6 октября в рамках фестиваля «Длинные руки» в Москве выступит трио Les Diaboliques в составе легендарных музыкантов импровизационной музыки: контрабасистки Жоэль Леандр, многолетней исполнительницы специально сочиненной для нее музыки Джона Кейджа, пианистки Ирен Швайцер и вокалистки Мэгги Николс (обе в прошлом участницы Feminist Improvising Group). В преддверии концерта Жоэль Леандр рассказала о музыке без иерархии, пола и расы.

Les Diaboliques часто называют «феминистским трио». Что в данном случае имеется в виду, по-вашему? Как можно проводить идеологию через абстрактную музыку?

Для меня феминизм — это что-то другое. В музыке, в звуках нет никакого феминизма. Звуки — это самое важное, они естественны, они не зависят от пола или одежды, которую мы носим. Я не была участницей Feminist Improvising Group. Когда они вышли на сцену в 1974 году, это было фантастически, в тот год все забурлило в Европе и Америке: искусство, лингвистика, философия, Фуко, Делез, Деррида. Фантастическое время! И видеть тогда на сцене только женщин, это было удивительно. Я не была частью всего этого, но я слушала их с удовольствием. Ирен — великий музыкант креативной музыки.

Все же почему, по-вашему, до сих пор в импровизационной музыке так мало женщин?

Джаз всегда был связан с мачизмом. Это тяжелые условия жизни, жесткая конкуренция. Я вела такой образ жизни в начале 80-х, когда играла с Петером Брецманном, Алексом фон Шлиппенбахом, Гюнтером Зоммером и другими. В креативной музыке нет иерархии, нет женщин и мужчин, черных и белых. Сложно искать места для концертов. Иногда это собачья жизнь. Сегодня музыкантам намного легче. Тогда нам приходилось работать в десять раз больше: бежать с инструментом с места на место, играть там, записывать здесь, спешить, чтобы застать продюсера… Я женщина, но я жила, как мужчина. Вы встаете в четыре утра, бежите на поезд, делаете пересадки. Вы думаете, у вас будет время на макияж? Да какой там макияж!

Почему вы начали заниматься этой музыкой?

У меня классический бекграунд, я начинала играть в классическом ключе. Потом я ходила в Американский центр в Париже, где выступали фри-джазовые музыканты — Билли Диксон, Фрэнк Райт, Рашид Али, Энтони Брэкстон, Алан Сильва, Art Ensemble of Chicago. Будучи студенткой консерватории, где преподавали прекрасную технику, но с такой идиотской ролью, которую отводили контрабасу, я решила свести вместе три вещи: классическую традицию, новую музыку и креативную музыку. Джаз — это прежде всего креативная музыка. Уже потом он стал коммерческим дерьмом. И эти ужасные фестивали! Я предпочитаю поставить диск и слушать Колтрейна. Я верю в то, что импровизация — это искусство. Я решила, что буду этим заниматься, потому что классическая музыка — это иерархия. Франция наследует монархической культуре, как и все другие страны Европы. Вы тоже, кстати.

При этом ведь Франция была первой европейской страной, в которой произошла революция.

Потому что уже невозможно было терпеть. Теперь это часть французской традиции: если что-то происходит в стране, мы не можем молчать. Когда вы импровизируете, вы отражаете себя и свою культуру. Но когда вы всего лишь исполнитель, вы просто выполняете одну из ролей в общем процессе. Для меня это имеет отношение к политике. Правительству невыгодно, чтобы люди много решали и выносили суждения, ему выгодна массификация. Поэтому мы стали аутсайдерами. Импровизатор обладает большой ответственностью, он в одном лице и композитор, и дирижер, и исполнитель. Это меня и привлекло с самого начала.

Вы говорили, что Джон Кейдж дал вам ощущение свободы. Почему вы решили стать исполнителем композиторской музыки, а не просто свободным импровизатором?

Потому что то время было удивительной эпохой. Джон Кейдж был близким другом. Он был ментором, композитором, поэтом, философом. Кейдж давал возможность быть собой, быть свободным. Невозможно быть свободным буквально, но он давал ощущение свободы. Но, вместе с тем, с Кейджем вы должны были быть предельно ответственными. Там не было иерархии в звуках. Кто решает, что этот звук — красивый, а тот — уродливый? Это глупо! Я помню исполнение графической партитуры Эрла Брауна «December 1952» в Дармштадте. Там не было нотных знаков, только линии, точки — как будто это живописное полотно. Играть можно в любой последовательности, свободно интерпретировать. Каждое исполнение таких произведений уникально. Композитор предлагает музыканту своей креативностью стать частью сочинения. Кейдж ведь дружил с Раушенбергом, Джаспером Джонсом, с битниками. Во Франции в это время преобладал догматизм, Булез был совершенно против такого радикализма. Импровизация — это всегда риск, импровизатор находится на грани жизни и смерти. Публика этого часто не понимает.

Лично для вас существует антагонизм между композицией и импровизацией?

Я не пишу музыку для музыкантов, я пишу для импровизаторов. Когда мы импровизируем, мы становимся кем-то другим. Эта музыка лишена эго. Поэтому это единственная музыка без иерархии, пола и расы. Академические музыканты не могут импровизировать. Вы заберете у них партитуру, и они будут в растерянности. Это ненормально, потому что в 16-18 веках все музыканты импровизировали. Прежде чем сочинять, композиторы также подолгу импровизировали. Это так естественно! Молодое поколение думает, что они полностью свободны в том, что играют. Но чтобы построить что-то, нужно глубоко погрузиться, освоить инструмент, нужна культура. Это требует многих лет обучения, и чем лучше вы владеете инструментом, тем лучше вы можете с помощью него говорить. Этому нужно посвятить жизнь.