Эдип стал героем психоаналитической революции ХХ века, однако пьеса Софокла и до Фрейда никогда не теряла актуальности. Какой ответ дает поверженный царь сокрушившим его богам, почему понятие amor fati («любовь к року») до сих пор вдохновляет философов, и что общего между великой троицей больных знанием — Эдипом, Гамлетом и Фаустом — в статье Светланы Нечитайло для Concepture.

Эталон трагедии

Эдип — герой нескольких мифов, которые затем получили литературную обработку в древнегреческой трагедии. Наиболее влиятельной стала трилогия Софокла об Эдипе, особенно пьеса «Царь Эдип», которую Аристотель посчитал эталоном трагического произведения в своей «Поэтике».

Действие трагедии Софокла начинается с того, что на город Фивы, которым на протяжении 15 лет счастливо правил Эдип, обрушилась чума. Жители обращаются за помощью к царю, который уже однажды спас город от злой участи. Молодой Эдип отгадал загадку девы-душительницы Сфинкса (имевшей тело льва, крылья орла, хвост змеи и голову женщины) и тем самым спас город от вымирания. Перед тем, как броситься с обрыва в море (богами было решено, что Сфинкс погибнет, если кто-то найдет ответ), она загадала ему еще одну загадку: «Мрак, что меня поглотил, внутри тебя, Эдип!».

В награду за спасение города Эдип получил трон и руку недавно овдовевшей царицы Иокасты. Однако спустя 15 лет после гибели предыдущего царя Лая, боги повелели найти и изгнать его убийцу, чтобы избавить город от страшного проклятья. И Эдип с готовностью берется разгадать и эту загадку.

«Взирай, зритель, на одну из самых совершенных машин, когда-либо построенных богами преисподней для математического уничтожения смертных, заведенную так, что пружина ее медленно разворачивается на протяжении целой человеческой жизни», — после этих слов поднимался занавес в пьесе «Эдип» в переложении французского писателя ХХ века Жана Кокто.

Кокто справедливо сравнивал миф о злосчастном Эдипе с работой «адской машины», рычаги которой приводятся в действие один за другим, приближая Эдипа к предначертанной ему пропасти именно тогда, когда, как ему кажется, он шагает в противоположном направлении. Техническое совершенство драмы Софокла, казалось бы, преследует одну цель — вернее и совершеннее заманить человека в смертельную ловушку, расставленную богами.

Катастрофа невыносимого знания, обязывающего устраниться из мира зримости — таков основной пафос трагедии Софокла. Любопытно, что подобный пафос идет вразрез с классической теорией драмы, созданной Аристотелем. Драма, по Аристотелю, это серия действий, где в результате определенного набора перипетий, переломов и узнаваний, герои приходят к знанию, благодаря чему достигается катарсис — эффект драматического очищения. Но знание в пьесе Софокла не сулит очищения. Не потому, что оно слишком ужасно — в криминальных сводках современности таких историй до сих пор пруд пруди. Это знание становится невозможным из–за того, как Эдип узнает об этом, одновременно яростно желая обладать этим знанием и яростно же ему противостоя.

Структура трагедии: четыре шага навстречу року

Греческая трагедия во времена Софокла состояла из четырех эпизодиев, соответствующих актам. Эпизодии перемежались песнями хора. Хор не принимал непосредственного участия в действии, но высказывал свое отношение к происходящему и давал советы героям. Особая роль в трагедии отводилась корифею, который осуществлял контакт между актерами и хором, подводил итог важным монологам, сообщал о приходе нового персонажа или напутствовал уходящего.

Поскольку греческая трагедия избегала ужасающих зрелищ, необходимость рассказать о том, что произошло за сценой, возлагалась на специальных лиц — вестников. Именно вестник (домочадец) в трагедии о царе-Эдипе рассказывает о последних мучениях царицы Иокасты и о том, как помешавшийся от горя Эдип снял застежку с ее платья и колол ею глаза, мешая кровь и слезы.

Прорицатель Тиресий — первое орудие рока

По совету брата жены Креонта Эдип призывает на помощь Тиресия, слывшего великим предсказателем. Слепой старец знает тайну Эдипа, однако, страшась своей и его участи, молит царя отпустить его. Но Эдип не отступает и обвиняет Тиресия в пособничестве убийцам Лая. Оскорбленный старик, наконец, произносит загадочную фразу, смыл которой разгадать Эдип пока не в силах: «Убийца, которого ты ищешь — ты сам! В общенье гнусном с кровию родной живешь ты, сам грехов своих не чуя!»

В этот момент Эдип еще абсолютно уверен в своей невиновности, Тиресий только подтверждает это, отвечая, что убийца Лая фиванец, который убил своего отца и оскверняет ложе матери. Эдип думает, что он сын коринфского царя Полиба и дориянки Меропы. В Фивах он никогда не был до того самого дня, когда, будучи юношей, услышал страшное пророчество от богов, что ему суждено убить отца и взять в жены родную мать.

Гонимый страшным предчувствием, Эдип покинул земли Коринфа, в надежде избегнуть страшной участи, когда победа над Сфинксом позволила ему претендовать на фиванский трон. Эдип подозревает, что Тиресия подговорил солгать Креонт, который замыслил стать царем после него. Увлеченный этой догадкой, он не видит очевидного: оба пророчества — то, что сам он получил в Дельфах, и то, что произнес Тиресий — подозрительно похожи.

Второе орудие рока — Иокаста

Узнав причину ссоры мужа и Креонта, а также пророчество Тиресия, будто Эдип — убийца Лая, Иокаста обрушивает на предсказателей свою давнюю женскую обиду — обвиняет их в том, что они лгуны и им недоступны замыслы богов. В качестве примера она приводит собственную историю: когда у нее родился сын, гадатели в Дельфах предсказали, что этот ребенок станет убийцей отца и мужем матери. Опасаясь рока, Лай приказал умертвить младенца, а сам пал на перекрестке четырех дорог в Фокиде от рук разбойников.

В этот момент в Эдипе впервые шевельнулось сомнение. Он вспомнил, как сам, будучи юношей, в тех же землях повстречал благородного старика на колеснице с четырьмя слугами. Эдип отказался уступить дорогу, и старик стегнул его по голове двойным бичом. В завязавшейся драке юноша умертвил знатного путешественника и трех его слуг, четвертый сумел убежать.

Увлеченный этими воспоминаниями, Эдип не слушал рассказ Иокасты о покинутом ребенке, тем самым не давая своим мыслям увлечься в направлении еще более страшном. Он не верит в то, что он мог убить своего отца, но он вынужден признать, что мог убить Лая. В качестве последней соломинки надежды он хватается за слова Иокасты о том, что убийц было несколько. Царь приказывает разыскать оставшегося в живых слугу, чтобы развеять все сомнения.

Третье орудие рока — вестник из Коринфа

В этот момент на дворцовой площади появляется вестник из Коринфа, который принес царю известие, что его отец — коринфский царь Полиб — мертв, и коринфяне назвали Эдипа своим царем. Иокаста торжествует: «Еще одно лживое предсказание развеялось!» Ее муж тоже радуется, что не от его руки пал отец: «Уж не тоска ль по мне его убила, и в этом смысле от меня он пал?», — смеется над богами Эдип. Однако осталось еще сомненье: жива жена Полиба — царица Меропа, а значит может еще сбыться вторая часть предсказания.

Коринфский вестник спешит отвести и эту заботу, сообщая, что Эдипу нечего бояться, ведь он не родной сын Полиба и Меропы. Старец сам спас его когда-то от верной погибели, забрав в горах Киферона от слуги Лая и бережно распутал путы, которыми были связаны ножки младенца. «И именем ты той беде обязан», — говорит старик, намекая на происхождение имени Эдип, что значит «с опухшими ногами». Бездетные правители Коринфа с радостью приняли ребенка в свою семью, полюбив как родного.

С этой минуты Эдип увлеченно бросается разгадывать тайну своего происхождения, забыв на время об убийстве Лая. В это время Иокаста, мать покинутого ребенка, смерть которого не переставала оплакивать — сложив из двух лживых пророчеств одно правдивое, мгновенно все понимает. Она пытается отговорить Эдипа от его опасного предприятия, но тщетно. Он приписывает это тщеславию женщин: царица стыдится узнать, что ее муж, возможно, сын раба. «Вы — пастуха скорей ведите! Ты же любуйся вволю знатностью своей!», — отвечает он ей. Несколько раз прокричав ему в лицо: «Несчастный! Несчастный», — царица убегает.

Последний удар рока — очная ставка

Желая сделать выверенное движение машины рока еще более точным и явным, Софокл подстраивает так, что оставшийся в живых после нападения на Лая слуга и есть тот киферонский пастух, у которого желает узнать тайну своего рождения Эдип. Слуга пока ничего не знает о происхождении Эдипа, но знает, кто убийца Лая. Узнав, что Эдип будет новым царем, он покинул Фивы, опасаясь за свою жизнь.

Но вестник из Коринфа заставляет его вспомнить еще более древнюю историю с младенцем. «К чему об этом спрашивать теперь?», — задает он вопрос, и получает ответ: младенец этот перед тобой. «Да будет проклят твой язык! Молчи!» — вскипает старый слуга. Мгновенно осознавая весь ужас происходящего, пастух отказывается отвечать дальше, но Эдип приказывает его пытать. Перед этими угрозами он вынужден признать, что ребенка дал ему Лай, и что ребенок — сын царя. «Если ты — тот брошенный младенец, то знай — себе на горе ты рожден», — заключает пастух.

Узнав от пастуха, чей он сын, Эдипу уже незачем спрашивать, кто убийца Лая. Предсказанное свершилось в полной мере. Открывшееся ему знание столь ослепительно, что он спешит ослепить себя. Ирония заключается в том, что, только ослепнув, Эдип в полной мере прозрел, тогда как до этого пребывал в полной тьме.

Казалось бы, «адская машина» великолепно выполнила свою задачу, и здесь следовало бы поставить точку, но после столь стремительного развития трагедия внезапно замедляется, и в ней звучат иные, лирические нотки. Действие вновь возрождается, и раздавленный ужасом Эдип, Эдип-слепец отвечает богам.

Ответ Эдипа богам

Софокл был родом из деревни Колона, расположенной на подступах к Афинам. Того самого Колона, на чьей земле в священной роще Эвменид нашел свое последнее пристанище Эдип, изгнанный из Фив и многие годы скитающийся по чужбине в сопровождении своей дочери Антигоны.

Будучи глубоко верующим, Софокл много размышляет об этом мифе, пытаясь найти ответ, почему боги карают невиновного. Свою первую работу, в которой он попытался дать ответ на этот вопрос, драматург написал уже в довольно преклонном возрасте. И еще 15 лет понадобилось для того, чтобы переосмыслить развязку, результатом которой стал «Эдип в Колоне».

Эсхил, трактуя эту же тему, придал предсказанию, полученному Лаем, смысл запрета иметь сына, которого последний ослушался, за что и был проклят его род. В современной версии Жана Кокто Эдип представлен как тщеславный юноша, над которым сжалилась Сфинкс и добровольно дала ему подсказку, чтобы он смог одолеть ее. Однако в своих мечтах о женитьбе на царице Эдип даже забыл поблагодарить ее, чем прогневал чудовище.

Кокто изображает Эдипа человеком надменным и дерзким, бросающим вызов богам, и не совсем по праву занимающим свой царственный пост, что в какой-то мере оправдывает павшие на его голову злоключения.

Софокл дает совсем другой разворот мифу. Его Эдип — образец добродетели, господин «логоса» и «эргоса» — слова и действия, как говорили древние греки. Кроме того, он настоящий гражданин, который в первую очередь радеет за благополучие общины, о чем и заявляет в первых строках пьесы, выражая готовность обличить убийцу Лая и спасти город, чего бы это ему не стоило. И он до конца верен своей клятве.

Родители Эдипа — Лай и Иокаста — также прикладывают все усилия, чтобы предотвратить преступление, едва они узнали предсказание богов. Именно поэтому падение этого праведного человека вызывает в зрителях такой священный ужас, отнимающий желание действовать. Как действовать в мире, где ты — игрушка в руках всемогущих и несправедливых богов?

Но Софокл выдерживает это искушение и ведет нас дальше, утверждая свою неизменную веру в мудрость божества. Первым об этом провозглашает хор, плач которого соединяет в одном чувстве почитания и любви поруганного царя и бога. Но и сам Эдип признает, что, хотя на несчастья обрек его Аполлон, но зрения себя он лишает сам, требуя для себя той кары, которой достоин за свои поступки.

Он действует здесь отнюдь не пассивно, с неистовством принимая тот жребий, который уготовила ему судьба. Когда же корифей выражает сомнение, недоумевая, почему Эдип не избрал смерть, подобно Иокасте, он мгновенно дает ответ:

Корифей: Не пойму я твоего решенья; лучше уж смерть, чем жизнь влачить слепцом!

Эдип: Мое решенье? Нет, оставь советы, оставь упреки: лучше не найти!

Бог как amor fati

Amor fati (лат.) — «любовь к року» или «любовь к судьбе». Происхождение этого понятия связывают с философией стоиков, в частности Эпиктета, который, будучи рабом-вольноотпущенником, проповедовал, что все люди — рабы единого бога, которым неподвластны ни собственное тело, ни внешние вещи. Единственное, чем мы владеем, это наши представления о вещах, что позволяло ему сказать, что наше счастье в наших руках.

«Любящий судьбу» человек находится в связи с богом, а потому воспринимает все события в жизни как нечто хорошее, или, по крайней мере, необходимое в силу того, что они являются одним из фактов его существования. Такое принятие не исключает попытки изменить ход вещей к лучшему, однако исход этих попыток не должен влиять на чувство довольства жизнью и способность с радостью проживать ее во всех мельчайших подробностях.

Позже это понятие развивал в своей философии Фридрих Ницше. В работе «Веселая наука» он пишет: «Я хочу всё больше смотреть на необходимое в вещах, как на прекрасное: так буду я одним из тех, кто делает вещи прекрасными. Amor fati: пусть это будет отныне моей любовью!»

В недрах вселенной существует «обаяние святости», она сама себя хранит и не нуждается в поддержке человека, пишет Андре Боннар в своей работе «Греческая цивилизация», проясняя смысл столь трепетного отношения греков к судьбе. Если какому-нибудь человеку случится нечаянно нарушить эту святость, вселенная восстановит свой порядок в ущерб виновному, что и случилось с Эдипом, который нарушил гармонию мира отцеубийством и кровосмешением. Но благодаря происшедшей с ним катастрофе, Эдип узнает, что вселенная показала тем самым свое присутствие, и любит этот чистый незамутненный источник Бытия. Глубина собственного горя преображает его, позволяя, в конце концов, произнести: «Столь велики мои страдания, что никто из смертных не способен вынести их бремени — никто, кроме меня!»

«Эдип» в интерпретации Фрейда

Трагическая мысль Софокла представляет собой квинтэссенцию того, что в ХХ веке получило название болезнь знания. Эдип не стал бы героем психоаналитической революции, не воплощай он собой это тождество абсолютного знания и слепоты. Это проявляется в сцене допроса киферонского пастуха, когда Эдип с отчаянным упорством приказывает продолжать говорить старику, угрожая последнему пытками, если он не скажет всей правды, вместо того, чтобы воспользоваться советом Иокасты и остановиться («Коль жизнь тебе мила, оставь расспросы!»).

Яд страшного знания уже начал действовать, но Эдип уверенно идет навстречу судьбе в своей готовности испить эту чашу до дна — узнать кто он. Это гибельное желание узнать тайну своего происхождения становится его страстью. Зигмунд Фрейд пишет об этом в «Толковании сновидений», где впервые сведена воедино великая троица больных знанием: Эдип, Гамлет и Фауст. Он изобретает психоанализ в той точке, где болезнь приобретает характер мысли, а мысль — характер болезни.

Но психоанализ так и остался бы теорией, одной из многих, не придай Фрейд своему детищу силу мифа, мифа, который он создал в «Тотем и табу». За основу книги взята теория Дарвина о такой форме человеческого общежития как «циклопическая семья», которую можно наблюдать также у приматов. В такой стае есть один самец и множество самок с детенышами; молодые самцы изгонялись из семьи после достижения зрелости и только после убийства вождя могли занять его место.

Сыновья ненавидели отца, узурпировавшего право на наслаждение, и одновременно уважали его из–за его силы и могущества, желая идентифицироваться с ним. На основании анализа ритуальных трапез и торжественного убийства тотемного животного, Фрейд пришел к выводу, что в какой-то момент братья восстали против отца орды, убили его и съели; но после утоления ненависти раскаялись и запретили себе все, что запрещал когда-то вождь. Так возник запрет на инцест.

Эдип: классический отец

Отец, которого убивает Эдип, это классический отец орды, выведенный в «Тотем и табу». Этот мертвый отец оставляет после себя хорошее наследство — закон, который, собственно, и есть результат прохождения «Эдипова комплекса» по Фрейду. Ребенок соглашается с кастрацией, с невозможностью претендовать на мать, а взамен получает некое обещание, что в будущем у него будет своя женщина — «законная», и свое наслаждение — «в рамках закона».

Если что-то идет не так, закон отца становится ориентиром и выходом: убийство можно искупить изгнанием, инцест — выколотыми глазами. Да, это тяжкий грех, но с ним можно жить, что и демонстрирует нам Эдип, многие годы скитаясь по дорогам Греции и даже проклиная собственных сыновей за то, что они не исполняют сыновьего долга.

Гамлет: токсический отец

Совсем другой отец достается в наследство Гамлету. Призрак рассказывает принцу очень странную историю о том, как его отравил родной брат, влив яд в ухо, пока он спал. Но по сути, пьеса о том, что яд попал в ухо Гамлету. Этот отец токсичен, он завещает своему сыну не закон, а собственные грехи, беззаконие: он завещает ему убийство Клавдия.

Так что сыновий долг Гамлета заключается в том, чтобы эти грехи оплатить. Но именно это требование оказалось невозможным, ведь убить Клавдия для Гамлета — все равно, что нанести удар по самому себе, в сердцевину своей психической структуры, поскольку, убив отца Гамлета, Клавдий совершил то, чего маленький Гамлет бессознательно желал. «Если в “Эдипе”, — пишет Фрейд, — лежащее в его основе желание ребенка всплывает наружу и осуществляется, точно в сновидении, то в Гамлете оно остается вытесненным, и мы узнаем о нем лишь вследствие исходящих от него задержек. Гамлет способен на все, только не на месть человеку, который устранил его отца и занял его место у матери, человеку, воплотившему для него осуществление его вытесненных детских желаний».

На протяжении всей пьесы Гамлет постоянно медлит и лишь в самом конце, будучи уже смертельно раненным, вновь обретает способность действовать и совершает то, что завещал отец. Если прежде Гамлет не мог убить Клавдия, поскольку он единственный, кто воплощает собой его желание, и поразить его — равносильно как нанести удар самому себе, то пребывая на пороге смерти принц освобождается от этой связи.

Фауст: отказ от знания в пользу наслаждения

Интерес Фрейда к Фаусту принципиально отличен от его интереса к Софоклу и Шекспиру. Фауст — уже состоявшийся ученый, признанный ученым сообществом, но который постоянно как будто испытывает интоксикацию знанием. Он знает, что предмет желания уничтожается по мере овладения им и мечтает преодолеть эту пропасть между знанием и желанием, между миром физическим и духовным.

Эта история заканчивается неоднозначно. Если Эдип, обретая подлинное знание о себе и смысл своего имени («с опухшими ногами»), признает тот факт, что был слеп все эти годы, и в порядке принятия ослепляет себя, то Фауст, уже будучи на пороге смерти и фактически ослепнув, не признает этого и позволяет себе раствориться в иллюзии. Слыша стук лопат лемуров, копающих ему могилу, он принимает эти звуки за воплощение своей мечты и отдает лихорадочные приказы мнимым строителям. Он произносит сокровенные слова и том, что переживает высший миг своей жизни, приветствует «народ свободный на земле свободной», и заканчивает монолог словами: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Таким образом, перед нами два слепца — Эдип и Фауст, но один признал свою слепоту и, следовательно, отцовский закон, в подтверждение чего и ослепил себя в акте самокастрации. А второй слепец в своей попытке преодолеть пропасть между знанием и желанием терпит фиаско. В конечном итоге Фауст отказывается от знания (закона) в пользу наслаждения, чем нарушает максиму лакановского психоанализа, которая звучит как «Не сдавайся в своем желании» (в другой версии перевода — «Не предавай своего желания»).

Если желание Фауста заключалось в том, чтобы построить город, в котором смогут жить свободные люди, то он безусловно его предал, позволив себе поддаться прекрасной, но лживой иллюзии, и в наказании за это черти уносят его в преисподнюю.

На превью — фрагмент картины «Эдип и Антигона» (Антони Бродовски, 1828)

Оригинал статьи на сайте

Concepture в Telegram и на Facebook