Родительство — не статичное состояние. Его типы исторически изменчивы, варьируются от одной культуры к другой и зависят от степени либерализации общества. Оглядываясь назад, мы часто воображаем модели желаемого типа родительства, проще говоря: то, какими родителями мы хотим и не хотим быть. Сам вопрос вполне закономерен в современном мире, поскольку мы любим делать себя, контролировать свою идентичность, строить модели и приближаться к ним. Важное уточнение — модель почти никогда не бывает индивидуальной, она выстраивается и подхватывается коллективно: существуют гегемонные образы родительства, которые превалируют в тот или иной момент истории. Сегодня мы наблюдаем ситуацию, когда родительство, как и большинство других сфер, коммерциализируется. Возникает большое количество рыночных предложений, посредством которых родитель может слепить из себя желаемый образ себя как папы или мамы. Вопрос остается один: каков здесь статус самого ребенка?

«Уметь ничего не делать с воспитанником — вот первое и наиболее трудное искусство воспитателя», — писал российский публицист и педагог Сергей Гессен. В его словах заключена важная мысль, чтобы начать разговор о современном родительстве. Она указывает на то, что родители, в попытке реализоваться в этом амплуа, совершенно забывают, что по ту сторону находится живой человек.

Неважно, считаем ли мы ребенка чистым листом или уже обладающим неким набором качеств, интересов и желаний, — за этим человеком должна, как кажется, признаваться автономия. И сложнее всего соблюсти именно это — не эксплуатировать ребенка в процессе своей реализации.

Некоторые исследователи выделяют две наиболее универсальные модели власти родителя над ребенком: первая заключается в необходимости родителя охранять интересы членов семьи, и она, таким образом, предполагает ограничения; вторая же рассматривает семью как маленькое государство, где носителем абсолютной власти является родитель, а ребенок — это его собственность. На последнем, как видится, необходимо сосредоточиться: отношения собственности в случае со способом существования ребенка указывают нам на очень характерную и довольно универсальную черту современного российского общества — ребенок мыслится как собственность родителя. Хочется на этом вопросе остановиться поподробнее.

Мы отдаем себе отчет о том, что возможно сказанное будет казаться серьезным обобщением и довольно сильным противопоставлением, но важнее здесь сосредоточить внимание на конкретном аспекте. Именно в XVI-XVII вв. происходит серьезный слом в отношении к родительству в Европе и России. До этого момента детства в современном понимании не существовало: не было отличий в наказании детей и родителей на Руси, в европейских странах, по свидетельству Ф. Арьеса, детская одежда шилась как уменьшенный вариант взрослой, а детские лица в иконографии не отличались от взрослых, не были распространены и детские куклы и игрушки. Особой «ценностью» дети не обладали, поскольку умирали рано и часто: историк Наталья Пушкарева приводит статистику, что в 5% от всех русских колыбельных песен встречался мотив пожелания смерти ребенку, родившемуся «на горе» родителям. Высокая смертность среди детей объясняется очевидными причинами антисанитарии, слабым развитием медицины и, следовательно, непониманием особенностей многих болезней и отсутствием лекарств и вакцин. Этот феномен — смертность среди детей — конструировал в прямом смысле отчужденное отношение к ребенку.

Эмоциональная привязанность и вовлечение во внутренний мир ребенка, во-первых, требуют какой-то доли свободного времени, чего не было у средневекового человека; во-вторых, социоэкономических обстоятельств — средневековые дети очень рано начинали работать наравне с родителями; в-третьих, совершенно другой картины мира.

Как известно, примерно до XVI века Европа и, на самом деле Россия, жили в определенной матрице существования: мир мыслился как иерархия слоев бытия, где надлунный и подлунный мир не могли подчиняться единым законам. То, что было истинно для потустороннего мира, совершенно не выполнялось «там». И, конечно, наш мир представлялся творением Бога, который с любовью отделил от себя свое детище, не оставив его, тем не менее, на произвол. Так, существовало убеждение в божественном провидении, т.е. о действиях Бога, определяющих порядок происходящих событий в мире. В период патристики богослов Аврелий Августин высказывался за то, что благодать, то есть спасение человека Богом, невозможно заслужить, он изначально выбирает того, кто будет спасен. Происходит это во многом потому, что все люди от рождения греховны — в этом сущность человека и его отличие от Бога, он виноват, и не может заслужить прощение. Скорее всего еще и поэтому детей не считали особенными — поскольку у них отсутствовала чистота, которая сейчас детям приписывается. Так, дети как бы принадлежат Богу, а родители не способны повлиять на ход их жизни, потому что никакой власти у них нет. Высокая смертность среди детей служила только подтверждением этому.

В эпоху позднего средневековья и Возрождения начинается формирование капитализма, вместе с колонизацией, секуляризацией мира и складыванием новой научной парадигмы. Именно в этот момент возникает нежное отношение к ребенку, сопрягающееся со своего рода «опасностями», таящимися в нём, поэтому предполагалось, что ребенка нужно досконально изучать и формировать.

Философ XVII века Дж. Локк высказал важнейшую интуицию относительно складывающихся в то время отношений между родителями и детьми: ребенок, как воск, принимает любую форму, которую придадут ему руки воспитателя. Эту метафору вполне, как представляется, можно воспринимать прямо: ребенок — это собственность родителя, который вмешивается в ход его развития на правах создателя.

Картина мира, как мы помним, секуляризуется, а это значит, что человек вступает в свои владения на правах хозяина: теперь он владыка мира. Отсюда мы наблюдаем и всплеск экспериментальной науки, которая тоже послужила инструментом обретения собственности над ребенком: в частности, в практиках квазинаучного наблюдения за телами детей. Например, всеми известное «исследование клизмой», когда мать или отец нарушают целостность детского организма в страстном интересе дешифровать его перед своим взглядом — узнать, что же там внутри этого существа. Примерно до XVI века вскрытие трупов было запрещено, легитимация же этой практики повлекла за собой описанное отношение к ребенку — сделать его прозрачным для себя. Это выражалось также и в том, что именно в период позднего средневековья распространяется тенденция тугого пеленания, существующая и по сей день. В ней выражено желание тотального обладания и манипуляции всем живым. Достаточно очевидно, что именно тогда складывается система глобальной торговли, и мир превращается в такой рассеченный на клетки, схематизированный ландшафт, частью которого оказываются одна из самых незащищенных групп населения — дети. То есть родительство — это всегда про то, кем хотят казаться большие люди — родители, нежели про детей.

Произведем резкий скачок в наши дни, чтобы взглянуть на то, как современные тренды коммерциализации высвечивают собственническое отношение родителей к ребенку, и почему это — проблема?

Сложно отрицать, что сегодня «родитель» — своего рода лейбл, бирка, которая вешается на человека, произведшего себя в качестве такового.

Можно пройти курсы для хороших родителей, прочитать огромное количество предлагаемых книг, послушать тренинги и прочее. Также нам предлагают стать хорошими родителями, приведя ребенка в специализированные клубы, где собираются сознательные и ответственные мамы и папы, любящие своих детей и желающие им только хорошего — потому что они его туда привели. Еще можно нанять 10 репетиторов своим детям, а потом рассказывать об этом своим друзьям и коллегам, чтобы те подтвердили: «Ты — хороший родитель». Некоторые выбирают более прямолинейную стратегию: завести блог в социальной сети, дать ребенку свой фирменный хештег и демонстрировать каждый его шаг, снятый на камеру, а также компилировать забавные и милые моменты его жизни и тешить многомиллионную публику этим продуктом.

В каждом из описанных сценариев присутствует простая бинарная схема: субъект (родитель) управляет объектом (ребенком), чтобы еще сильнее утвердиться в этой схеме как субъект. Совершенно очевидно, что в такой модели не происходит общения, воспитания, ребенок в них присутствует в качестве того самого сгустка воска, из которого можно вылепить что угодно и предоставить жаждущему взгляду публики, которая одобрит «ваятеля» и назовет «мастером своего дела».

Современное засилие детских товаров, услуг, медийных образов не означает особого отношения к детям, не свидетельствует об изнеженности людей или феминизации/инфантилизации культуры. Всё это лишь намекает нам на то, что родительство плотно встроилось в систему транснационального рынка, о чем свидетельствуют такие печальные явления, как высокий уровень торговли детьми и участившееся суррогатное материнство, не подвергающееся сегодня серьезной критике со стороны общества. Остается лишь один вопрос: возможно ли реализовать альтернативные, не собственнические отношения между родителем и ребенком?

Текст написан в соавторстве с Ланой Узарашвили, исследовательницей, аспиранткой Института философии РАН.