ограничение территории музыки — это то, что музыке следует преодолеть и то, что считывается при прослушивании. Люди всегда ищут инвариант в том, что их окружает, на этом основана метафизика. В новом для себя они ищут крюк, за который можно зацепить свою петлю. Это неизбежно. Найдя этот инвариант, они тоже теперь могут его преодолеть вместе с музыкой (и вместе с музыкантами), понимать как устроена жизнь внутри него, какие для нее есть возможности, как стать независимым в движении от забора, находясь внутри него. Чтобы возникла побочная польза от желания музыкантов воплотить в жизнь красивый уже на словах концепт (первая фраза текста).

Слушатель должен не анализировать музыку, которую он слышит, а пребывать в ней.

Но нету такого слушателя. Слушатель может только стремиться к тому, чтобы пребывать в музыке. Но для этого недостаточно акта веры. При любом столкновении, а присутствие на концерте — это всегда столкновение с внешним, требуется работа для того, чтобы или отринуть внешнее, или принять его, слиться с ним. Слушатель всегда имеет предубеждение перед прослушиванием. Его поведение может заключаться в том, чтобы вычленять из слышимого то, что он хочет и отрицать другое, или стараться познать слышимое, когда оно противоречит предубеждениям. Он вынужден совершать усилие анализа и рефлексии. В конечном итоге, только такое слияние можно считать актом создания, в котором есть изначальное несовпадение. Несовпадение это данность. Таким образом, слушатель морфирует между анализом, внеоценочным погружением, движением вслед, отторжением, сопутствием, отхождением в сторону и так далее. В определенный момент слушатель вдруг чувствует перемену в этом потоке жизни с музыкой, она открылась ему определенной стороной. Теперь он — это музыка, она приняла его живого, именно его, он принял ее — такую, какая звучит. И этот момент близости может быть очень хрупким, если для него преодолелось очень большое расстояние, совершилась большая работа.

Чем большая свобода слушателя предполагается материалом, тем больше ответственность материала за то, чтобы эта свобода обрела возможность и средства для творчества.

Слушатели покидали зал, девочки напротив игрались в камень-ножницы бумага, они не могли сдержать смех, им было хорошо, слева от меня сидела парочка и снимала все на смартфон, потом ушли, у стенки тыкались в мобилы, я успел показать фак на последней секунде видео.

Я стучался в дверь музыки, прилегал к стенам ее дома, искал, не отчаивался, и вот я зашел и я там — я здесь. У меня больше нету защиты перед ней. И в этот момент я слышу предательски разрушающую весь наш дом ноту музыканта, который внутри своей исполнительской свободы чувствует ее возможность и уместность. Я вскакиваю и покидаю зал, понимая, что у меня нету сил на вторую попытку. Что мир, в который я поверил и лился вместе с ним — оказался фейком. Что совсем не это предполагалось, что такая степень открытости имела дело не с тем, что подразумевает ее уязвимую природу.

Но музыкантам было хорошо, они получали удовольствие, что читалось на их лицах и о чем они рассказывали после концерта. Просто мир, в котором они были — не тот, в который я поверил и который я нашел. В этот момент концерт для меня закончился.

Концерт слушается целиком и после этого переживается как целое, которое просто есть.

Нет, концерт это событие в мире, который дан общим, и мой концерт и тот, что испытывали исполнители, оставшиеся в своем мире до конца — правда. Разрыв между публикой и современной академической музыкой состоит в том, что ценность, найденная современными композиторами и музыкантами — часто другого сорта, чем возможная к слиянию с современной публикой во время концерта.

Хорошо, что эти люди могут создавать что-то значимое и воспринимаемое самими собой. Я рад за них. Я таксист, с которым я еду ночью, я живу в том же мире и знаю, что моя душа видит, где ей дарят. И я радуюсь за других таких же людей, которые это имеют — за музыкантов. Я хочу, чтобы музыка дарила. Это было бы великодушно с ее стороны. Давать, не смотря на мою убогость как слушателя. Не так, как дает мне кассирша, как дает проститутка, не подстраиваясь под меня, но исходя из того, что я живой, что я все еще воспринимаю мир и плачу, все еще смеюсь во всей своей неказистости. Я предполагаю, что музыка может сжалиться надо мной и быть со мной — не убогим, но человеком, если я с ней искренен. И именно поэтому люди ходят на концерты, а не потому, что им нечем занять свой вечер. Именно поэтому я пишу, исходя из своего внутреннего личного чувства, потому что я держу эту дверь открытой, подразумеваю возможность, что в нее зайдут.

Кому-то покажется, что этот взгляд похож на ожидание у моря погоды. Но я всего лишь пытаюсь понять, каким образом композитор может сделать больше, чем считается возможным, больше, чем ожидается, больше, чем ожидается слушателем. Если я прилагаю все усилия для того, чтобы познать данную мне музыку, то прилагаются ли усилия для того, чтобы я ее познал — не убогий фастфуд, который можно слышать на радио — а то, что в сердце композитора.

Берегите композиторов. Нужно войти в их сердце во что бы то ни стало, иначе у нас нет шансов. Иначе мы ждем прибоя на бархане посреди пустыни.

Я бы отдал этот текст за возможность почувстовать то, что чувствовал сегодня на концерте Широков. Но и он и я вынуждены играть для себя.

P. S.

Как вам сегодняшний концерт?

В принципе хорошо, но затянуто, и условия не те, чтобы воспринимать.

Почему не те условия?

Я бы с удовольствием послушал это один.

Почему другие напрягают?

Мысль сдается в какой-то момент, и тогда первая реакция тела — спать. Становится трудно воспринимать осознанно это все. С другой стороны, это не так плохо. Дома бы у меня была бы возможность лечь. Были интересные образы по началу — первые полчаса. В индуистской мифологии есть такие Гандхарвы, главная форма их существования — звук, когда закрываешь глаза представляешь их. Сначала есть иллюзия событий звуковых, потом превращается все в поток. Со мной сидели женщины, которые тихонько смеялись — естественная реакция, при невнимательном слушании остается только смеяться. Я старался слить все звуки в помещении в музыку — это помогло для того чтобы не реагировать на смех. Если вспомнить Кейджа, то предлагающийся этой музыкой путь может привести к иному восприятию повседневности. Современное искусство настроено на то чтобы преломить наше восприятие.

А что это за иное восприятие?

Когда все принимает форму, я не знаю, хаос звуков которому придали форму стал музыкой. Так же может стать музыкой повседневность.

Почему вы ушли?

Я бы остался, но я понял что вряд ли что-то новое будет, а мне вставать в пять утра.

Могут быть претензии к исполнению?

Нет, потому что нету критериев. Здесь есть характер — однородное, по-хорошему размазанное звучание. Что-то вроде этого неба, облаков нет, но есть цветовые градации, что-то на нем происходит, но нету драматургии почти. Если вдруг что-то бы вторглось в это — можно было бы сказать, что что-то нарушено, но, с другой стороны, это может стать выразительным средством — можно пробудить тех, кто успел заснуть.

Мешало, когда люди уходили?

Кирилл был готов к этому, я думаю.

Причем тут Кирилл, вам мешало?

Я думал об исполнителях. Я старался уровнять все звуки. Это вливалось в общее повседневности — здесь нету границы между повседневностью и искусством. Когда возят камешком по тарелке — это звук знакомый нам из повседневности.

Ждете ли вы от очередного перформанса чего-то большего, чем от предыдущего?

Здесь многое зависит от состояния слушателя. Я приходил на одну выставку керамики 14 раз — иногда я весь день ничего не чувствовал, иногда забегал на полчаса и это было открытие. В такой музыке требования к состоянию слушателя еще больше.