Немногие знают, что Тургенев был в ссылке и даже месяц провёл в полицейском участке: а всё из–за одной неудачной статьи.

Статья впервые опубликована в пятом выпуске журнала «Суд идёт» (1926)
коллаж: Ванесса Гаврилова специально для журнала ИШЬ

15 февраля 1852 года русское передовое общество понесло огромную потерю: в Москве умер Гоголь.

В Петербурге в это время жил другой знаменитый русский писатель — творец “Записок охотника”, — Иван Сергеевич Тургенев. На него известие о смерти Гоголя подействовало очень сильно.

“Я находился на одном заседании, — рассказывал он впоследствии, в своих Литературных воспоминаниях, — и вдруг заметил И.И. Панаева, который с поспешностью перебегал от одного лица к другому, очевидно, сообщая каждому из них неожиданное и невеселое известие, ибо у каждого лицо выражало тотчас удивление и печаль. Панаев, наконец, подбежал ко мне и промолвил:

— Ты знаешь… Гоголь умер…

Тогда и явилась у Тургенева мысль написать свою знаменитую статью, начинавшуюся словами: “Гоголь умер. Какую русскую душу не потрясут эти два слова!”

Статья предназначалась для “Петербургских Ведомостей”, но должна была по тогдашним правилам сначала пройти через цензурный комитет. Там в это время главенствовал попечитель Петербургского учебного округа Мусин-Пушкин.

О его отношении к Гоголю Тургенев с возмущением рассказывал в письме к И.С. Аксакову:

Что же касается до впечатления, произведенного здесь его смертью, да будет вам достаточно знать, что попечитель здешнего университета г. Мусин-Пушкин не устыдился назвать Гоголя публично писателем лакейским. Он не мог довольно надивиться дерзости людей, жалеющих о Гоголе. Честному человеку не стоит тратить на это своего честного негодования. Сидя в грязи по горло, эти люди принялись есть эту грязь — на здоровье! Благородным же людям должно теперь крепче, чем когда-нибудь, держаться за себя и друг за друга. Пускай хоть эту пользу принесет смерть Гоголя.

Мусин решительно отказался пропустить статью. Мотивы своего отказа он изложил в письме к шефу жандармов графу Орлову.

“Мне казалось неуместным, — писал он, — говорить о Гоголе в пышных выражениях, достойных разве смерти Державина, Карамзина или подобных наших знаменитых писателей, и представить эту смерть Гоголя, как незаменимую потерю”.

Потерпев неудачу в Петербурге, Тургенев обратился в Москву: там у него было несколько старых приятелей и среди них В.П. Боткин и Е.М. Феоктистов.

Пока письмо к Феоктистову шло в Москву и друзья “пристраивали” статью в “Московских Ведомостях”, петербургские власти каким-то образом узнали о хлопотах Тургенева.

Последствием этого была секретная бумага гр. Орлова московскому генерал-губернатору гр. Закревскому такого содержания:

Милостивый Государь,
граф Арсений Андреевич

До сведения моего дошло, что здешний литератор Тургенев написал статью о Гоголе, которая г. председателем С. Петербургского цензурного комитета к печатанию воспрещена, и старается о помещении сей статьи без подписи его имени в “Московских Ведомостях”.
Считая свои долгом предупредить о сем ваше сиятельство, имею честь уверить вас, м. г., в истинном уважении и совершенной преданности.

Граф Орлов.

Но было уже поздно. Статья Тургенева появилась в “Московских Ведомостях”.

Обойдённое начальство начало дело.

Прежде всего полетела к Закревскому бумага с запросом: “с какой стороны известны ему В.П. Боткин и “некто” Феоктистов, по имещимся у Орлова данным, содействовавшие Тургеневу в напечатании его статьи о Гоголе. Какого звания они, и ежели состоят на службе, то где именно?“ — гласил жандармский запрос.

Закревский не спешил удовлетворить любопытство петербургской канцелярии. Дело в том, что он сам присутствовал на похоронах Гоголя во всех орденах, звёздах и даже в андреевской ленте, не думая, что смерть Гоголя вызовет такое возбуждение.

Сначала он послал в Петербург подлинное письмо к нему попечителя московского учебного округа генерал-адъютанта Назимова. Письмо заканчивалось следующими словами:

“Прилагая при сем подлинную выписку из напечатанного в №32 ‘Московских Ведомостей” письма Тургенева по случаю смерти Гоголя, честь имею доложить вашему сиятельству, что это письмо было предварительно подвергнуто цензурному рассмотрению и напечатано вследствие одобрения цензора, который не нашёл в нём ничего противного цензурным постановлениям. Ни Московский цензурный комитет, ни редакция “Московских Ведомостей’ не имели никакого сведения о том, что означенное письмо не было допущено к напечатанию в Петербурге, и если
председатель цензурного комитета имел какие-либо особые причины воспрепятствовать обнародованию оного, то нельзя не пожалеть, что он немедленно не принял надлежащих мер для сообщения о том всем прочим цензурным комитетам”.

Затем 5 апреля Закревский сообщил гр. Орлову “всё известное” ему о Боткине и Феоктистове.

Боткин имеет звание почётного гражданина, и хотя принадлежит к купеческому сословию, но торговли не производит, занимается литературой и знакомство ведёт с иностранцами, учёными людьми и профессорами. Во время жительства в Москве известного Бакунина. Впоследствии находившегося за границей, Боткин был с ним в дружеских отношениях и, как говорят, даже помогал ему деньгами. Ведёт он себя довольно скромно, но образа мыслей свободного и потому находится у меня под секретным наблюдением. Женат с 1842 года на модистке, француженке, с которой теперь не живёт, вследствие произошедшей между ними ссоры.
Евгений Михайлович Феоктистов выпущен в 1851 году из здешнего университета кандидатом юридического факультета, состояния не имеет, на службе нигде не находится, а живёт гувернёром в доме графини Салиас.

Граф Орлов оказался в затруднении. Мнения цензоров разошлись, и при всём желании угодить Мусину-Пушкину он ничего не мог сделать: статья была уже напечатана. Он решил всё-же как-нибудь выйти из этого тяжелого положения. Всеподданнейший доклад его был составлен в том смысле, что Тургенева, человека “пылкого и предприимчивого”, следует пригласить в III Отделение (Боткина и Феоктистова — к московскому генерал-губернатору) и, сделав им “строжайшее внушение”, предупредить их, что “правительство обратило на них особенно бдительное внимание”, и “учредить за ними надзор полиции”.

Однако Николай I взглянул на дело иначе.

“Этого мало, — написал он карандашом на докладе Орлова. — За явное ослушание посадить его под арест, а с другими предоставить гн. Закревскому распорядиться по мере их вины”.

Это распоряжение было сообщено уже не гр. Орлову, а министру внутренних дел гр. Перовскому и гр. Закревскому.

Свой арест на “съезжей” Тургенев случайно отбыл довольно удобно. Судьба послала ему в качестве “спасительниц” двух дочерей надзиравшего за ним частного пристава, которые оказались почитательницами таланта Тургенева. Узнав, что знаменитый русский писатель сидит в полицейском участке, они обрадовались случаю лично с ним познакомиться и упросить своего отца дать ему приют в их квартире.

Над приставом повисла гроза. Преувеличенные слухи о льготах, предоставляемых им Тургеневу, дошли до сведения наследника будущего императора Александра II, в то время главнокомандующего Петербургским военным округом. Начальник III Отделения ген. Дубельт получил приказание “представить объяснения”.

Как удалось приставу отвратить от себя гнев жандармов, неизвестно, но генерал Дубельт ответил Александру следующее:

“Имею честь донести вашему императорскому высочеству, что к Тургеневу допускались посетители, но не иначе, как с разрешения обер-полицмейстера, на основании общих правил о содержащихся под арестом. Сам же Тургенев из места заключения никуда не отпускается. Посетителей более к нему допускать не будут”.

Вскоре после этого Петербургский генерал-губернатор сообщил тому же Дубельту, что “проживавший в С.Петербурге помещик Орловской губернии Иван Тургенев выдержан один месяц под арестом и выслан 18 мая на родину его”.

В ссылке — в деревне — Тургенев пробыл два года — и только по ходатайству своего друга гр. А. Толстого получил разрешение вернуться в Петербург.

Все эти передряги не помешали однако И.С. Тургеневу, благодаря приставским дочкам, провести время своего ареста в сносных условиях. Пользуясь досугом, он даже написал свой знаменитый рассказ “Муму”, в котором так любовно изобразил душу крепостного крестьянина.

Боткин и Феоктистов искупили свою вину “легче”.

Имея “высочайшую” санкцию поступить с виновными “по мере их вины”, Закревский, по-видимому, недолго задумывался над этим вопросом. Его решение может служить образчиком административного самодурства николаевских времён.

“Во исполнение высочайшего повеления, сообщённого мне вашим сиятельством от 15 апреля, — писал он Орлову, — я пригласил к себе почётного гражданина Боткина и кандидата московского университета Феоктистова и убедился, что состоя в тесной дружбе с литератором Тургеневым, они действительно принимали участие в напечатании статьи сего последнего о Гоголе.
Честь имея сопроводить при сём на усмотрение вашего сиятельства подлинные показания Боткина и Феоктистова, долгом считаю уведомить вас, м.г., что хотя в поступках Боткина и Феоктистова по сему предмету не обнаруживается преднамеренного преступления против правительства, но, как Боткин торговыми делами своего отца не занимается и имеет свободный образ мыслей, Феоктистов же, получив образование в университете для гражданской службы, не избрал до сего времени никакой должности, то я полагал бы учреждённое мною за Боткиным секретное наблюдение обратить в полицейский надзор, а Феоктистову приказать вступить немедленно в государственную службу”.

Так закончилось дело из–за смерти Гоголя.

О. Дессин