Каждый раз замечаю, что беру с собой в дорогу все меньше и меньше вещей. Еду домой, но аккуратно сворачиваю одежду и белье, разглаживая складки. Получаются кривоватые цилиндры. Кладу их в когда-то расходившийся по швам портфель, который теперь выглядит дряхлым и опустелым. Вещи следует скатывать в «трубочки», так они занимают меньше места и не мнутся — этому меня научил мой знакомый во время учебы в штатах. А он позаимствовал скилл у приемного отца, который служил в американском десанте. Мы сидели на крыльце, наблюдая за тем, как Дэйв собирает только что выглаженную форму, и впитывали первые навыки эмиграции.

Я никогда не хотел уезжать из России. Каждое возвращение рождало во мне какую-то необъяснимую тоску. Эти болота вдоль железной дороги и квартира на первом этаже сырого панельного дома. Осенью здесь было лучше, чем летом, потому что проливные дожди и размытые мостовые поддавались хоть какому-то объяснению.

Часто в июне стояла сентябрьская погода. Среди шума проезжающих под окном машин я то и дело слышал шмыганье носом или размеренное шарканье, доносившееся из соседней комнаты. Мне было неуютно дома. В детстве я пытался стоять на руках, перечитывать скопившиеся на полках журналы, искать в маминых открытках навсегда потерянный или приснившийся мне календарик с Куртом Кобейном. Но годы шли, а в папке с открытками не появлялось ничего нового. Я приходил домой — бродил среди небоскребов, внутри которых ютились тома книг в советских переплетах. Иногда я брал первую попавшуюся и открывал её на середине. Страницы приятно хрустели — никто никогда не открывал этих книг до меня.

Мой дед любил подложить томик Фета под ящики с рассадой, которыми был заставлен весь балкон нашего дома. Он выращивал помидоры и иногда заносил своих любимцев в мою комнату — подальше от «палящего» солнца. В такие вечера я сидел часами на пустом подоконнике, слушая одну и ту же песню — «Guano Apes — Living in a Lie». Мой стол был завален коробками с помидорами, и я не мог делать уроки. В уме я высчитывал точное время, требуемое на перемотку любимого трека на кассете, и записывал его на выцветшую обложку. В окно врезалось ярко-красное закатное солнце — время застывало. Я приходил в себя только, когда комната погружалась в туманный сумрак, и сонный дедушка перетаскивал на балкон несчастные зеленые стебли.

Летом все уезжали на дачу. Гигантские помидоры каким-то непостижимым для меня образом транспортировались в теплицы и парники. И чем старше я становился, тем больше времени я стал проводить в городе. А после того, как прилетел из штатов, и вовсе перестал ездить на дачу и читать книги. Долгое время я не мог привыкнуть и понять: почему все произошло именно так, почему привычные когда-то вещи стали для меня такими вычурными и отталкивающими.

Приходя домой, я ощущал еще большую тоску и от скуки фотографировал свою пустую квартиру или рубашку, повисшую на комоде каким-то нелепым образом.

— Привет, это Макс, — сказала Женя и указала на парня в очках-нулевках.

Мы были знакомы с Максом заочно. Еще бы он встречался с моей хорошей знакомой, пока я пытался фотографировать на пленку печальные американские поля и равнины. Мы общались с ним в сети, спорили о фотографии, но где-то за рамками наших разговоров таилось мое желание набить Максу морду.

— Привет, — ответил я и убрал за ухо небольшое птичье перо, которое было привязано к пряди моих волос.

Я прожил год в штате нищеты и ковбоев. Иногда мне кажется, что в то летнее время я был более заурядным человеком, чем сейчас.

— Ты чего такой лохматый? — Макс держал меня на расстоянии. Впрочем, со своей девушкой Женей он тоже общался на снобистских тонах.

— На себя бы посмотрел, борода, — крикнул я, и мы рассмеялись.

Я всегда очень ревностно и трепетно относился к дружбе. Годом ранее Женя потратила на мои проводы целые сутки. За день до вылета мы ели руками торт, сидя на заброшенной пристани и курили дешевые сигареты. А потом поднялись на крышу девятиэтажки — шел ливень. Помнит ли это Женя сейчас? Не знаю. Наверное, нет. Зато я помню, как кусал себе локти, смотря на их совместные с Максом фото в социальных сетях. Конечно, прожив год в эмиграции, я научился отбрасывать свои чувства в сторону, а мысли держать в узде. Иногда срывался, но, в целом, период юношеского максимализма проходил мимо меня, не оставляя серьезных последствий.

К моему удивлению, Макс оказался вполне приятным парнем. Он говорил о всех вещах так, как будто знал в точности их устройство. Не стоило заводить с ним разговора о технике — он всегда гнул свою линию. В любой беседе с ним я чувствовал себя идиотом, а он даже не пытался быть хотя бы чуточку снисходительным.

Макс жил один в квартире, куда лишь изредка приезжала его сестра. Учился в колледже на специальности мастера отделочных работ, а поэтому мог не ходить на пары и заниматься дома различной чепухой. В девятом классе мама «отселила» Макса в отдельную квартиру — он совсем отбился от рук: приходил на уроки в школу, но не мог зайти в класс — сидел во дворе на лавочке, пил пиво. В какой-то момент такая жизнь Максу поднадоела, и он «взялся за ум». Когда я вернулся из штатов, он уже был довольно прокаченным блогером, фотографом, конструктором и обладал каким-то невероятным запасом случайных знаний. Сегодня он собирал фотокамеру из обломков старого «Зоркого», а завтра уже выращивал целебные грибы или шил одежду по видео-урокам.

Мне казалось, что Макс постоянно искал, чем бы себя занять, лишь бы не оказаться в одиночестве. От него всегда веяло жизнью и энергией, но глядя на его круги под глазами, я чувствовал тоску сродни моей, когда, приходя домой, я закидывал в дальний угол рюкзак и сидел неподвижно, обхватив колени руками.

Макс умел удивлять всех самыми простыми вещами. Мы с Женей сидели у него в комнате не диване, когда он вышел из душа.

— У меня аллергия на горячую воду, — Макс вытирал полотенцем синеватое лицо.

— Да, он постоянно моется под ледяной водой, поэтому я никогда не хожу с ним в душ. Псих, — Женя взяла сигареты и вышла покурить на балкон.

Пока Макс возился в дешевом китайском плеере, я слонялся вдоль длинного компьютерного стола и рассматривал случайные экспонаты его комнаты. Сразу после выстроенных в ряд разноцветных пачек сигарет «Pall Mall» стояла небольшая фотография в рамке. На снимке был парень в белой кепке и красном вязаном свитере. В его руке был голубой пластмассовый пистолет со сломанным курком. Мальчик сидел на трехколесном велосипеде на фоне покосившихся веранд. Некоторые доски на передней стороне построек были выбиты или шатались, как молочные зубы. Я пристально всматривался в фон фотографии, но советский объектив безнадежно размазывал все детали в туманном боке.

— Ты чего там нашел? Это я в садике, — Макс ненадолго оторвался от сборки кальяна и поднял голову на меня.

— Да нет, ничего, — я уселся рядом и смотрел, как Макс достает из шкатулки мешочки с табаком, которые он опять заказал невесть откуда.

В тот вечер я ушел домой рано. Как бы ни сообразителен был Макс, в нем было что-то уверенно мешавшее ему жить своей жизнью. Он всегда пытался вырваться за неведомые границы, расширить поле своего любопытства, не заботясь о результатах уже начатых дел. Я знал, что Макс в одиночестве любил «дунуть», поэтому, оставив спящую Женю и густой кальянный смог в занавешенной комнате, я выбрался на свежий воздух. Макс помахал мне вслед прозрачным пакетиком, величиной с фалангу большого пальца, улыбнулся и закрыл дверь. На пути к остановке я вдруг вспомнил, что забыл у него свои отсканированные негативы. Я решил вернуться. Макс встретил меня уже совсем другим взглядом, в котором отражалась непереводимая ни на один язык кроме русского печаль.

— Я пленку забыл, — толкнув дверь в комнату, я осторожно прошел мимо спящей Жени и взял пакет «Fujifilm» со стола. Она была такой красивой, эта Женя. Вылитая словно из железа, в своих острых чертах лица она спала, протыкая подушку изящным носом, а рядом с кроватью на полу лежал еще не открытый пакетик с дурью, и Макс сидел над ним, как-то угрюмо опершись о край дивана. Я еще раз посмотрел на фотографию в рамке и попрощался с Максом.

Придя домой я, не сняв ботинок, добежал до своей комнаты и спустил с верхней полки покрытый пылью альбом. «Детский сад №21» — золотые буквы выводили на обложке контуры бедности девяностых годов. Я быстро пролистывал фотографии, пытаясь найти свою подготовительную группу. Вдруг с одного снимка на меня посмотрел мальчик в белой кепке и красном свитере, а потом еще один — в синей куртке. Два друга сидели на фотографии рядом и вдавливали в песок игрушечный грузовик. Из кармана первого торчала рукоятка голубого пистолета. И я вдруг понял, что это Макс. А ребенок — сидящий рядом в джинсовке — это я.

Странно, мы были лучшими друзьями в детском саду, а потом не виделись почти одиннадцать лет — встретились случайно и не узнали друг друга. Я почти не могу восстановить событий из своего детства, особенно раннего. Помню только, как зимой на прогулке мы играли в догонялки. В нашей группе была Люба — я не считал ей очень красивой, но почему-то, когда она сидела не рядом со мной, на душе становилось пусто и противно — я не мог съесть кашу на обеде, а на тихом часу ворочался и выцарапывал на спинке кровати плохие слова. Люба бегала по детской площадке, падая и спотыкаясь в мелких сугробах. Водили три человека — Паша, Ваня и парень, имя которого я безнадежно забыл. Пашу я помнил, потому что он был старше нас всех и по неведомым причинам задержался в садике на дополнительный год, а Ваня был худым, как спичка и сутулым, поэтому походил на вытянутого динозавра. Я усиленно бегал и скрывался от них среди занесенных снегом клумб и кустов. Но в какой-то момент мне показалось, что я не интересую ведущих. Они втроем бегали только за девочками и в прыжке валили их на снег. Паша настиг Любу прямо у лестницы главного входа и поцеловал её в губы. Люба лежала на снегу и по-видимому не торопилась вставать. Пробегавшие мимо Ваня и ребенок без имени тоже упали на колени, чтобы быстро чмокнуть Любу. Ваня склонился над ней, из его носа текли зеленые сопли, которые он, убегая, пытался смахнуть рукой.

Я отвернулся, чтобы не смотреть, и вдруг увидел вдали Макса, который стоял, прислонившись к березе, и теребил свою шапку-ушанку. Его белые волосы развевались на ветру, а в глазах стояла знакомая мне печаль. Это показалось мне поистине трагичным. Ни за что воспитатели не наказывали так строго, как за прогулку без шапки зимой. И теперь Макс опять смотрел на меня с пыльной фотографии такими же стеклянными голубыми глазами. Я закрыл альбом и убрал его на место.

Каждый раз замечаю, что, уезжая из дома, беру с собой в дорогу все больше и больше вещей. Неаккуратно сворачиваю одежду и белье, запихивая все в портфель, который опять расходится по швам. Кладу нашу с Максом фотографию между страниц книги Гиляровского, которая не влезает в рюкзак, и поэтому торчит наружу острыми углами. Выходя из квартиры, сожалею о том, что когда-нибудь приеду сюда уже совершенно пустым.