Дым наполнил его лёгкие впервые с рождения — даже не попросился обратно, зрачки расширились, а мир вокруг замедлился. Один маленький вдох — тяжка, как они это называют, — открыл глаза на мир, где мысли умеют поспевать одна за другой, а внешние проблемы затухают на фоне тлеющего табака. Та сигарета была первой в его жизни, если вообще была, ведь он не курит. А если не курит, то и сиграеты в его рту оказаться не могло. Однако желание познать реальность превалировало, почему теперь переодически и случались окказиональные срывы. Но что это за срывы, если у тебя нет зависимости, от которой ты пытаешься избавиться. Нет, это просто метод — общения с самим собой, попытка быть честным в своих интересах, одним из которых оказался завёрнутый в бумагу рак лёгких.

Раз случилась одна конкретная сигарета, которая бы умерла, не реализовав свой потенциал, если бы не он. Она лежала бы в пыли на тротуаре, когда-то раз зажжённая, но, к несчастью, обранённая, а потому брошеная. Не один башмак прошёлся по ней — ещё немного, и в этот раскатанный лист можно было бы завернуть новую папиросу — момент знакомства. В тот вечер он был не один, хоть и ощущал себя таковым и не смотрел вперёд. Глаза практически сканировали асфальт, как вдруг развязался шнурок. Или сделал вид, что развязался, а на деле лишь подыграл. Он опустился на колено — волнительный момент — неуклюже сжал белую, что осталось от этого цвета, полоску в кулаке, и не отпускал до самого дома.

Где никого не оказалось. За ужином они с другом пили безалкогольное пиво, которое им отказались подавать в гипермаркете, закусывая чёрным хлебом с селёдкой в красном вине. Перед глазами мелькали кадры очередного аниме про розоволосую девочку, озабоченных подростков и колониальное государство, в коридоре после тяжёлого рабочего дня отдыхали доски на колёсах. Так прошла пара часов, вечностью тянувшихся в ожидании горечи на губах. Товарищи легли спать, но заснул только один. Как только послышался храп, он встал, в одних трусах прошёлся к заначке и с озадаченным видом зашёл в комнату родителей. Не самый лучший выбор, если не хочешь быть раскрытым, но лишь из их окна был виден лес. И парковка: десятки автомобилей среднего класса, принадлежащие среднему классу, безвкусные в своём цвете и формах — эта элегантная репрезентация эпохи завораживала его. Люди смирились с капитализмом, а капитализм смирил людей.

Он распахнул окно и высунулся из него всем торсом так, что даже ступни оторвались от линолеума, — комнату захлестнуло волной ночи, и если бы кто-то в это время проходил по парковке, то решил бы, что завтра одна семья не досчитается ребёнка. Сигарета светилась уже несколько десятков секунд, а использовали её пока только глаза, жадно глотавшие свет, который, соберись он сейчас покурить с друзьями, напоминал бы панельку зимним вечером, когда на улице ещё не за полночь, а в окнах уже горят люстры.

Если пару раз помыть руки с мылом, закинуть в рот жвачку и принять душ, то никакого запаха не останется. Однако нос его запомнит. Каждый последующий акт пассивного курения будет напоминать о моменте знакомства, когда он ещё не понимал, как это — вдыхать лёгкими. Потом он ещё долго не будет понимать, как люди могут пьянеть от табака, и ещё дольше — врать, что не понимает.

Сигарета никогда не была для него потребностью, но элементом отчуждения. В пальто, с одноразовым стаканчиком в одной руке и догорающим бычком в другой он стряхивал пепел прямо в кофе — так Дэвид Линч делал во время какого-то интервью. А, может, и не делал, но ему хотелось в это верить. Эстетический аспект курения вдохновлял на свершения. Неизвестно, как сложилась бы его жизнь, не посмотри он одним вечером Джармуша, но он посмотрел, и типичный завтрак европейца стал мечтой. Обычно в день он выкуривал ноль сигарет, но была в его жизни одна, огонёк которой никогда не догорал.

В городе много подворотен, но им постоянно посещалась одна конкретная — узкий переулок, в котором спятившая проститутка горланила французский шансон, не имеющий, однако, ничего общего со всеми знакомыми ему песнями. Он предпочитал всегда ходить пешком. Когда он встретил эту даму в первый раз, казалось, ей нужна была помощь. Он высунулся из–за угла, откуда наблюдал пару минут, подошёл поближе. Она стояла, оперевшись на ржавые перила, на фоне грязного кирпича и совсем не замечала его. Где-то вдалеке из люка поднимался пар. Окликнув, он вырвал её из собственного мира, на несколько секунд вернул в мир реальный, за что получил смачный плевок в лицо. Несмотря на слюну в глазах, он, кажется, увидел то, что пытался найти в даунтауне всё это время — свободу. Свободу от институтов и общества — от чего так хорошо абстрагирует никотин. Он удалился, но ещё несколько минут наблюдал из–за угла, а после часто возвращался на это место. Казалось, она никогда не прекращала орать, как не заканчивалась сигарета меж её пальцев. Двойная доза свободы оказалась смертельной для её социального начала. В современном мире люди приходят с такими запросам к психотерапевтам, прорабатывают травмы, но не он. Он жалел, что родился на рубеже тысячелетий и не застал предыдущее, его разумом правил индустриальный романтизм, отсылающий не к свободе постиндустрии, а к её расцвету. Деколониальный дискурс и гуманистические позиции равноправия вели мир в прекрасное будущее, частью которого он хотел быть, но расстаться с эстетическим началом бунтарской души не получалось. Быть как все или не быть не как все — было его вопросом.

Сигарета продолжала куриться ртом, дым — вдыхаться лёгкими и оседать где-то на задворках сознания, бронхах и тротуаре. Он знал разницу между бордюром и поребриком, как знал о существовании Бога, о котором думал. Сейчас Бог был в сигарете. Удивительно, как сама по себе ложная потребность смогла заворожить подростка и склонить к тому, что в будущем он будет хотеть усугубить этот живительный эффект животворящей гадостью самой папиросы. «Уж если курить, то курить дерьмо!» — будет думать он при каждом новом выходе на балкон панельки в тапочках. Одно неудачное движение пальцем вдруг вынуло все высушенные листья из целлюлозной оболочки — красная точка исчезла с полотна Малевича, из сотен которых сейчас состоит каждое жилое здание. Но вдыхать он не прекратил: закрыв окно, в горло втянулись остатки тьмы, впущенные им. Перейдя порог родительской комнаты, он неожиданно для себя обнаружил себя же в сознании: «А существовала ли эта сигарета?» Дойдя до кровати, он уснул навзнич — так это вроде делается на интеллектуальных просторах изуродованных лёгких.

Мертворождение, слепота, импотенция, рак, бесплодие, инсульт и мертворождение — такие сны ему теперь снятся, и даже это не останавливает его организм от внезапного просыпания ночью от поллюции. Впервые обнаружив себя в такой ситуации, он понял — теперь, когда новая жизнь сама просится наружу, детство точно кончилось. Очнувшись через пару часов после перекура — за окном уже начало светать — он залез в душ. «Когда-нибудь из меня будет вылезать ребёнок, а я смогу только кричать от боли и причинять её своему мужу» — сорок минут не прошли бесплодно. Всё это время понятийный аппарат напрягался на пару с государственным, что никогда не спит, но мозговые губы не смогли произнести больше ни слова. Выйдя с лёгким паром, он уселся на стул ягодицами, не обёрнутыми ни единым клочком материи: «Может, вот она — свобода?»

— Нет, — раздалось сверху.
— Но ведь я вне оков, ничем не ограничен, то бишь свободен.
— Ты говоришь, используя всего тридцать три буквы. Ты не только не свободен, но и ограничиваешь меня, заставляя отвечать на том же языке.
— Но кто ты? Тебя нет, а значит я никого не ограничиваю, а если никого не ограничиваю, то и говорить могу любым способом, а если могу, то буду, то я свободен!

Ответа не последовало — разговаривать с сами собой ему надоедало так же внезапно, как это желание появлялось. За томным сидением в стену и за стеной начался новый день. Он выглянул в окно: счастливая областная утопия — коммунизм они понимают ошибочно, живут в противоположном от него направлении, а так как живут ошибочно, то в коммунизме. Он дошёл до ванной, умыл своё покрасневшее цветом лицо, с глаз смылась розоватая плёнка — всё вернулось на свои места. Никакой сигареты точно не было.

Планы на день были грандиозными: пройтись по кладбищу, заглянуть к ней (опционально), полюбоваться на загнанные в корешок белые листы с чёрными символами на них да пощёлкать пресованой фанерой на какой-нибудь Богом забытой парковке. Опять Бог. Откуда он здесь, если его не было и быть не могло? «Бог остался в том, чего никогда не случалось, поэтому теперь можно не задумываться о регистре первой буквы» — эта мысль стала заглавной и озаглавливающей этот день. Часы хотели пробить тринадцать, но не смогли, поэтому его другу пришлось встать с кровати. Они спустились на пошарпанном лифте, где пахло чем-то одним, но никак не двумя сразу: пивом и мочой. Из зеркала на них смотрела пара наркоманов, которые никогда не притрагивались к веществам — в жизни хватало способов страдать с большим наслаждением. Они вышли из подъезда сразу в булочную, продавщица знала их в лицо, денег не попросила, ведь они протянули их сами, и сладкий без сахара латте или капучино — что-то одно и ни в коем случае не оба сразу — наполнил их желудки. Завтрак был незавершённым, но окончен, и из пекарни они вывалились сразу на другой конец города.

Цвет стен станции метро раньше казался более насыщенным — блёклым, но освещённым ярко-лиловыми фонарями так, что штукатурка непременно должна была посереневеть. Воспоминания бывают обманчивы. Они поднялись к домам начала прошлого века, по правую руку одиноко прохаживался отдельностоящий завод, по левую — лежал парк мёртвых, непременно отдыхал, не боясь быть потревоженным, ибо кому взбредёт в голову приближаться к таким безвкусным памятникам. Они приблизились даже больше, чем стоило, оказавшись меж заброшенных могил, окружённых сеткой Рабица. Яма сумасбродной француженки была в отдалении, они — в это раз вместе — наблюдали за ней, как и прежде, из–за угла. Сойки с робинами революционных настроений не даровали, но тоже были неплохи. Так прошли часы и пришло время обедать.

Они вывалились из ресторана быстрого питания и разошлись в противоположных направлениях.

Она курила, и, войдя в квартиру и не притрагиваясь к сигарете, начал он. Он не курит. Она курила, но в её движениях чувствовалась непринуждённость: сигарета в левой руке высовывалась из окна с деревянной рамой и всего одной стеклянной панелью — хозяева не поставили вовремя стеклопакеты, чего теперь не позволял им сделать прогрессивный дух квартиросъёмщиков. В правой руке она держала книгу, которая брала на себя всё её внимание, и сигарета была лишь комплиментом к «Пяти векам английской поэзии». Он подошёл к тумбе с виниловым проигрывателем, вытащил первый попавшийся бибоп — Чарли Паркера. Его движениям позавидовали бы Чендлер Бинг и Артур Флекк, сумей они вчетвером оказать в той комнате. Он не имел никаких романтических отношений с ней, но каждый раз, когда она читала в присутствии кого-то другого, он ревновал. Она его не ревновала. Они мало разговаривали, но проводили вдвоём почти каждый день — он придерживался философии Сартра, которого никогда не читал, она читала не одного Сартра и боялась не успеть прочесть всего, а потому не оставалось у неё времени ещё за кого-то держаться. Она держалась за сигарету, которая была надёжнее любой мужской руки. Саксофон ещё долго звучал мелодией свободы внутри несвобод, и за это время они успели раз поменяться местами: он развалился на табуретке, уперев взор в анархистский вестник, а она поставила Сибелиуса — каждый был романтиком, но именно он смотрел в будущее, которое наступало уже завтра, хотя долгосрочные планы на руинах всех возможных кризисов громоздила она.

Так — незаметно медленно и упрямо — пролетел остаток дня, и в пять утра следующего он проснулся в том же кресле. Она завязывала в хвост волосы перед зеркалом — через полчаса ей нужно быть в конторе, чтобы вечером она могла потешить в себе базового букиниста — купить книгу, которую дома поставит на полку, где место закончилось ещё полгода назад, и не прочтёт в ближайшие два года. Дверь захлопнулась за его задумавшейся спиной — у него не было даже ключей, чтобы распоряжаться собственным временем, а возвращаться к себе домой было нельзя — сегодня там уже кто-то будет. Кто-то уловит остатки сигаретного дыма, впитавшегося в обивку пластика поверхностей, но не придаст этому значения, потому что за окном всегда курят соседи — запах наверняка от них, — будет волноваться за его геолокацию, но не напишет и не позвонит, потому что верит в себя как в либерального опекуна. Он уже вышел на набережную, и все волоски на теле встрепенулись: фонящее самовнушение гранита или просто холодный ветер? Первое, всегда первое. Солнца было гораздо больше, чем он хотел, но главной проблемой встали светофоры: нельзя было перейти мост по набережной, и пришлось бы каждый раз идти в минутный обход, но, кажется, у машин есть тормоза — он разорвал ткань городского пространства. Вряд ли на это обратил внимание хоть один горожаниин, потому что не замечать мелкие порезы свойственно, но когда-нибудь, когда он наконец найдёт в себе силы дойти до конца, до водной глади, эта щель что-то поглотит. Или извергнет.

Но сегодня он свернул направо уже на первом мосту, и, сам того ожидая, попал в совершенно другую среду. Это был рынок посреди мегаполиса. Глядя со стороны на здания его обрамляющие, нельзя сказать, что он есть. Но он, как доброкачественная опухоль, не отравляет своим присутствием, когда осознавать его существование мерзко уже на подсознательном уровне. Он прошёл рынок насквозь, хотя мог обойти, но тогда спектр эмоций за день был бы блёклым, и вечером ему пришлось бы заявить: «Я черешня!» Он остановился рядом с девушкой, вынудив её своим видом снять наушники:

— Извините, у вас сигареты не будет? — кажется, прошла вечность, пока он пытался вытянуть гвоздику из пачки.
— А вы курите?
— Спасибо, — он вставил изделие меж губ фильтром наружу, раздавил кнопку, и пара частиц табака упала на язык, что заставило его задуматься. — Да.