А постмодернизм слишком требователен к коннотациям, провозглашая свободу интерпретации. «Авторское кино снимают для режиссёра» — говорят они, забывая о великой возможности смысл всмотреть. Проницательный читатель боится увидеть больше, чем «хотел сказать автор», боится не уловить заложенных смыслов, когда оные нужно создавать. «Гэддис всегда подчеркивал, что пишет не для небольшого кружка интеллектуалов, а для тех, кто понимает, что книга — это сотворчество, а читатель — соучастник художественного процесса».

«Классическая» музыка часто не предполагает объяснений, а балеты играются в филармониях без непосредственной постановки: слушая «Весну священную» Игоря Стравинского, не прочитав перед этим либретто, в моей голове не было и намёка на языческие ритуалы. Вместо этого я погрузился в свой собственный мир образов — неказистый и анахроничный относительно произведения, но удовлетворивший меня сполна. Не понимал ли я искусства? Понимал, и понимает каждый, кто этого хочет. Личность от индивида отличает то, что второго видит толпа, первая же выстраивает себя сама. Человек становится, кем хочет быть, в момент желания, после ему остаётся лишь убедить в этом остальных — «fake it till you make it».

Но в рамки современности люди загнали себя, как будут и выбираться, сами. Пора прекратить искать «сюжетные дыры» в кино — результат этого процесса мешает зрителю поверить в происходящее, заставляет воспринимать фильм только как продукт массовой, развлекательной культуры. Если человек начинает искать пробелы в истории, за которые чаще всего принимает сюжетные допущения, то он как бы оставляет роль крайней смыслообразующей инстанции за продюсером. Зритель сам лишает себя права мыслить. Пора понять, что без сюжета не было бы сюжета. По Сальвадору Дали лучшая картина та, действие происходит за пределами которой, ибо именно такая композиция способствует свободе воображения. Плох тот писатель, что придерживается правила завязка-экспозиция-развязка потому, что уверен, будто это сделает его произведение «правильным», — такой сюжет угадываем, что, казалось бы, уже не раз деконструировалось руками постмодернистов, но иногда именно ожидание делает ожидаемое непредсказуемым. «Если вы разгадали загадку, значит, поэт — шарлатан» — сейчас это похоже на правду как никогда, ведь меньше всего смысла таит произведение, рассчитанное на широкий круг созерцателей.

Непродуманность не означает упущение, «disinterested» не то же самое, что «uninterested». Если прислушаться к критике, то хорошая антиутопия должна быть прописана до последней подсобки бюрократического аппарата, иначе люди отказываются верить. Но будет ли она тогда работать? Установится ли грань между дистопией и утопией, и должна ли соответствовать этому критерию последняя? Одно всегда плавно перетекает в другое сообразно желанию читателя вне зависимости от его проницательности. Хороший роман субъективен ещё на уровне автора, уже на уровне читателя и даже критика. Истина не исчезла, но трансформировалась — объективность больше не нуждается в прямой трансляции, она формируется на основе полярных мнений самостоятельно. Угол зрения лирического героя широк, насколько этого хочет субъект, взаимодействующий с произведением на любом из уровней.

Рассказчик может быть шмелём, как Лев Николаевич, — летать по лугу истории и собирать пыльцу с каждого цветочка, а после готовить в своей норе насыщенный мёд, с коим сравнится малое количество последовательных сюжетов. А может быть Кафкой, наблюдающим разговор Франца и К. со стороны, но не знающим больше второго ни на толику. Миры Толстого реалистичны потому, что соответствуют миру реальному, миры Кафки — потому что реальны — на страницах, в воображении и на словах. И разве не слова читаете вы сейчас и не губами ли, которыми произносите слова, целуете свою мать? А реальна ли в таком случае ваша мать? «Их древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь письмена» — метастроки, дефиниции, являющие свой смысл через непосредственное высказывание и форму одновременно. Именно стремление человека к тиджеингу — манипуляциям с историей — придаёт такое значение словам и азбуке, которой они ограничиваются, но без которой немыслимы.

История за письменностью и живописью — статичной или динамичной, подлинной или поддельной. «Живопись, живокисть, живописать» — даже если история создаётся прямо сейчас в кабинете Миниправа, то она всё равно история. Малое количество текстов не задаётся вопросом о состоятельности своего мира, отпускает повествование в свободное плавание. А когда находятся те, что идут против конвы, читатель не даёт им шанса, потому что не ожидает деконструкции, каким бы ярым постмодернистом себя не называл. Они с повествованием идут рука об руку, где оба думают, что их ведут. «Дневник одного гения» Сальвадора Дали может стать тем проводником, который скажет о своей роли вслух. В каждой заметке, в каждом микроэссе художник пишет истину, какой бы субъективной она ни была, и как бы это не противоречило понятию. Он не живёт в происходящем, но создаёт его. Из–за формата дневника не все будут готовы воспринимать описанное как реальность, осознавая произошедшее лишь через призму мемуариста. Чтобы окончательно изменить прошлое, нам надо забыть о том, что мы его только что изменили. Однако, если применить такой подход к созданию миров к тексту художественному, завернуть его в оболочку романа, то многим созерцателям открылся бы мир истинного сюрреализма на грани с абсурдизмом, который соответствовал бы пелевинскому «развитому постмодернизму», несмотря на всю тавтологичность. Диалогизм должен сменить дуализм произведений, двойственность существует только в нечестном обществе, где элиты провозглашают своё мнение за единственное.

Человек в эпоху после позднего капитализма — постпостмодернизма, метамодернизма — потребляет контент, а не искусство, что заставляет последнее ограничивать себя капиталоцентричностью первого. С наступлением этой эпохи ушла оная не только великих людей, но и произведений, мы стали забывать, зачем шли к тому, чего достигли. С увеличением возможностей уменьшается угол выборки — кругозор человека сужается, расширяясь. На номинальные цифры, на фоне которых теряются относительные показатели, чья важность несоизмеримо больше, смотреть проще. Уже нельзя познать всю классическую базу в оригинале, краткосрочность жизни требует современных интерпретаций и пересказов — «Философских теорий за 30 секунд». Полиполярность мира сыграла с нами злую шутку, в которой глобализация и объединение культурного пространства поспособствовали радикальной индивидуализации. Мы потеряли контекст, который сейчас пытаемся спасти обвинениями в культурной апроприации.

Любая рана со временем заживает, и, кажется, достаточно темпорализировать этот период, обозначить его как исторический и реализовавший себя в полной мере, чтобы наконец построить дивный новый мир на руинах современности.