«Свобода, равенство, сестринство» , «все люди — сестры» . Идея о сестринстве — солидарности и взаимопомощи всех женщин — является одной из ключевых идей феминистской борьбы как прошлого, так и настоящего. Она появилась в противовес холодным иерархиям нашего мира, ресурсами которого исторически слишком долго распоряжались мужчины, и вытекающей из этого тотальной конкуренции женщин, противостоящих друг другу в надежде на лучшую жизнь. Однако нуждается ли сегодня это понятие в переоценке, выясняла фем-активистка, художница, сокураторка Созвон-курса по феминизму, активизму и гендеру Дарья Серенко.

Дарья Серенко — российская фем-активистка, художница, журналистка, поэтесса, кураторка феминистских проектов в сфере культуры. Авторка поэтической книги «Тишина в библиотеке» (Арго-риск, 2017) и книги-документации об акции "#Тихийпикет" (АСТ, 2020). Проводит феминистские акции солидарности, соорганизаторка медиастрайка в поддержку Юлии Цветковой и ряда мероприятий в поддержку сестер Хачатурян. Пишет для Ленты.ру, портала Такие дела и др. Живёт и работает в Москве.

Сестринство — это важная феминистская константа. Сестринство часто подразумевается по умолчанию. Оно является ориентиром и мощной вдохновляющей утопией для нескольких поколений самых разных женщин. Я — феминистка, и не так давно я поймала себя на том, что никогда целенаправленно не уточняла у себя и других, а что именно стоит за понятием «сестринство» сегодня: какие смыслы? Какие политические импульсы? Какая история и какие контексты?

Я феминистка из России, а значит, скорее всего на уровне интуиции я знакома с представлениями о сестринстве, которые существовали в США и Европе (многие знания о феминизме приходят к нам именно оттуда). Я пока не знаю, какое сестринство и какие традиции сестринства есть в Индии, Палестине, Китае, Алжире — я живу в мире, в котором система формирования и распространения знания работает колониально: это значит, что все еще существует противопоставление стран Первого и Третьего мира, сильнейший разрыв между индексами уровня жизни и использование ресурсов одних стран в интересах других. Все это длящиеся последствия западного колониализма — захвата чужих территорий и угнетения (а нередко и истребления) коренных народов и их культур, многие из которых смогли добиться независимости только в XX веке. Более того, я феминистка, переехавшая в Москву, живущая и работающая в Москве — городе, являющемся центром финансовых и символических вложений нашей страны, городе, от политики и экономики которого постоянно страдают другие регионы России (например, от вывоза мусора из столицы). Но российский феминизм не гомогенен, как и Россия, в которой существует не только Москва: необходимо помнить, что феминизмов много, и часть из них завязаны на локальных культурах и национальных рефлексиях, которые могут быть мне не видны. Я оставляю этот дисклеймер, чтобы предупредить об ограниченности своего взгляда и о возможных обобщениях.

«В сестринстве — сила»

Сестринство — это феминистский перевертыш революционного универсального понятия «братство», которое стало особенно важным в эпоху французских революций. Понятие «братство» было зафиксировано в Декларации прав человека и гражданина в 1789 году, в которую, кстати, не вошли упоминания о правах женщин, несмотря на то, что женщины были в этих права поражены и участвовали в революции на равных с мужчинами. Слово «сестринство» получило свои более-менее знакомые нам политические смыслы тоже в революционный момент — в 1968 году, когда во многих странах мира после консервативных 50-х разворачивались культурные и сексуальные революции, а на улицах городов один за одним вспыхивали студенческие, рабочие, ЛГБТ+ и антирасистские протесты. У феминистского движения этого периода тоже открылось новое дыхание.

В 1968 году радикальная феминистка Кэти Сарачильд выступила в Нью-Йорке с публичной речью, в которой впервые прозвучал лозунг «sisterhood is powerful» («в сестринстве — сила», пер. с англ.). Кэти входила в группу активисток, раскритиковавших конкурс красоты «Мисс Америка» и устроивших громкую акцию протеста во время конкурса. Ее лозунг широко разошелся в следующее десятилетие и стал узнаваемым во многом благодаря тому, что в 1970 году вышла антология феминистских текстов «Sisterhood is powerfull» под редакцией радикальной феминистки Робин Морган. Для феминизма это было время теоретических поисков и новых политических солидарностей. Именно в это время радикальные феминистки формулировали теории происхождения патриархата, выдвигали концепцию всеобщего и объединяющего женского опыта, тогда же появился невероятно популярный и сегодня тезис американской феминистки, одной из создательниц групп роста женского самосознания Кэрол Ханиш «Личное — это политическое», раскрывающий связь между каждой отдельно взятой женской повседневностью и большой политикой, влияющей на эту повседневность.

При этом речь шла не только об объединяющих, но и исключающих политиках: так, некоторые либеральные феминистки выбирали не поддерживать лесбиянок по причине того, что это отпугнет широкую общественность от женского движения, (например, Бетти Фридан — одна из самых известных феминисток того времени, написавшая культовую книгу «Загадка женственности»), а часть радикальных феминисток и лесбиянок не поддерживали при этом трансгендерных женщин, считая, что они должны быть исключены из феминистской борьбы, потому что они «ненастоящие женщины». Есть знаменитое видео 1973 года с прайда в Нью-Йорке, который ежегодно проводится в честь годовщины Стоунволлских бунтов (бунтов за права ЛГБТ-людей в 1969 году): во время выступления трансгендерной активистки Сильвии Риверы, которая много лет помогала бездомным ЛГБТ-людям, попавшим в сексуальное рабство, можно услышать, как ее освистывают и не дают говорить. В тот же день на прайде выступала лесбиянка Жан О’Лири, называвшая трансгендерных женщин «переодетыми мужчинами», которым не место в движении.

В то же время появились вопросы, которые получили развитие уже в 80-е и 90-е годы, когда начал формироваться интерсекциональный подход в феминизме. Например: могут ли все женщины обладать одинаковым опытом угнетения, о котором говорили радикальные феминистки? Не округляется ли этот общий опыт в сторону опыта белых женщин среднего класса? Может ли «сестринство» исключать классовые и расовые вопросы? Как говорить о «сестринстве» и о сходстве между всеми женщинами, не стирая различий между ними (ведь различия говорят нам о том, что у разных групп женщин есть свои важные проблемы, которые требуют специфических решений)? Все эти вопросы поставили черные феминистки, сталкивавшиеся одновременно с сексизмом и расизмом. Они почувствовали необходимость создать отдельное феминистское движение, борющееся за видимость женщин, находящихся на пересечении разных видов угнетения, — и в 1977 году написали знаменитый манифест чёрного феминизма.

«Не нужно разделять общий опыт, чтобы бороться против угнетения»

Черная феминистка и исследовательница белл хукс (ее псевдоним пишется с маленьких букв) в статье 1986 года «Сестринство: политическая солидарность среди женщин» отмечала, что образ сестринства, созданный участницами женского освободительного движения, строился на концепции общего угнетения, и само собой, создательницами этой концепции были в основном белые женщины среднего класса. «„Общее угнетение“ — ложная и порочная платформа, скрывающая и мистифицирующая настоящую природу сложной и разнообразной реальности», — писала она. (пер. паблика “Check your privilege”)». Другая черная феминистка, Бонни Торнтон Дилл, в своей работе 1983 года «Раса, класс, гендер: перспективы для инклюзивного сестринства» анализировала ограничения сестринства и то, как именно черные женщины того времени оказывались угнетенными одновременно по гендерному, расовому и классовому признакам, отмечая нечувствительность белого феминизма к этому множественному угнетению.

Так сестринство вместо концепции, осмысляющей опыт всех женщин, превращалось в концепцию, не учитывающую существенные различия между ними, а значит, и разные проблемы и стратегии решения этих проблем. После мощной волны национально-освободительных движений 1950-1960-х и появления независимых молодых государств (например, в Африке — Ливия, Тунис, Марокко, Судан, которые раньше были поделены между европейскими государствами), в 1980-е годы начали набирать силу постколониальная теория и постколониальный феминизм. На территориях бывших колоний стали появляться исследователи и исследовательницы, чьи голоса раньше были не слышны в западной академии. Многим культурам и народам пришлось осмыслять более чем трехсотлетний опыт угнетения и заново обретать свою историю и идентичность.

Переосмыслялась и гендерная идентичность без отрыва от национальной: когда европейцы колонизировали различные коренные народы, они также старались навязать им свои бинарные представления о поле и гендере, о мужественности и женственности, представления, которые казались им нормативными и «естественными», в то время как непривычные гендерные проявления чужих культур представлялись им недостаточно «цивилизованными», — об этом подробно пишет в работе «Колониальность гендера» (2008) аргентинская исследовательница Мария Лугонес. Во многих культурах было больше, чем два гендера, или даже вообще могли отсутствовать концепции пола и гендера в том виде, к которому мы привыкли. Мир, в котором «мужественность» и «женственность» раньше представлялись либо как природные константы, либо как «традиции с начала времен», наконец-то дал трещину.

Тогда же стало понятно, что гендер не просто социально сконструирован, но еще и сконструирован везде по-разному — в зависимости от места и времени. Анализ структур неравенства начал усложняться. Идея «всеобщего сестринства», разворачивающаяся вокруг единого представления о женском, начала нуждаться в тотальном пересмотре, — иначе она просто переставала работать как политическая идея.

О различии сестринств писала белл хукс: она выделила сестринство «освобождения буржуазных женщин» и постколониальное феминистское сестринство: первое было сосредоточено на женской «поддержке» друг друга — женщины, подчеркивая свой «общий для всех статус жертв», давали друг другу «безоговорочное принятие», второе же отвергало такое представление. «Женщинам не нужно вырывать с корнем различия, чтобы чувствовать солидарность. Нам не нужно разделять общий для всех опыт угнетения, чтобы одинаково бороться за прекращение угнетения. <…> Мы можем быть сестрами, объединенными общими интересами и убеждениями, объединенными в нашем признании многообразия, объединенными в нашей борьбе за прекращение сексистского угнетения, объединенными политической солидарностью», — писала она о другом пути, по которому может идти постколониальное и незападоцентричное сестринство.

Глобальное сестринство

Параллельно с постколониальной развивалась и концепция «глобального сестринства» — идеи о том, что женщины всего мира могут быть солидарны друг с другом и формулировать общие повестки с учетом локальных: местные требования — освещаются на международном уровне, а международные — на местном. Представление о глобальном сестринстве транслировали как большие организации типа ООН, так и активисты и правозащитники со всего мира. В 1984 году под редакцией американской активистки Робин Морган вышла вторая антология феминистских манифестов женщин из 80 стран мира «Sisterhood is global» («Сестринство глобально»), где от СССР была представлена феминистка Татьяна Мамонова с текстом «Время начать с себя».

Но концепция глобального сестринства оказалась легко деполитизируемой и модной: в эпоху позднего капитализма вместо учета локальных контекстов нередко происходит их поглощение, а «сестринство» превращается в надпись на одежде, которая производится сначала в высоких модных домах, а потом, сделанная за счет дешевого труда других женщин и мужчин из стран третьего мира, выпускается в массмаркет: например, в 2019 году Dior выпустил свою новую коллекцию с клетчатыми панамами, плиссированными юбками, кожаными плащами и футболками с лозунгами «sisterhood is global» и «sisterhood is powerful» («Сестринство мощно»). Они списаны с обложки одноименных антологий радикальных феминистских работ.

Глобальное сестринство говорит о том, что все женщины мира связаны друг с другом, но не всегда о том, почему эти связи могут быть иерархическими, то есть почему у граждан одних стран может быть больше власти и возможностей, чем у граждан других стран.

«Проекты глобального сестринства на самом деле были не глобальными, а скрывали под собой американский империализм (в том числе проект ООН и его дискуссии, где женщины делились на активисток из первого и третьего мира)», — отмечает исследовательница феминистских движений Анастасия Кальк. По ее словам, для такой критики есть все основания, и важный вопрос сегодня: как можно построить проект ненациональной глобальной феминистской солидарности таким образом, чтобы он был не иерархическим. При этом — с учетом феминистской идеи отказа от национальных и централизованных государств. «Мне кажется, что это очень важный момент: феминистская критика национальных границ, централизованных аппаратов управления и капиталистической экономики (вместе с патриархатом) — все четыре элемента определяют социальную структуру всех без исключения современных стран, и борьба с ними должна быть общей. Капитализм и государство глобальны, и с ними нельзя справиться, оставаясь в рамках одного движения или территории», — подчеркивает Кальк.

«Линия разделения проходит по твоему существованию»

Находясь в Москве в 2020 году, я замечаю, что меня окружают в том или ином виде все эти представления о сестринстве, но, по моим ощущениям, наибольшее распространение пока получила концепция общего женского опыта, то есть концепция радикального феминизма 70-х годов. Когда я критикую публично какой-либо чужой феминистский проект, я очень часто упираюсь в «сестринство», которое может предъявляться как индульгенция на любые сопутствующие проекту взгляды. Важно помнить о том, что феминистки тоже бывают разными:они могут быть правыми и даже ультра-правыми, могут транслировать национализм, мигрантофобию и ксенофобию, быть гомофобными и трансфобными, и последнее особенно распространено в РФ. Существуют даже пропутинские феминистки, являющиеся политтехнологинями «Единой России», которые в одном тексте могут защищать пострадавших от домашнего насилия, а в другом искренне восхищаться действующей властью, хотя непринятие закона о домашнем насилии — целиком и полностью на совести этой самой власти.

К сожалению, сестринство нередко может использоваться как способ отвлечь внимание от существенных политических различий: провозглашается, что объединяет нас куда больше вещей, чем разделяет, что все наши цели — общие, а значит, та или иная критика (например, критика не-инклюзивности) может сейчас быть неуместной и раскалывающей некое сообщество на разные лагеря. Так сестринство попадает в деполитизирующую ловушку и превращается в удобную маскировку консервативных взглядов, которые продолжают существовать и развиваться как будто бы бессимптомно, оставаясь вне фокуса общего внимания и критики.

Миф о существующем где-то едином феминистском сообществе, где все живут дружно, держатся за руки и идут к долгожданной победе, тоже кажется мне небезопасным. Как точно написала феминистка Яна Маркова: «Наверное, очень легко и удобно призывать всех в движении забыть разногласия и жить дружно, когда линия разделения не проходит по твоему существованию». Получается, что пока мы не так часто обсуждаем наши политические различия (и вытекающие из этого разные цели), и это в свою очередь приводит к тому, что феминизм лишается своего политического напряжения, а значит, и преобразующей политической силы. Иногда непроговаривание различий приводит к неприятному дискурсу «сестроспасения», тоже абсолютно колониальному: «Мы придем и спасем вас, сестры, от ваших вредных патриархальных религий и убеждений, не зная вашего контекста, вашей борьбы и ваших личных смыслов, спасем по-своему, не спрашивая вашего мнения на этот счет, потому что мы более просвещенные и знаем, как лучше». Такая феминистская риторика нередко обобщает и десубъективирует «спасаемых» женщин, лишая их права отличаться от условно западных культурных норм, а также делая невидимой ту активистскую работу, которую эти женщины уже ведут в своем сообществе. Хочется напомнить, что контроль женских субъектности и агентности — это вообще-то один из проверенных методов патриархата.

Но больше всего в таком понимании сестринства меня, если честно, пугает попытка построить картину мира, в которой общий женский опыт — это исключительно опыт гендерного насилия. На прошедшем феминистском митинге 8 марта в Москве одна из выступающих со сцены сказала: «Мы все здесь жертвы». Несмотря на то, что я являюсь пострадавшей и от сексуального насилия, и от домогательств, я поняла в тот момент, что я хочу сама называть или не называть себя пострадавшей, а еще поняла, что пострадавшей я хочу быть далеко не всегда. Да, этот опыт навсегда в каком-то смысле останется со мной, но еще со мной должна оставаться моя возможность репрезентации себя.

И дело не в том, что мне стыдно быть «жертвой» (нет ничего стыдного в том, что плохие вещи происходят с нами), а в том, что я далеко не только жертва — я человек, чья субъектность не всегда будет сводиться к набору каких-то универсальных признаков. Белл хукс в уже процитированной выше статье пишет, на мой взгляд, очень важную вещь: «Женщины, которые ежедневно подвергаются эксплуатации и угнетению, особенно нуждаются в вере в контроль над своей жизнью. Они не могут признать себя жертвами, потому что их жизнь зависит от того минимума власти над происходящим, который у них есть, и именно на нем они сосредотачивают свое внимание”. Белл хукс пишет, что связь с другими женщинами на основе общей виктимизации может быть разрушительна для них, и что, наоборот, крайне важно формировать горизонтальные связи с другими женщинами на основе общих сильных сторон и ресурсов, что как раз этот тип связи между женщинами должно поощрять феминистское движение, именно это может стать новой сутью Сестринства.

Концепция сестринства, основанного на общем женском опыта не близка мне не только потому, что белая богатая москвичка и мигрантка из Узбекистана живут в совершенно разных материальных мирах, — а значит, и борьба у них будет разной, но и потому, что такое сестринство очень быстро становится догматичным и ведет к тому, что тут же появляется групповой контроль за качеством осуществленного сестринства. Как только ты каким-то образом посягаешь на эти догмы, ты можешь оказаться исключенной — об этом существует легендарный текст радикальной феминистки Любови Калугиной с перечислением из 200 пунктов, кто из женщин и почему ей больше «не сестра». Исключение из сестринства (и даже феминизма вообще) я наблюдаю регулярно и в транс-эксклюзивных феминистских сообществах: например, исключение трансженщин и феминисток, которые их поддерживают. Такие публичные обсуждения — где, как и по кому границы сестринства у нас проходят сегодня, могут вредить реальным живым людям. Выше я упоминала, как феминистки в 1973 году на митинге в честь годовщины Стоунволла пытались сорвать выступление трансактивистки Сильвии Риверы — интересно, что почти такой же эпизод произойдет на феминистском митинге в Санкт-Петербурге в наши дни: 8 марта 2019 несколько участниц митинга криками попытались сорвать выступление трансгендерной активистки Т-действия Екатерины Мессорош, выкрикивая фразу «Женщина — это не костюм» (на параллель этих двух кейсов и на колониальную «преемственность» трансфобии в феминизме указывает социолог Мира Тай в своей лекции об истории трансгендерности).

Эссенциализм солидарности

Само слово «сестринство» очень сильно заряжено эмоционально. Сестра — это как будто бы больше, чем подруга, соратница, напарница. И братство, и сестринство отсылают нас метафорически к пространству семьи и родства, то есть к приватному пространству дома, где женщины и так были и буквально, и символически заперты столетиями, пока публичной политикой занимались мужчины. Конечно же, я не считаю, что семейная близость и поддержка скомпрометированы и не важны, но обоснование солидарности и взаимопомощи метафорическими семейными узами — это как будто бы такой эссенциализм солидарности (признать кого-то — пусть и в переносном смысле — «одной с тобой крови», чтобы принять).

Мне кажется, признание другой женщины, нуждающейся в поддержке, должно происходить вне зависимости от того, чувствуешь ли ты с ней какое-то родство. Есть популярное явление, когда человека, который оправдывает насильника, спрашивают: «А если бы насилию подверглась ваша дочь/сестра/мать?» Понятно, что побуждения тут самые лучшие: пробудить эмпатию, приблизить опыт (и иногда это может работать). Но этот же вопрос очень легко вывернуть наизнанку: «С ними бы такого не случилось, потому что они другие — они лучше и правильнее существуют в этом мире». Круг замыкается, включается вера в лучший мир, где есть близкие и далекие, те, кто заслужили, и те, кого это никогда не коснется, сестры и не сестры.

Означает ли весь мой разбор, что концепция сестринства изжила свой объединяющий и политический потенциал? Можно ли говорить о мощной женской* солидарности без использования этой концепции? Можно ли представить сестринство как множественную концепцию: много феминизмов и много сестринств, взаимодействующих по необходимости друг с другом? Что именно мы имеем в виду, когда, заступаясь за сестер Хачатурян, говорим «Я/мы сестры Хачатурян»? Возможно ли вообще как-то отреставрировать понятие «сестринство», наделить его другими смыслами, более инклюзивными и рефлексивными?

В работе «Раса, класс, гендер: перспективы для инклюзивного сестринства» 1983 года чёрная феминистка и исследовательница Бонни Торнтон Дилл отмечала, что общая работа над специфическими вопросами каждой группы женщин могла бы привести нас к тому, что мы бы стали лучше понимать нужды других женщин и преодолевать недоверие и подозрения друг к другу. Она пишет, что ограничения сестринства основаны на буржуазном индивидуализме и на политиках персонального опыта и что все это может стать настоящей угрозой для объединения политических действий в будущем: «Когда мы дойдем до точки, в которой наши различия будут обогащать наши политические и социальные действия, а не разделять их, мы сможем пойти дальше личных желаний и стать “достаточно политичными».

Но пока у меня самой нет однозначных ответов на поставленные выше вопросы, и даже само их формулирование — это новая для меня практика. Но зато у меня есть предложение: мне кажется важным создать пространство для дискуссии и коллективного проговаривания этого в разных сообществах, так как я уверена, что феминистские движения в России совсем скоро станут политической силой. Социалистический феминизм, марксистский, радикальный, интерсекциональный, либеральный, либертарианский, анархо-феминизм — все эти феминизмы (на самом деле, их в разы больше) существуют давно и в разные исторические периоды заново формулируют свои политические различия и программы. Мы нуждаемся в новых политических и экономических феминистских утопиях, в новых обсуждениях коллективностей, в артикуляции наших политических конфликтов, а не только в политике идентичности и свободе самоопределения.

Также я решила спросить у современных русскоговорящих феминисток и феминистских инициатив, у активисток и исследовательниц — как бы они ответили на мои вопросы о том, чем для них является «сестринство»: как оно работает, верят ли они в него как в политическую и организующую силу сегодня и пользуются ли этой концепцией для аргументации или вдохновения.

Читательни_цам этого текста я также предлагаю вовлечься в наш разговор и, может быть, ответить публично в своих соцсетях на поставленные этой статьей вопросы.

«Сестринство не заключается в заранее данном наборе критериев»

Яна Маркова, авторка блога по феминистской философии «Книжка»

Я понимаю сестринство как возможность солидарности. Мне не нравится, когда идея сестринства опирается на гипотетический единый общий опыт, потому что такого опыта нет, и к тому же такое понимание открывает пространство для манипуляций. Но точно так же меня отталкивает и представление о том, что «у всех все по-своему», что любая претензия на общее необоснованна. По-моему, общее возможно, просто оно ситуативно и не определено заранее в виде нормативного списка.

Я не хочу отказываться от идеи сестринства, но я помещаю его не в прошлое (типа все женщины — сестры с самого начала потому-то и потому-то), а в будущее, и вижу его как возможность формирования связей и общностей в различных местах и на разных основаниях. Сестринство образуется в моменты взаимопонимания и солидарности между женщинами, и эти моменты как бы предвосхищают феминистское будущее, которое не требует соответствия какой-то нормативной модели, но обещает еще не существующую общность на еще не сложившихся основаниях.

Поэтому мне кажется допустимым апеллировать к сестринству, но не забывая о том, что оно не заключается в заранее данном наборе критериев, на основании которых мы решаем, кто сестра, а кто не сестра. Это должен быть открытый проект, основанный на возникающей солидарности.

«Поддерживать женщин, с чьими идеями я могу быть радикально не согласна»

Анастасия Кальк, исследовательница феминистских движений

У меня довольно сложное и очень неоднозначное отношение к политической категории «сестринства. С одной стороны, метафора женщин как «сестер» выполняет видимую мобилизующую и прогрессивную роль в актуальных феминистских движениях против домашнего насилия и фемицида.

Наиболее яркий пример подобных движений — кампания в поддержку сестер Хачатурян летом 2019 года и ее главный лозунг «Мы — сестры Хачатурян». Признавая сестер Хачатурян своими родными сестрами, участницы акций в их защиту выражали готовность заботиться о них и защищать как свою семью.

Во многом старый феминистский лозунг «мы — сестры» предлагает расширить границы «семейного» и близкого круга заботы и любви до размеров всего общества, включив туда незнакомок и даже незнакомцев. Он отлично работает политически. Более того, призывы к заботливому сестринству не ограничиваются рамками одного государства. Идея, например, вдохновила проекты международной феминистской кооперации global sisterhood (глобального сестринства) в 1970-90-х такого планетарного масштаба, который до сих пор кажется утопическим.

С другой стороны, категория сестринства, популярная в США в 1970-х, тянет за собой долгую и тяжелую историю репрессирования проблем расизма, классизма и трансфобии в женских движениях во имя абстрактной всеобщей «женского солидарности. В истории феминистских движений 1970-2020-х категорией сестринства часто манипулируют либеральные феминистки, для того чтобы подавить обсуждение феминистских вопросов расизма, экономического неравенства и проблем ЛГБТК сообщества. «Мы должны держаться вместе как сестры в борьбе с нашим главным и самым страшным врагом домашним насилием, оставив обсуждение других “не таких важных“ феминистских проблем до лучших времен», — такая риторика вместе с опасной классификацией проблем женской жизни на менее и более значимые захватывают часть сердец современных российских феминисток. «Никаких политических конфликтов и идеологических столкновений во имя сестринства». По этим причинам, я лично практически не обращаюсь к категории сестринства, отдавая предпочтение более детальным политическим идентичностям «социалистических феминисток» или «квир-коммунисток». За двумя последними наименованиями для меня стоят конкретные проекты по переустройству общественных отношений с целью достижения гендерного равенства и свободы. За словом «сестры» — скорее прячется призыв «во что бы то ни стало» поддерживать женщин, с чьими идеями или политическими приоритетами я могу быть радикально не согласна.

«Сестринство — это совместная борьба за свои права»

Активистки СоцФемАльтернативы

Мы уверены, что на вопрос про сестринство все обязательно скажут про ощущение поддержки, принятия и безопасности, которые, безусловно, существуют в фемсообществе. Ощущение, что «ты — не одна» и что рядом с тобой, и за тебя стоят твои сестры — бесценно!

Однако нам важно отметить и элемент товарищества, которое мы вкладываем в понятие сестринства. Сестринство — это не только разделение женского опыта и ощущение принадлежности, это еще и совместная борьба за свои права, за конкретные решения своих проблем, это совместное сопротивление патриархату, гетеронормативности и капиталистической эксплуатации.

Конечно, мы верим в сестринство как политическую силу! Только коллективными и организованными усилиями мы добьемся справедливости.

Сестринство для нас — это женская солидарность и товарищество.

«Для феминизма это необязательная концепция»

Ольга Карчевская, журналистка

Мне нравится фраза «все люди — сестры», потому что она переворачивает совершенно дурацкую максиму «все люди — братья» и указывает на то, что братья — это не все люди, а только половина из них.

Я не очень часто использую концепцию сестринства, не сказала бы, что она вообще входит в мой вокабуляр. Для феминизма это необязательная концепция, женщины не обязаны чувствовать родство друг с другом по принципу пола/гендера. Отсутствия мизогинии вполне достаточно для сопричастности к борьбе за женские права.

Но конечно же, когда ощущение сестринства есть — это очень духоподъемно. Я такое часто чувствовала на выпусках исповедального стендапа о женском опыте «Феминологи» у нас во Владивостоке. В среднем женщины поймут любой женский опыт лучше, чем мужчины, в силу гендерной социализации и коллективного женского опыта, часто совершенно неисследованного мужчинами. Какое-то количество своих близких подруг я воспринимаю как сестер, и это ближе, чем кровное родство, потому что этих людей я выбрала себе в близкие, в отличие от людей с похожей ДНК.

На этом этапе жизни феминизм занимает одну из лидирующих позиций в списке моих идентичностей, поэтому мне очень важен женский вопрос во всех смыслах, в том числе и в политическом, это то, что правда меня трогает. Мне бы хотелось лучшего мира для всех девочек и женщин уже при этой жизни. На уровне осознавания несправедливости, творящейся по отношению к женщинам и желания что-то с этим сделать, объединившись с другими женщинами, для которых это тоже важно — да, я верю в силу сестринства. Но я против сакрализации, потому что она неизбежно ведет к разочарованиям.

«Мне хотелось бы называть сестрами тех, кто готовы идти со мной рядом»

Мира Тай, социолог, феминист_ка

Используя метафору кровного родства, мы ориентируемся на представление о семье, как о чем-то имманентно хорошем. Семья, родственники — традиционный дискурс говорит, что именно они являются самыми близкими для нас людьми. Семья должна обозначать безусловное принятие, тепло и союзничество. Но мы знаем, что это далеко не всегда так: феминизм делает видимыми бесконечные истории о домашнем насилии и отсутствии принятия и понимания со стороны родственников и родственниц.

Поэтому я думаю, что желание использовать концепцию «сестринства» — это тоска по тому, чего у многих из нас не было. Это мечта о сообществе, где тебя всегда выслушают и поймут, мечта о близости с другими людьми без страха отторжения. Я очень хорошо понимаю эту мечту, ее красоту и силу. Несмотря на то, что я трансмаскулинный человек, который говорит о себе в мужском роде, иногда я обращаюсь к понятию «сестринства», чтобы обозначить собственную феминистскую позицию.

Я вижу в сестринстве потенциал утверждения и празднования тех качеств, которые патриархат выставляет второстепенными и даже позорными — мягкости, сопереживания, уязвимости. Я вижу потенциал для того, чтобы «квирить» (разрушать или расшатывать бинарные противопоставления) и кровное родство, и гендер здесь — мне хотелось бы называть сестрами тех, кто готовы идти со мной рядом, неважно, будут ли это женщины, мужчины или небинарные люди.

Но еще концепция сестринства может создавать опасные ситуации. Для кого-то опыт переживания семейных отношений — самый травматичный опыт в жизни. Некоторые переносят абьюзивные модели поведения из кровной семьи в сообщество и превращают сестринство в требование абсолютной лояльности и умалчивания проблем. Некоторые используют концепцию сестринства напополам с циссексизмом, исключая из него трансгендерных людей, в том числе и меня. А некоторые транс*маскулинные люди могут чувствовать себя очень плохо, будучи включенными в категорию, ассоциируемую с преимущественно феминной репрезентацией. Поэтому я не могу назвать сестринство центральным и универсальным понятием для феминистского движения — но оно может быть инструментом для осмысления наших отношений друг с другом, и я думаю, что у него по-прежнему есть будущее.