Записки Неизвестного (далее — ЗН) — группа, которая в свое время прогремела альбомом «Человек без времени» и которая одна из первых в русском рэпе стала выступать с живым инструменталом. Впрочем, к русскому рэпу Записки Неизвестного можно причислить лишь с большой натяжкой. ЗН — это, скорее, авторская песня. Владимир Журавль пишет стихи, а Денис Давыдов под эти стихи пишет музыку. Рэпера, как известно, орудуют ровно наоборот. Уже один этот факт говорит о том, что ЗН если и рэп, то рэп совершенно особенный. Но важнее сказать о том, что в основании творчества ЗН лежит настоящая поэзия. Владимир Журавль — самобытный русский поэт, на счету которого уже несколько поэтических сборников. С Володей Журавлем мы встретились у него в театре (где Журавль многие годы работает) и поговорили о религиозных мотивах в его творчестве, о влиянии на него Достоевского и о его отношении к Оптиной Пустыни.

Андрей: Володя, давай начнем, как Алеша с Иваном, с религиозного вопроса. Это тем более уместно, что ты сам называешь себя, вслед за Николаем Бердяевым, человеком Достоевского и наследником Ивана Карамазова. У тебя даже есть строчки: «по фене с Богом ботаю в трактире визави, наученный поэмой Карамазова Ивана». Я знаю, что в твоей жизни Достоевский занимает большое место, наверное, одно из центральных. Расскажи, насколько повлиял Федор Михайлович на твое религиозное созревание?

И вдогонку: ты считаешь, что как-то развил, внёс нечто новое в позицию Ивана Карамазова? Ну или как-то активизировал её в современности? Быть может, были и есть какие-то еще другие ориентиры в деле религиозных исканий?

Журавль:Мне трудно определить, как Достоевский повлиял на моё религиозное созревание. Достоевский для меня, скорее, является неким сталкером, который водит меня по лабиринтам человеческих душ, подобно тому как Вергилий водил Данте по окрестностям ада. Моё знакомство с творчеством Достоевского случилось, когда мне было лет 16-17, — и я сразу полюбил и возненавидел одновременно эту уродливую эстетику его мира, который он так беспощадно описывал, ибо этот мир был мне очень близок. Трагедия семьи Мармеладовых мне, как и многим моим ровесникам, хорошо знакома. Как раз-таки я и начал познавать Достоевского с книги «Преступление и Наказание», но поскольку в ту пору я был далёк от понимания так называемой «высшей идеи» и в моём нутре не созревал вопрос: «тварь я дрожащая или право имею?», — я по первому прочтению этой книги, разумеется, не обнаружил никакой метафизики, да и не представлял — что это вообще такое.

Андрей: А когда это произошло? Т.е. когда ты эту метафизику почувствовал?

Журавль: А пёс его знает. — молния бьёт не предупреждая.

Что насчет продолжения идей — нет, конечно же, я ничего не развивал и не вносил, как ты выразился, в позицию Ивана Карамазова. Просто мне страшно близок этот персонаж. Я тоже человек глубокого сомнения и внутреннего бунта. Так повелось сызмальства.

Что же касается до религиозных исканий, то заключить мне по этому вопросу нечего, ибо я нахожусь в перманентном состоянии поиска. Когда меня спрашивают о моей конфессиональной принадлежности, я отшучиваюсь формулировкой «православный атеист» и на вопрос: «а это как?» я отвечаю: «откуда же я знаю!»

Эту тему мне гораздо удобнее исследовать по средствам словестного творчества.

Андрей: В песне «Попытка отречения» есть такие стоки: «Я кровь твою пиющий / я плоть Твою едущий / я, мир Твой признающий / Тебя оставил, но / Порой во мраке ночи / мне так ослепит очи / воскликну «Авва Отче!» / всё будет решено!». Вот в связи с этими строками у меня к тебе два вопроса или даже реплики. Первая. Это ведь все–таки попытка отречения, а не отречение. Т.е. ты все–таки остаешься в культурном поле православия все-равно, дышишь им, тянешься к нему и отталкиваешься от него. Так? И второе. Нет ли здесь у тебя такого намека на то, что эта неудавшаяся попытка отречения является неудавшейся постольку, поскольку у лирического героя не хватает сил? Ведь ему слепит очи, и именно в этой духовной слепоте он вопиет к Богу. Или же здесь такое de profundis к Богу, экзистенциальный вопль из глубины к Богу, как у Иова, у Кьеркегора, Льва Шестова… Или это я надумал и здесь вообще у тебя всё не так?…

Журавль: Стихотворение «Попытка Отречения» — это бунт моего лирического героя, ибо «до рвоты укачало в колыбели христианства», — он хочет не верить, но не может. Его это страшно злит. Он гордый. Он хочет «САМ», но ничего не получается. И поэтому «матерится богомольно пред его еврейским ликом». Так он и ходит всю дорогу из кабака в храм, из храма в кабак. В храм — на исповедь. В кабак — к причастию. Как бы то ни звучало.

Андрей: Это звучит нарочито богохульно, ты сам понимаешь. Насчет жажды верить и невозможности поверить вспомнились строки о Ставрогине: «Ставрогин если верует, то не верит, что он верует. Если же не верует, то не верит, что он не верует». Тебе это близко?

Журавль: Да. Мне это близко. Но никакого богохульства я тут не вижу. Да и что такое богохульство? — Для одних — одно. Для других — иное. Ты про богохульство спроси у неандертальца по имени Дмитрий Энтео, — он тебе всё про это расскажет, чавкая сырым мясом свинины. Когда я писал: «пред его еврейским ликом…» — я не подразумевал никакого уничижения и, тем более, антисемитизма. Ещё раз повторяю: это бунт моего лирического героя, которого, впрочем, можно отождествлять с моей личностью. Но мы с ним очень часто спорим, ругаемся и даже дерёмся. — Хотя, справедливости ради, должен сказать, что он почти всегда побеждает меня. Ну ничего, я ему ещё всыплю по первое число.

Андрей: Ты часто бываешь в Оптиной Пустыни. Расскажи, какое место она занимает в твоей духовной географии? Чем оно тебе важно?

Журавль: Оптина Пустынь — это чудесное место. Очень для меня дорогое. И дело не только в том, что это одна из значимых православных обителей, где спасалось и спасало немаленькое число старцев — целое соцветие!…

Я часто туда приезжаю. И не только на службы. Я могу часами бродить в окрестностях, обнимая эти вековые сосны, которые являются настоящими свидетелями приезда туда Достоевского, Толстого, Лескова и проч. Именно после посещения Оптиной в компании Владимира Соловьёва, Достоевский принялся за работу над Братьями Карамазовыми. Именно в Оптину направился Толстой, совершив свой символичный «уход из дома». Я понимаю, почему это место так сильно притягивает к себе людей большого искусства. Я хоть и не из их числа, но без стихотворений оттуда не уезжаю.