Илья Кабаков умер несколько дней назад. Илья менял мою жизнь в качестве художника не раз, и я подозреваю, что ровно такое же влияние он оказал на многих других.

Я рос советским иммигрантом в Нью-Йорке, посещая американскую арт-школу, где мои учителя и одноклассники ценили минималистскую эстетику или что-то вроде постмодернистской рефлексивности. Ни то ни другое я не мог толком ни понять, ни воспроизвести. Преподаватель однажды сравнил усилия, с которыми я делал искусство, с усилиями стареющего прилежного боксера. Боксера, не имеющего никаких шансов против по-настоящему искушенного бойца вроде Мухаммеда Али, который, подобно американскому искусству, всегда словно танцевал на ринге и, играючи уклоняясь от ударов, без особых усилий забирал все свои бои. Это была забавная характеристика для советского и американского искусств времен фильмов о Рокки с Сильвестром Сталлоне. Мне было неловко слышать такое в свой адрес. Но, к счастью, мое смущение длилось недолго, ведь вскоре я впервые увидел выставку Ильи Кабакова.

Это был первый проект Ильи в Нью-Йорке, в галерее Рональда Фельдмана в 1988 году, и он вызвал настоящий художественный шок: кабаковские бескомпромиссно повествовательные инсталляции были заселены мириадами идиосинкразических вымышленных персонажей, и у каждого была своя особая история. В этом искусстве не было ничего минималистского. Комната за комнатой, слово за словом, выставка походила на лабиринт из переплетающихся нарративов, что-то похожее на «Тысячу и одну ночь». Но с одним исключением: каждый нарратив содержал концептуальный сдвиг сродни небольшому взрыву, освобождающему новые интеллектуальные и психические пространства в вашем сознании. Работы Кабакова играли с репрезентацией способами, которые я никогда прежде не мог себе вообразить, от нарочито невозмутимого модернизма в живописи до сухих научных схем или графиков и далее к детской книжной иллюстрации, авангардным формам, реди-мейдам, сценографии, тексту, звуку, театральному свету. Это была, безусловно, самая сложная выставка, которую я когда-либо видел, и при этом она не воспринималась постмодернистской, хотя и была чрезвычайно игривой.

Выставку ждал успех. Ее активно обсуждали, на нее писали рецензии, казалось, ее влияние было огромно и распространялось далеко за пределы Нью-Йорка. Мне тоже посчастливилось приложить руку, помогая галерее с переводами текстов в отдельных работах, а также с фактчекингом для газетных статей о выставке, что означало среди прочего международные звонки в небольшие города России и Украины с целью проверки вещей вроде шелеста листвы деревьев возле определенной библиотеки. Естественно, когда кто-то из Америки звонил, только чтобы узнать о таких удивительных деталях, это сбивало людей с толку. Как бы то ни было, тогда я впервые глубоко проникся выставкой современного искусства и даже попытался воспроизвести некоторые ее фрагменты в своей студии.

Много лет спустя я неожиданно столкнулся с работами Ильи в Марфе, штат Техас. В начале 1990-х Дональд Джадд пригласил Илью создать инсталляцию на огромном участке земли площадью 340 акров, принадлежащем фонду «Чинати». Рядом с массивным промышленным зданием (использовавшимся как тюрьма для немецких военнопленных во время Второй мировой войны), в котором размещались фирменные алюминиевые кубы Джадда, находился небольшой деревянный дом, превращенный Кабаковым в советскую детскую школу. Школа выглядела как будто оставленная внезапно, на полу в пыли валялись книги, разнообразные фрагменты памятных вещей советской эпохи были разбросаны по учебным классам. Контраст между безупречно блестящими продуктами капиталистической индустрии Джадда и кабаковской ветхостью советского трупа был разителен, и, хотя поначалу может показаться, что он красноречиво свидетельствует о победе США в холодной войне, призрачные остатки советской школы продолжают преследовать.

Борис Гройс часто называет Илью Кабакова одним из немногих художников Советского Союза, которые не принимали ни официальный социалистический реализм, ни его предполагаемую противоположность — западное модернистское искусство, популярное среди художников-нонконформистов, желающих бросить вызов официальному стилю. Вместо этого Кабаков сосредоточился на комплексном визуальном и культурном языке позднесоветского социализма, извлекая из него семиотический потенциал для преодоления жестокой идеологии из критической, философской и постструктуралистской перспективы.

Возможно, мой преподаватель художественной школы не осознавал, что движение советского искусства было диаметрально противоположно движению американского модернизма. В то время как американское модернистское искусство постепенно смещалось от реализма и миметической репрезентации к беспредметному и абстрактному языку (также при некотором поощрении со стороны ЦРУ), советское искусство с самого начала было абстрактным, нефигуративным и вернулось к репрезентации только после более чем десяти лет бурных экспериментов, которые обогнали художественные традиции и понимание своего времени настолько, что, казалось, они уже вышли в открытый космос. Даже сегодня работы этого периода остаются благодатной почвой для самого радикального с современной точки зрения воображения формы, эстетической теории, способов производства, циркуляции и содержания.

В более репрессивные времена в Советском Союзе многие художники были хорошо осведомлены об этом. Даже если их работы следовали канону соцреализма из соображений личной безопасности или в угоду другим целям, радикальный авангард порой скрывался почти сразу за поверхностью. Встретиться с работами Ильи — значит ощутить его рефлексию этих невероятно сложных отношений, возможно мало чем отличающихся от воскресшего Лазаря, радикального и необыкновенного существа, вернувшегося из мертвых, но чей внешний вид, вероятно, был в остальном вполне конвенциональным. Произведения Ильи, несмотря на выбираемые им формы, выходили далеко за рамки дискурсов модернизма и постмодернизма, репрезентации или абстракции, формализма или концептуализма, авангарда или китча.

В 2012 году меня попросили взять интервью у Ильи для каталога его совместной с Эль Лисицким выставки в Музее ван Аббе в Эйндховене. Илья и Эмилия Кабаковы жили на Лонг-Айленде, в паре часов езды от Нью-Йорка. Илья так толком и не выучил английский за двадцать с лишним лет, которые он прожил в США, так что, должно быть, ему было приятно дать интервью на русском языке без переводчика. Он говорил о многом, начиная со своего детства в украинском Днепропетровске, городе, откуда родом моя мать и где я проводил много времени ребенком, заканчивая его художественным образованием в Москве и, конечно, его работами. Одна из многих увлекательных вещей, которые он мимоходом упомянул, привлекла мое внимание: космизм — философия бессмертия, воскресения и жизни в космосе. Он довольно пренебрежительно, в юмористической и ироничной манере отзывался об этом, хотя мне все это показалось чем-то важным и требующим дальнейшего исследования. Что я и сделал и был полностью околдован космизмом более чем на десятилетие, изначально благодаря именно Илье.

Я должен был снова навестить Илью на этой неделе, но, к сожалению, визит пришлось отложить из–за болезни.

Хорошего полета, дорогой Илья! Тебя будет не хватать на этой планете.

Текст впервые опубликован в e-flux Notes. Перевод Арсения Жиляева