Я бы с ней дружить пытался,
Мне бы нравилась она,
Если бы не черно-белой,
Фотография была.

Витебск второго года революции для Малевича — период иллюзий, для Марка Шагала — глухого разочарования. Иллюзии Малевича объяснимы. Ему незачем было растрачивать себя на сожаления. Он видел, что человек закован в кандалы сиюминутности и нерешаемых проблем избегает по причине того, что это как истязание плоти в средние века. Марку Шагалу родной Витебск не представлялся полигоном испытаний нового искусства и «впечатление ссылки» у Шагала сильнее амбиций сороколетнего Малевича.

Сближение двух авангардистов

Переломные моменты и характеризуются сохранением иллюзий у сорокалетних.

Что двигало художниками, настолько разными, что их трудно вписать под крышу одного художественного училища?… до 1991 года по этой причине считалось, что Малевич изжил Шагала из Витебска. — Оба ищут путь к развитию в человеке способности видеть объемно сверху, а не «пока носом не уткнусь, не увижу». Ощущение от жизни тогда у Малевича и у Шагала совсем разное. Шагал пишет в воспоминаниях о России («Моя жизнь»):

Ленин перевернул ее вверх тормашками, как я все переворачиваю на своих картинах.

Малевич только к 1924-ому году признает в Ленине Антихриста. В одной из статей, до отъезда в Витебск, Малевич, что бывало с ним редко, находит себя в тупике: «Ясно — пишет он — что необходимо всеми силами протиснуть в череп пролетария красоту Венеры «…», но как это сделать? — и насмешка над просветительством — соблазнить бедрами«. Малевич понимает: человек склонен к упрощению и это, наверное, единственный метод, который объединяет всех. Шагал намного более интимен и не умеет воздействовать физиологично.

Его полотна — печальные звуки, слышимые в детстве: преобладание цвета, роскошный атлас зеленого и синего, — компенсация печальной памяти.

Пусть нынешние серые будни осветятся этими воспоминаниями, рассеются в их блеске! И улыбнется сторонний зритель.

Ему не хотелось жить в отставании и в этом унылом единении субботнем. Малевич здесь само воплощение желаний Шагала:» Современность должна отказаться от обжирания любовью, довольно одних спален, — подмостки театра необходимо отдать под творческое живое» (эта строка помещается им в витебском «Журнале революционного искусства» от сентября 1919, а в ноябре, перед отъездом, Малевич пишет другу и учителю Гершензону, внешне напоминающему Эля Лисицкого, зазвавшего Малевича в Витебск — «кисти все дальше и дальше отходят«). У Шагала тоже времени на кисти мало.

Создает Театр революционной сатиры «Теревсат», приглашает на должность директора училища яркого художника Добужинского, охотно принимает инициативу Малевича.

Парадокс: город, прославившийся именами художников, отнимает у них время на изобразительное искусство, и если в Малевиче открывается проповедник, в Шагале — заведующий хозяйственной частью. Опережая декларативность Малевича Шагал и театральный оформитель, и педагог, и администратор, назначенный «улыбающимся Фавном» Луначарским на громкую должность: «уполномоченного всероссийской коллегии по делам изобразительных искусств». Сентябрьское назначение Шагала, таким образом, на год опережает и сентябрьское заявление, и осенний визит Малевича в город Витебск.

Появление Малевича на арене Витебска

В советской энциклопедии не будут писать ни о Шагале, ни о Малевиче, но о Витебске там написано: первое место — текстильная промышленность, второе — станкостроение.

Когда-то Христос въезжал в Иерусалим на медленном осле, Малевич едет «поднимать искусство в душе народа», на том, что сегодня бы назвали кочурой. Неспешно, распушая клубы дыма движется, от Смоленска к Витебску, а до того от Петрограда до Смоленска, стальной кумир мальчишек паровоз. Малевич, любивший преувеличивать, определяет скорость движения в максимум 20 км/ч., он и о себе говорил, что любит ходить по Москве ежедневно 30 верст (примерно 50 км. — это дважды Бульварное и один раз Садовое). Его и сегодня там можно встретить, с деревянной ложкой в петлице, прогуливающийся Малевич.

Жена Шагала, оставившая мемуары «Горящие огни», Белла вспоминает:

Я была уверена, что наш город — крайняя точка мира: ведь на витебском вокзале все поезда к одной платформе прибывают, а со второй отправляются в другую сторону.

Вот так, к одной платформе, в последних числах осени, отставая от темпов времени, прибыл поезд с Малевичем, и паровозный котел разрывался от его темперамента.

Лисицкий пообещал вытащить «из–под опеки угрожающего холода и темноты». Малевич, если и боялся темноты — в отличие от Шагала темноты всечеловеческой, апатии, что, выражаясь его же словами, «внутри черепа». Два года как кончился «период коалиционной канители» — так записал в своих «Записках о революции» меньшевик Суханов, на квартире у которого собирались заговорщики перед восстанием.

В Витебске Шагалу предстояло вторично праздновать юбилей конца коалиционной канители. Приезд Малевича по-новому обставляет праздник.

Просто человек с молотом — скучен Малевичу. Его философия, в тот момент, может быть сведена к следующему: гениальность можно не вытаскивать, но посредственности необходимо помогать. Иначе она всеми позабытая вырастит в чудовище.

Фасады — это уже в философии Шагала — они грустны и сохраняют чувство собственного достоинства людей, которые их создали, и тех, кто в них жил. Художественный слух Шагала настраивает слышать, не когда радуешься, а каждодневно и не самое хорошее.

Ему бы подошли слова нам намного более современного поэта Юрия Левитанского: «а я так медленно пишу, как ношу тяжкую ношу, как землю черную пашу, как в окна зимние дышу — дышу, дышу и вдруг оттаиваю круг«, а у Малевича по этому поводу вышивка.

Серый волк Революции

Лев Успенский, в «Записках старого петербуржца», пишет о своей маме-дворянке:

Она вечно училась на всяких, рождавшихся тогда как грибы, курсах «…», вступала во всевозможные общества.

Наивность человека, которому недавно было позволено стать вольнослушательницей и видеть не только у платформы поезда, передает настроение предреволюционной России с невозможным числом объединений. Малевич в патриархальности видит единственную причину крушения империи, и «авангардизм» стремился дать этот опережающий глоток воздуха, указать на прозрачность отпотеваемого стекла.

Как напишет Малевич в Витебске, «О новых системах в искусстве»:

Утилитарная форма не создается без участия эстетического действа, которое видит во всем, кроме утилитарного, — картинное построение.

Говоря уже очевидное, если Шагал учит видеть не только утилитарное, Малевич — и в утилитарном. Оба создают себе подстрочный комментарий. Малевич — манифест триумфального восхождения. Шагал вкладывает свои комментарии в кармашки картин.

Если в Шагале и есть манифест, то это манифестация личной катастрофы. Их соединяет «перенесение поэтической метафоричности» на прозу из своих мастерских. Один из создателей «орнаментальной прозы» Борис Пильняк пишет: «Россия — страна катастрофическая».

«Авангардизм» в краткой литературной энциклопедии 1978-ого:

«Условный термин, применяемый для обозначения течений в бурж. иск-ве, радикально порывающих с нормами и критериями, к-рые в глазах большинства потребителей продуктов духовного производства конституируют само понятие «произведение искусства».

А еще в 1960-е гг. «Авангард» это:

подразделение, часть или соединение, к-рое во время передвижения…

Авангард, стремившийся порвать с «конституированностью искусства», вернется в Россию с Марком Захаровичем Шагалом, спустя непредставимо-многое число лет.

«Страшная гололедная гроза прошла по России» — эти слова принадлежат Борису Пильняку, его повести «Расплеснутое время». Хроникёр революции Пильняк и Андре Жиду откроет глаза, уже после смерти Малевича, на разоренную супрематическую действительность. Жид разглядит и комнаты прислуги и, самое главное, ту психологию, которую за двадцать лет до него, еще в первый год русской смуты, блестяще определяет Константин Коровин:

Бунт был против власти, людей распоряжающихся, начальствующих, но бунтующие люди были полны любоначалия; такого начальстующего тона, такой надменности, я никогда не слыхал и не видал в другое время («Отрада земная», стр. 74)

Так устроена наша страна, что разруха острее ощущается на железной дороге, может быть еще потому, что все города похожи между собой железными дорогами, а ситуация в стране была печальная: войска не понимали кому служат, готовы были отреагировать на любую поднятую руку. Председатель Временного комитета при Государственной думе Родзянко бесполезно обращался к ним, говоря о войне и присяге.

Россия рушилась и воссоздавалась заново.

И грянула Февральская революция. Первой моей мыслью было: больше не придется иметь дело с паспортистами.

Актеры и художники Михайловского театра решили учредить Министерство Искусств. Я сидел у них на собрании как зритель. Вдруг среди имен, выдвигаемых в министерство от молодежи, слышу свое. И вот я снова еду из Петрограда в мой Витебск. Если уж быть министром, то у себя дома. Жена плакала, видя,что я совсем забросил живопись. «Все кончится провалом и обидой», — предупреждала она. Так и вышло. К сожалению, жена всегда права. И когда я научусь ее слушаться?

(М.Шагал, «Моя жизнь»).

Шагал изображает себя улыбающимся, а Беллу летящей, словно она тянет его: «пойдем, это безумие». Тяжесть зеленого, зажатый в руке голубь — передают его натужное настроение. Февраль, в котором Шагал увидел «очистительный потоп» уносит его в Витебск. Рефреном к Пильняку звучит заглавие следующей главы: «на Россию надвигались льды». Малевич уже в Витебске пишет декларацию «У э ли зма», где, напоминая современного Кинга, рисует эту сгущенную атмосферу: «время зубами челюстей очистило». «Обнаженная над Витебском» передает ощущение, что вместо млечного пути Её несет серый волк на загривке:

Охотно забыл бы и о тебе, Владимир Ильич Ленин, и о Троцком…

Троцкий вышагивал браво в окружении старых специалистов по рельсам, которые еще не успели убрать с Красной площади, и вдоль стены стремительно двигалась эта процессия. На фотографии обращает на себя внимание его чистая ухоженная обувь и выправка.

Шагал дважды оставляет Витебск «без воодушевления», «соотечественникам остался чужд мой язык». Малевич в проекте «Декларации прав человека провозглашает — «Общий язык — гениальность будущего, его сила необычайна, его звук сильнее тысячи оркестров«.

Ситуации с временным правительством ни Малевич ни Шагал даже не пытаются понять. Малевич бесстрастно описывает, как декорировал автомобиль Министра розами. Родзянко ходил в клетчатом жилете, а руки имел пахаря; у Керенского — комплекс Наполеона. Для Малевича это именно что «коалиционная канитель» с волчьими зубами:

На митингах было опасно говорить о неприкосновенности личности, о том, что я свободен и никто не может меня использовать как мясника-резуна людей.

Призывы к супрематизму

Личное начало закрепилось в человеке сравнительно поздно. Китель придумал Керенский — Сталин переоделся в него. Если в человеке сильно индивидуальное интровертное начало — китель ему не нужен, достаточно легкости, гармонии, любви.

Сегодня входишь в восстанавливаемый храм и, бывает, чувствуешь — холодно здесь, не отапливаемо. У Малевича и у Шагала религиозность их живописи в сохранении тепла: подарить минуту тепла и увеселения, «процесса чудес явлений».

Ребята проявляют любопытство. Дом с обветшавшим окном. Творчество — то, с чем Малевич предлагает войти в храм. Шагал меланхоличен, перед ним мелькают тени, силуэты. Можно предположить, что любившему своих учеников Шагалу трудно находиться среди витебской публики, а педагог должен быть по-настоящему доволен, чтобы подходить к ребенку.

Малевич из поколения, раскрывшегося между двумя революциями и в социальном бурлении заметнее и значительнее Шагала, который выбирает Витебск, потому что из всей России благополучно было только в Париже. Супрематизму к моменту приезда Малевича в Витебск шел девятый год и он входил в возраст утверждения нового.

Шагал, открывая училище, анонсирует: «направлять по истинному пути начинающего художника из народа«. Иными словами: если понимать всю уникальность сложившихся для рождения человека обстоятельств — ценность человеческой жизни возрастает.

Цену человеческой жизни придает объем, и на наволочках Малевича — его, а в общем и наша вера — европейского хаба и кофе с корицей, а у Шагала курочка по небу плывет.

Им обоим «чужда ортодоксальность иконы». Малевич понимает свое миссионерство шире: «уничтожение искусства уже гарантирует дорогу к беспредметности», но сразу же оговаривается, что человек может себе создать идейный предмет.

Художественный портрет — как религиозная печать.

«Куб, как завершение всех шумов и невзгод».

Пильняк повторяет: сектантство, сектанство, приравнивает культ Маркса к Б-гу отцу. Шагал уже заграницей напишет, обращаясь к своему народу: «Моисей твой умер». Малевич в Витебске работает над «Похвалой лени» («Лень как действительная истина человечества»), над брошюрой «Б-г не скинут» и Декларацией прав человека.

Артист Ролан Быков, сыгравший канонический образ Башмачкина, говорил: «Мы не жили во лжи, нам подменили икону». Тот же Пильняк: «Б-г перерекламлен, переболтан, в него не верят». И Малевич, и Шагал, здесь в Витебске, сходятся во взгляде на предмет искусства:

Б-г беспомощен без нашего участия.

Государственная творческая артель

Люди тогда (а, на взгляд Малевича, и художественная критика, особенно надменный Бенуа) всё понимали буквально и авангард хотел сбить эту буквальность. Вот задача, которую ставит перед собой авангард, а за тем, чтобы отрабатывать заказы на оформление города пишется устав государственной артели и под ним имена: «товарищи Шагал, Лисицкий, Ермолаева, Якерсон, Коган и Малевич».

Лазарь Лисицкий, Вера Ермолаева, Давид Якерсон, Нина Коган — все войдут в создаваемый Малевичем УНОВИС (объединение утвердителей нового искусства), они перенимают училище от равнодушного к ученикам Добужинского, Вера Ермолаева будет назначена директором училища, и о каждом нужно бы написать отдельную статью. Витебск видит еще не огрубевшие черты лица Малевича, но мощного, широкоплечего. Характер Шагала чудесным образом передает его книга «Моя жизнь».

Например, такой эпизод: меценат Винавер, много Шагалу помогавший, просит скопировать картину Левитана, художник соглашается, ему «понравился в ней необыкновенный лунный свет. Как будто позади холста мерцали свечки.» И дальше проявляет очень характерную для него робость: «Попросить снять картину со стены — а она висела слишком высоко — я не осмеливался и копировал, стоя на стуле«, а входя в гостиную мирискуссников, приглашаемый Бенуа, стеснялся наследить на лакированом паркете.

Малевич влюбляет в себя Витебск своей несокрушаемой мужской харизмой, как ранее невыразительного книжного иллюстратора Лазаря Лисицкого. Многие учащиеся школы (это видно по фотографии) очень молодые люди, Шагалу уже нечего им было дать, чтобы приспособить к жизни, они постепенно перетекают в класс к Малевичу, о манере преподавания которого можно судить по дневнику Льва Юдина, и Шагал покидает Витебск.

Приказ №114 губернского отдела просвещения от 29 июля 1920 (цитируется по А. Вознесенскому, «На виртуальном ветру»).

Завсекцией изо подотдела искусств художник Шагал за переездом в Москву освобождается от занимаемой должности.

Вместе с Малевичем они расцвечивали Витебск меньше года. Шагала примет под свое крыло Париж, Малевича время заклюет и как семечку бросит в дерн колхозного поля.

Юбилей — столетие, как Марк Шагал назначен управлять искусством в Витебск. Взгляд на либеральное остается ленинским. И черный квадрат Малевича, созданный им образ мертворожденного Б-га, как если бы у Марии случился выкидыш, так же тревожен:

— что делать с инерцией, тяготеющей надо всем?