Может, это усталость, может это весна, но хочется видеть небольшие, камерные постановки. Гипотеза: это дальнее следствие процесса нарастания исподволь, годами, неблагополучия общества. Процесс вполне кафкианский по причине интуитивного, внелогического ощущения угрозы, опасности и тревоги. Эти ощущения излучаются из «красных» точек социума, географических, эмоциональных, идейных — где бы они не находились, включая собственную голову. Нет, неспроста философы Делёз и Гваттари разработали науку шизоанализа, рассматривающего человека как функцию бессознательных, но социальных машин желания. И вот, шизофреническое ощущение потери собственного субъекта в социальном поле приводит к избеганию больших скоплений граждан, в том числе и в театре — чтобы минимум зрителей, максимум удовольствия. Театр — сновидческий образ общественной жизни. В театре можно, наконец, выйти из «машин желания», из опасного состояния хронической нервозности путём кардинальной перемены социальной роли — был подопытным, вынужденно деятельным гражданином, стал наблюдателем безопасного сна. Итак, рассмотрим пару интересных спектаклей, идущих в маленьких залах при аншлагах — «Иов» Новой сцены МХТ, по пьесе и в постановке Саши Денисовой, и «Прорубь» Центра им. Мейерхольда, по пьесе Андрея Родионова и Кати Троепольской в постановке Андрея Сильвестрова. Интересно, что у не схожих ни в одном элементе вещей есть важная точка идентичности — влияние Библии на личность, семью и общество.

1

«Прорубь» в ЦИМ пародирует состояние телезрителей перед суггестивной силой телеэкрана, причём в маленькой коробке чёрного зала показывается половина двухчастного проекта. Вторая часть пока в работе — полновесный фильм того же режиссёра Андрея Сильвестрова. Седые нагие йоги дают мне стакан, дают бутерброд, но стали девчонки совсем раздеваться — начинает Валентин Самохин развивать тему. В основном, они играют дикторов ТВ. Второй диктор, а периодически щука — Алиса Дмитриева. Родионовский стих живописует принявшее угрожающий масштаб ныряние в прорубь 19 января. Баптисты не ныряют в прорубь, хотя слово баптизма по-гречески и есть погружение, то есть обряд крещения. Крес по-русски огонь, а ныряние в прорубь было испытанием в дохристианских языческих мистериях. Получается, моржевание 19 января — синтез нисхождения Святого Духа в тёплую воду Иордана и системы закалки Порфирия Иванова, наследующего древнему поклонению Природе. Осталось выяснить, чем Дух Святой отличен от Природы.

Родионов-Троепольская написали чрезвычайно смешной и язвительный текст о нынешнем обществе и его фобиях, заставляющий зрителей хохотать в голос. Если «Сван» романтическое сказание о чиновниках, то «Прорубь» чистая сатира, ритмический вариант щедринского города Глупова: неподвижно лежало озеро карельское, когда выходило солнышко из–за леса раннее, из президентской проруби выползала говорящая щука, поздравляла с переизбранием. И понеслось — эксклюзивные интервью с добытой президентом щукой, с моржихой Ангелиной Вовк, с репортажами из полыньи, из чёрного квадрата. Те зрители, что не смотрят телевизор, морщились от ударяющих ежеминутно по перепонкам звуков ТВ и думали — а в чём, собственно, суггестивная сила телевизора, каким образом теленовостям придают форму сверх-объективного вещания. Над актёрами висел телевизор, удваивающий сценические репортажи, и в какой-то момент показалось — тайна зомбоящика в том, что там развивают особую театральность, о которой хорошо почитать «Общество спектакля» Ги Дебора. Это без-субъективная театральность, где отсутствует живой диалог, но встроены «машины желания» на уровне цвета и звука. Реклама, а особенно новости настолько машинны, цикличны и ритмичны, что впадение зрителя в гипнотическое состояние раппорта неизбежно.

Валентин Самохин играет «вербатимно», что существенно расцвечивает мягкую сатиру Родионова-Троепольской. То есть он «снимает» жесты, мимику, манеры и тембры персонажей, реальных и фантазмических. Путин шелестит, начальник управы бабачит, художник-постмодернист гнусаво сообщает, что галерей мало, а прорубей много. Православный художник сокрушается, что наши моржи не желают знать, тепло ли было Иисусу в проруби. Сквозной нитью идут невероятные приключения миллиардера-олигарха, который за один выпуск новостей успевает: получить из рук президента орден света, продать завод в Капотне, пять миллиардов отвалить налом за остров Камбоджа и сбежать от следователей в леса Мещеры. Где дурак-олигарх и гуляет по площади, равной штату Техас. Короче говоря, поэзия этим персонажам не присуща, поэтому выглядят они существенно облагороженными лирой Родионова. Мгновенное превращение миллиардера в беглого маньяка сгущает путинское безвременье в пятиминутный выпуск передачки «шапка Мономаха», что вызывает ещё большую пустоту — ведь обычный человек так и совсем микроб.

Чудовище, рождённое страхом и пустотой, уже мчится по моему следу — вещает со дна проруби окружаемый ОМОНом олигарх. А президент, олицетворение страха и пустоты, просит у щуки нефти и любви. Вдруг одной из масок Самохина оказывается Маяковский-бомж: если б мы ели фрукты, тогда мы б не знали горя. Кто там шагает в продукты, в прорубь, в прорубь! Зомбоящик удался в спектакле, ибо так же монструозно навязчив, что и в реальности, но абсолютно незлобив. Каких таких триллерных Х-файлов можно требовать от Андрея Родионова, если он единственный наш поэт, любящий людей. То есть когда ТВ-шоу доходит до ЗОЖовцев (адептов здорового образа жизни), массово утопляющихся в прорубях родины, понимаешь размах сочувствующего, горького юмора авторов. Кстати, в финале Родионов и Троепольская дуэтом поют о любви, она — утопленница, он — водолаз, или наоборот, нет разницы. Финал — чистый само-вербатим авторов, второй раз беспримерно поэтизирующих бесплодную пустыню государства. Похоже, после «Свана» и «Проруби» последует третья серия.

2

Пьеса Саши Денисовой «Иов» ставилась при помощи моднейшего метода, личных наблюдений актёров. Заданием было осознать влияние отца, включиться в поиск отца, и своего, и с большой буквы, развернуть актёрскую психоаналитическую лабораторию. Идея прекрасная, один принёс жест, другой — мысль, третий — письма отца. Но сюжет диктует своё, поэтому сразу скажем — привязке текста к времени-месту автоархеология мало помогла. Так что спектакль сделан на пути мысленного, схематического подобия своих ощущений тексту пьесы. Папа (Игорь Хрипунов) в пьесе замечательный — математик, разработавший теорию блуждания случайных процессов, сбежавший от первой жены к Лидии Семёновне (Ольга Лапшина) — истово верующей, крикливой, певучей, замученной несправедливой жизнью мещанке. С восторгом она пересчитывает евро, данные на прокорм отца. На таких, как она, держится мир. Трагедийность ситуации чётко обозначена — искомый сыном отец потерял память, он жертва болезни Альцгеймера.

Давно замечено — если драматург выступает режиссёром, без песен дело не обходится, благо у актёров есть голоса. В данном случае можно спорить о репертуаре и стиле музицирования, но структурно электрогитара Дмитрия Скворцова хорошо связала сцены. Другой сильной связью оказался мел, которым младшая аутичная дочь Тавифа (Дарья Макарова) предваряет содержание сцен иероглифами на стенах — числа, бегемот, дерево, рыба, бегемот, теорема Ферма, уравнение Лапласа. И мать, и младшая — крепки, им всё ясно, хотя по разным причинам. На Ольге Лапшиной любая роль сидит как влитая, она способна поймать внимание любого зала, а уж в зале на 70 мест любой её эпизод врезается в память. Как дважды два она объясняет, глаголит успешному аналитику правду невидимого мира — гностический Иов и есть отец, поражённый Богом за ум, в уме, умом. «Господь отвечал Иову из бури и сказал: где был ты, когда Я полагал основания земли? И поразил сатана Иова проказою лютою».

Итак, понимание непрерывного гильбертова пространства не способно сохранить память и личность. Точка бифуркации сюжета определена письмами, переплетение судеб происходило уже в детстве. Оказалось, письма оставленному с первой женой сыну не беспамятный Иов-отец писал, но его падчерица, подделавшая почерк и мысли. Для абстрактно выглядящего Ильи (Алексей Краснёнков), выпускника Гарварда, это был шок, разрыв — пришлось влюбиться в самостоятельную, язвительную, дикую пейзанку Марию (Яна Гладких).

Парадокс, но второй ценный момент вытекает из абстрактности образов — странное дежавю, настигающее в любом месте спектакля. Дело в том, что звуки электрогитары Дмитрия Скворцова напоминают о Ry Cooder, об Америке, о просторах прерий, куда вплетается вдруг бутусовская тема «прощай Америка, о». И музыка, и выпускник Гарварда, летящий в Бостон через Москву, напоминают о тихих, сытых, анти-общинных временах торгового изобилия и креативного манагерства начала 2000-х московских годов. В разговоре с матерью сын врёт напропалую — мол, у отца огромный особняк, поле для гольфа и конная ферма. Не важно, утешить он её хотел или отомстить, важно то, что в 2000-х казалось, всех ждут особняки, а не Альцгеймер и тревожное, нищее бегство из города в деревню. Хвастун Илья, говорящий — у меня задача решена в тот момент, как поставлена — вполне международный, пластмассовый образ блогера, впервые в жизни осознавшего тщету бытия. Вспоминаются образованные москвичи после решения прокуратуры завести уголовные дела на мирных посетителей Болотной площади. Все мы Иовы в лапах сатаны, так сказать.

Финал двоится, закономерен и странен: Тавифа, узнаваемый образ аутиста и счётчика — выглядит самой нормальной из всего семейства, потому её отправляют в колмогоровский интернат для математических гениев. А вот решение гарвардца Ильи сдать отца в приют выглядит настолько по-американски, что всякий намёк на отечественную глушь испаряется. У нас просто нет приютов. Хорошо, что на этом моменте пьеса исчерпалась, отец умер, а Цой жив, все поют сакраментальное: постой, не уходи, мы ждали лета, пришла зима… Песенность темы Иова выглядит оммажем баптистам, у которых одна песнь на множество ритмов — Бог это любовь. Но главное, поставлен вопрос, незабываемый из–за игры Лапшиной — почему библейский Бог так жутко испытывает верных Иовов. Неочевидный, правильный подход к неподъёмной мысли — Бог это любовь, которая смерть.