Она немного задерживалась, и я решил надеть перчатки. Низкие клокастые облака семенили по небу, истекая томящейся нежностью, передавая свое внутреннее друг другу, даря драгоценные капли, капли легкой беспричинной тоски и безудержной грусти закрытой от солнца Москве, строгому граниту набережной, серости остающихся внизу и позади еще не проснувшихся, а может быть еще и не ложившихся территорий. Перед тем, как надеть перчатки, я положил на мокрый темно-серый гранит цветы — ярко-красные розы в желтых мраморных прожилках. «Каменные цветы на камне, — подумалось, — им не должно быть холодно». Жесткость и четкость оттенков красного, желтого и зеленного на почти черном заставляла думать об искусственности соединенного здесь, в эту минуту, в этом образе. Девять цветков, девять выгравированных природой и вычерченных гармонией лакомств для взгляда не давали отвести глаза все время, пока я натягивал на окоченевшие пальцы тонкую, но теплую кожу перчаток.

Здесь Москва-река вдруг решила повернуть, и гранитная набережная делала дугу, отсекая высокое от низкого. Тот берег, нагруженный административными многоэтажными изощренностями, и от этого тяжелый, утонувший, и этот — неприметный, плоский, почти пустынный, с деревцами-советчиками и скамейками-спутницами — легкий, воздушный. Этот берег, место нашей встречи, даже определить точно для незнающего человека трудно — нет ориентиров близких и точных. Наше место. Да, вот так просто, наше место, и только для нас. Надев перчатки, я повернулся. Цветы решили жить отдельно от меня. И я забыл о них, как и они обо мне, потому что…

Она шла ко мне, улыбаясь. Трапециевидное свободное песочного цвета пальто делало ее движения летящими. Обнимающий ее и ее пальто яркий шарф горел, искрил любым цветом по заказу. Только что она была еще далеко, а вот уже рядом, и уже говорит, прильнув:

— Привет. Где ж ты ходишь? Я даже испугалась. Ну, ты уже вернулся? Совсем?

Она может быть близко. Очень. Прикосновением, касанием, запахом, интонацией, губами.

— Да, совсем. Египет позже, — отвечал я, не двигаясь.

— Хорошо, — сказала она. — Я скучала… чуть-чуть. Ты доволен?

— Доволен. Но почему чуть-чуть? Я тоже.

Я тоже. Конечно, тоже. Смотреть и не упасть невозможно. Поэтому, стоять. Зная, что она уже внутри и не подать вида, не пошатнуться даже, улыбнуться чуть иронично и снисходительно, медленно открыть и закрыть глаза, увидев в темноте цветные круги почти отчаяния. Я тоже.

— Тоже — это чуть-чуть? Ты хочешь кофе? У тебя как со временем? — говорила она и ладошками в коричневых замшевых перчатках смахивала несуществующие пылинки с моего пальто.

— А ты хочешь? Я не долго сегодня. На работу на часик и домой. Слишком резкий переход. Еще вчера шум волн, шепот сосен, горы.

— Завидую. Наверное, трудно так.

— Не знаю. Нигде так не отдыхается мне, как в Крыму. Я пью Крым.

— Опять влюбился?

Она поворачивается ко мне спиной, откидывает голову мне на плечо. Я обнимаю ее. Так еще сильнее ощущается ее присутствие внутри меня.

— Ты думаешь, влюбился? Ты чувствуешь?

Она молчит.

— Я был в предгорьях Ай-Петри.

Она молчит.

— Засыпать под шум прибоя и вдыхать удивительный крымский воздух — это царское наслаждение. А в пять часов выйти на балкон: горы вокруг, море… солнце целует пробуждающийся мир.

Она молчит.

— И ты почти летишь от…

Она молчит… почему? Я касаюсь губами ее уха.

— Я слушаю.

— И ты почти летишь от… нереальности, сказочной нереальности окружающего.

Она улыбалась. Она улыбалась с закрытыми глазами. Я не видел, но чувствовал это. И я говорил, говорил шепотом, цепляясь за ускользающую спасительную интонацию кружения над… а не в…

— И ты полностью обнаженный, еще не до конца проснувшийся, даже блаженный какой-то, подставляешься под всю эту красоту и жмуришься, улыбаясь, испытывая почти сексуальное наслаждение от прикосновения ветерка и запаха.

Стало тихо. Даже ветер затих. Шевелиться не хотелось.

— Валер…

— Что?

— Просто. Знаешь, мне хочется сказать тебе спасибо. За слова, за эти слова.

Слова. Вокруг нас крутились только слова и капли, грустные холодные капли от щедрых клокастых облаков, проносящихся над нами, а может уже и в нас.

— Пошли?

Она произнесла рушащее гармонию слово и, развернувшись, замерла. Взгляд ее был устремлен вниз, за мою спину… и она непроизвольно и дальше заглядывая, отстранялась от меня, и, отстраняя меня, тянула руку к выглянувшим вдруг из–за меня обиженным заплаканным розам.

— Это мне?

Немые наши губы дарили друг другу томящуюся нежность, передавая свое внутреннее, даря драгоценные капли, капли легкой беспричинной тоски и безудержной грусти в закрытой от солнца Москве. И цветы у нее в руках уже не казались холодными.

Они ее полюбили.