Недавно, читая серьезную книгу об архитектуре американского послевоенного пригорода, я натолкнулась на имя Бенджамина Спока, что вернуло меня в несерьезные воспоминания о детстве и девяностых. В то время, у многих маминых подруг лежали копии его книг о воспитании детей. После распада СССР для такой переводной advice literature было самое время: старые ориентиры потерялись, а другие — в условиях внезапно наступающего нового мира — еще не появились. Я хорошо помню эти обложки, хотя такой литературы в нашем доме не было: к счастью, мама гораздо больше интересовалась хиромантией и гороскопами — идеи Спока об истинном предназначении девочек обошли семейный климат стороной, хотя тревоги о короткой линии жизни на руке меня все еще иногда преследуют.

Инфраструктура уже упомянутого американского послевоенного пригорода была подчинена детям, которые из ячеек своих нуклеарных семей должны были расти правильными гражданами правильного общества, построением и пропагандой которого занималось государство в лице образовательных, здравоохранительных и прочих институтов. В конце 50-х президент Труман собрал в Белом Доме конференцию, посвященную вопросам детей и молодежи. Авторитетные мужи со всех Соединенных Штатов выступили с докладами о различных аспектах детства, дискутируя о социальных и экономических проблемах, о планах и государственных программах, внедрение которых должно создать специальные условия по развитию детей. Отсюда начинается идея детоориентированного устройства пригорода, где в домах была отведена большая зона для игрового пространства, а инфраструктура поселка была организована в соответствии с потребностями детей. На конференции прозвучал доклад доктора Спока “Что мы знаем о воспитании здоровых личностей в детях,” в котором автор рассказал о том, как игра влияет на формирование будущей взрослой личности:

“Мальчик все больше осознает, что его судьба — стать мужественным, по образцу отца и других достойных восхищения мужчин. Он водит автомобиль, стреляет из оружия, строит небоскребы, ходит на работу. Девочка, будучи преданной своей матери, все больше и больше радуется заботе о куклах и другим женским увлечениям.” [1]

Представление Спока резюмирует гендерно-ориентированную направленность послевоенного общества. В то время как судьба мальчика — маленького мужчины — может быть проговорена в деталях, “женские увлечения,” помимо заботы о куклах, не достойны описания. Девочка — это протеже мамы и просто радуется домашним делам. Примечательно, что в показательных интерьерах пригородных домов можно также увидеть “папин” уголок, например, с карточным столиком, и “мамин” уголок, например, со снарядьем для стирки.

В Советском Союзе необходимость соответствия игрушек линии партии определили еще начале 1930-х. В то время был создан Всесоюзный научно-экспериментальный институт игрушки, задачей которого было разработать орудия коммунистического воспитания будущих строителей и борцов за коммунизм, начиная уже с пеленок. Идеологической основой для производства игрушек становились труд, дружба народов и классовое равенство. Дух коллективизма, навыки профориентации и прочие особенности мира взрослых нужно было осваивать уже в детском саду, где игра отныне называлась "ориентировочно-приспособительным процессом.”

Функциональные куклы-пионеры, красноармейцы, врачи и эскимосы пришли на смену красивым и праздным “буржуазным” куклам для девочек. На этом этапе версия о связи кукол и материнского инстинкта даже осуждалась: в ранних этапах советской истории главный упор был сделан на построение нового человека и общества без привязки к гендеру. Этот курс изменится в послевоенное время, когда с установкой на восполнение демографического баланса будет пропагироваться образ матери или еще лучше — матери-героини.

В конце восьмидесятых (напоминаю, что эта колонка о воспоминаниях и мои начинаются именно там!), идеологические разнарядки уже мало кого волновали, но их отзвуки все еще пронизывали весь быт. В нашем детском саду, в игровой части зала был уголок с игрушками для девочек (куклы, посуда, проч.) и уголок с игрушками для мальчиков (машинки, конструкторы, проч.). “Моя” игрушка находилась в “третьем” месте: в углу за дверью в комнату водных процедур висели бинокли. Я теперь пытаюсь представить, как этот инструмент нарушил ход мысли распределитей игрушек согласно гендеру, и как другие вещи могли вовсе не вызывать вопросов.

Моя самая любимая игрушка детства полностью ложится в логику Спока и вообще всех, кто все еще думает, что таланты женщин раскрываются у плиты, а мальчиков — на взятии интегралов. Может быть, она стала любимой потому, что это был первый “осознанный” день рождения, когда вдруг узнаешь, что в определенный день в году тебе полагается подарок и много внимания. В день, когда мне исполнилось четыре, мои красивые улыбающиеся родители подарили мне игрушечную гладильную доску с игрушечным утюжком. Последнему применения не нашлось, и он быстро потерялся, так и не став предметом моего обожания. В то время как доска стала незаменимой: её можно было использовать как портативную табуреточку или столик, но самое главное, она служила идеальной основой для построения дома для других игрушек — такой многоуровневой халабуды, в которой можно было разместить мелких резиновых жителей: пуделей и пупсов. Вообще, в каждой игре в дочки-матери самым интересным всегда были именно построения халабуд. После того, как их интерьеры были обустроены и куклы-“дети” были положены на свои “кровати,” наступало замешательство: было неясно, что с ними делать дальше — материнский инстинкт уперто не просыпался.

Игрушечная гладильная доска была со мной до самого последнего момента, когда в конце девяностых мы сложили все самое важное в легковую машину с прицепом и уехали с Донбасса, оставляя дом и детство позади.

Я надеюсь, что к этому моменту вы принялись отыскивать в завалах памяти свои детские игрушки. Предлагаю пойти дальше и подумать, насколько они “сработали” в контексте возлагаемой на них роли. Это и правда одно из самых интересных занятий: ставить под вопрос дизайн быта, публичного пространства, политического курса с тем, чтобы рассмотреть человека с его мотивами и выбором. Ранние идеологи СССР считали, что человек — это пластическая масса, из которой, в том числе и художественными средствами, можно вылепить нечто соответствующее утопическому советскому проекту. Отголоски такого мышления все еще нередки сегодня, когда о людях говорят как о каком-то “большинстве,” “массах,” или “коллективном теле” на которое можно легко повлиять памятником или названием улицы. Но некоторые сферы влияния не работают и личность оказывается просто не чувствительной к моделям формирования из нее чего-то “правильного.” Потому что человек и избирательность его восприятия гораздо сложнее и скрупулезно прописанные идеологические концепции могут спасовать перед случайно подвернувшейся книгой или встречей, которая определит всю жизнь. В моем случае, не думаю, что от игрушек было много вреда — наше детство находило им свое, далекое от идеологических установок применение. Но часто задумываюсь о том, что было бы, если бы наша система образования (и отношения друг к другу, чего уж там) могла бы сфокусироваться на распознании сильных сторон ребенка, вместо того, чтобы определять его ценность аккуратностью сшитого фартука на уроке труда. Кем бы мы были, раскрывая свои таланты благодаря, а не вопреки?

1. Benjamin Spock cited in David Snyder, “Playroom,” Cold War Hothouses. Inventing Postwar Culture, from Cockpit to Playboy, Beatriz Colomina et.al., (Princeton Architectural Press, 2004): 124-125.

Текст написан для ELLE Ukraine