***
Периодически снился один и тот же стремный сон: солнечный полдень, я захожу в соседний подъезд пятиэтажки, в которой живу, зачем-то поднимаюсь на четвёртый этаж (вернее, останавливаюсь на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами), и тут происходит ЧТО-ТО: крушение всех значений и смыслов, взрывное разоблачение реальности, в результате которого обнажается несоответствие всего всему, бесконечная внутренняя противоречивость всех вообще вещей и понятий, самого бытия. Логическое противоречие теперь является не ошибкой, априори разрешимой, но объективным фактом. Сумасшедше быстрая цепная реакция, что вскрывает иллюзорность значений. Уничтожается возможность понять что-либо, уцепиться хотя бы за свое вполне понятное непонимание. Едкий ужас и неопределенная насмешка (неясно, кто именно насмехается5). Позже одна сцена из фильма Линча (которого я ненавижу) показалась резонирующей с этим переживанием из кошмара. Солнечный день, два чувака заходят в придорожную забегаловку, садятся за столик. Оказывается, один из них пригласил другого, чтобы поделиться с ним содержанием своего сна. Этот сон рекурсивно дублирует ситуацию их встречи в кафе до определенного момента. Затем первый чувак (он сильно взволнован) говорит, мол, я нарочно позвал тебя сюда, чтобы реконструировать события из преследующего меня кошмара и, таким образом, избавиться от него: далее мы вышли из кафе, обогнули его, оказавшись на заднем дворе, я заглянул в дыру в заборе и увидел что-то такое... В реальности они повторяют последовательность действий из сна (на шоссе в это время оживленное движение машин, по тротуару снуют пешеходы), видеоряд замедляется, как бы дробится на кадры и слегка расплывается, на лице первого чувака испарина и страх, звуки внешнего мира звучат в отдалении, отчетливо слышно лишь биение его сердца, он заглядывает в дыру в заборе, видит нечто, отшатывается в ужасе, теряет сознание и тд. Рефлексируя над кошмаром, я испытал недоумение, так как неожиданно понял, что страх очутиться внутри второго подъезда не ограничивается сном. В реальности он тоже присутствует.
Есть ощущение, что, если я попаду туда, ЧТО-ТО произойдет. Какой-то взрыв в матрице. Нарушение, несоответствие, все развалится. Я удивлялся, что все это наяву. Вроде бы я живу совершенно обычной жизнью, но в то же самое время рядом со мной есть что-то, относительно чего у меня взаправду присутствует такое ощущение (если я там окажусь, то реальность взорвется). И я никогда этого не замечал. Потребность предположить истоки и предпосылки этого страха. Соседний подъезд. Там все то же самое (хотя и чуть другое): застывшие капли зеленой краски на стенах, соты почтовых ящиков, лестничная клетка, двери квартир, окошки на лестничных площадках и панорама двора, открывающаяся из них. Совпадение метонимии и повторения: страх оказаться не в каком-угодно идентичном подъезде какой-либо идентичной пятиэтажки и не в третьем или пятом подъезде, но именно в соседнем. Отсутствие дистанции, разрыва. Прилегание вплотную. Скользящая минимальность отличия. Возможно, что-то есть в том, что место, которое ты привык воспринимать в качестве заведомо уникального пространства (Дома1), встречает своего метонимического двойника и, таким образом, становится «просто-местом» (внутреннее «овнешняется», отчуждая тебя от тебя)? Нечто, которое в своём непосредственном явлении высвечивало нечто дополнительное (большее, нежели оно есть в качестве исчерпывающего «предметного содержания» этого явления), являя не-явленное, не-являющееся (то побочное, в котором заключена вся суть), оказывается вдруг строго самотождественным. То, что не давало увидеть на месте просто-коробок просто-коробки (несмотря на то, что ты всегда видел именно просто-коробки), то дополнительное содержание явления, которое выходит за рамки всякого предметного содержания, то, что является в качестве не-явленного, исчезает.
1 Это место выключено из остальных пространств: в отличие от них, оно не сводится к собственной наличной «предметности», обладая таинственной интериорностью, превышающей интериорность среды, — оно является не просто средой, но и точкой зрения на среду; Дом как своего рода неразличимость субъекта и объекта
Скажем, восприятие типовых (пост)советских микрорайонов: одинаковое (изомерное) устройство, но разные «души», не могущие быть сравнимыми и равноценными (они — не разные виды одного и того же рода).
Типа как то, что условно можно назвать «личностью» человека, не сводится к внешнему облику (говоря «человек», мы обычно представляем именно визуальную фигуру или лицо — ту часть человека, которая замещает человека как такового): близнецы и тд. Однако же, то в «личности», что не сводится к облику, вполне поддается схватыванию и выражению в речи: жесты, повадки, характер, аффекты, уровень и тип интеллекта, социокультурный бэкграунд и идеологические установки.
В случае же идентично устроенных пространств эта «разность душ» ни в чем не выражена. Её невозможно ухватить умом. Сами «души» невыразимы.
Стало быть, два спальных района, две Вселенные2, воспринимаемые как нечто абсолютно разное, оказываются «в реальности» чем-то более или менее одинаковым, равноценным. Есть разница: два района, каждый из которых имеет свой собственный архитектурный, социокультурный, исторический облик, или же два района как разные комбинации идентичных типовых построек и объектов коммунальной инфраструктуры, размещенные во внеисторической синхронии4. В первом случае, уникальный облик места нерасторжимо привязан к его идентичности («душа» места фундирована в облике, слита с ним; облик выражает «душу»). Во втором — отсутствие внутренней связи: та или иная комбинация может порождать «душу» (и служить опознавательным знаком), но не имеет с ней внутренней связи и ничуть ее не выражает. Я бы сказал, что во втором случае «душа» места, разность «душ» чувствуется острее, нежели в первом. Возможно, это чудовищный предрассудок, но одинаковое устройство (пост)советских дворов, собранных из стандартных деталек в соответствии с утверждённым планом стихийного внедрения панельного домостроительства, преодоления жилищного кризиса путём переселения трудящихся масс из бараков и коммуналок в серийные клетушки, — кажется чем-то феноменально иным, нежели подобно устроенные (часто с трудом отличимые друг от друга) домохозяйства, жилые и рабочие кварталы, вырастающие в пространстве естественно. Чем-то гораздо более метафизичным.
2 Из их тел убрали обоюдную принадлежность роду «Вселенная», что служил «Общим местом»; «интенсивное и чистое, не основанное ни на каком сходстве, несимметричное и нецельное, отличающееся от самого себя различие между гетерогенными сингулярностями»
Итак, потеря Дома. То невыразимое (но самое насущное), что определяет место как Дом, — бесплотный эффект, скользящий, стелющийся поверх тел, но при этом как бы являющийся их «субстратом»3, — может бесследно исчезнуть, выветриться, как только ты повстречаешь нечто, не только устроенное идентичным образом, но и прилегающее к Дому вплотную, без пространственного разрыва, рас-стояния, в стремлении к неразличимости. То, что казалось более реальным, чем сама реальность, оказалось менее реальным, чем иллюзия. Та хотя бы имеет тело (иллюзия подлежит дискурсивному выражению). Тут же — нечто (не-что) исчезло так, что ничего не было. Исчезло так, что ничего не исчезало. Раз невозможно выразить или представить то, что исчезло, провести разграничение между двумя состояниями — «сейчас» и «тогда», — то ничего и не исчезало.
3 То, в сравнении с чем составляющие мир твердые тела оказываются чем-то эфемерным и проницаемым, менее настоящим, — тем, что существует «через» такой бестелесный эффект. То «бесплотное», которое является более «плотным», всамделишным, осязаемым и близким, нежели сами тела
Нагибин писал, мол, однотипные невыразительные микрорайоны, лишённые индивидуального облика (и лишённые облика вообще, поскольку чистый функционализм — не облик), плодят дефолтных и одинаковых, невосприимчивых к прекрасному людей. О, как он заблуждался! Только там, где «душа» места отделилась от облика места, возможна подлинно духовная жизнь.
5 Присутствие маски. Кажется очевидным, что за ней прячется некто. Разумный, аффективный, цельный субъект, — он напялил маску, дабы тебя напугать. Выражение «лица», факт ее внезапного появления (то, что ты видишь именно эту маску и испуган) репрезентирует чей-то умысел, настроение, чувство. Вдруг оказывается, что никакого «разумного субъекта» нет. Стремная маска сама по себе. Мертвый смысл. Само живое, не успевшее умереть, — мертвое. Присутствие, отделившееся от присутствующего. Позиция субъекта, превращенная в неживой предмет, отслоившаяся от собственно субъекта. Злая шутка, прицельно бьющая по самому больному (тыкая тебя носом в то, в чем ты сам, повинуясь инстинкту самосохранения, боишься себе признаться), проницает сердце отравленной иглой. Но где прячется мыслящий и аффективный субъект, который, затаив на тебя злобу и зная обо всех твоих тайных делах и пороках, намеренно издевается, генерируя острый смысл? На месте живого и трепетного дыхания субъекта — пустота. Осмысленная насмешка, лишенная насмешника, лишенная «кто». Личное присутствие субъекта (маньяка, демона, инопланетянина и тд) всегда сосредоточенно, концентрированно; присутствие отсутствия — рассеянно, противоречиво. Не так уж и страшно, когда «здесь кто-то есть» (в комнате — Другой); гораздо страшнее, когда отсутствие кого бы то ни было начинает присутствовать. Отсутствие кого бы то ни было обнажается как присутствие, отторгнутое от присутствующего (человеческое/нечеловеческое присутствие, лишенное человека/нечеловека). Сверкание, отделенное от сверкающей молнии. Свойство, отделенное от тела, которому оно присуще.
4 «Артефакты», конечно, знаменуют эпоху, выражают политические смыслы (Хрущев, «Москва, Черемушки» Шостаковича и Раппопорта, «честные швы»), но феноменально это ничего не меняет: история воспринимается, «чувствуется» как трансцендентное, как специфический экзотический регион вековечного тотального настоящего, а не как тянущийся из глубины веков непрерывный процесс, частью которого ты являешься. Разумеется, ты знаешь о том, что в той или иной степени являешься частью истории, присутствуешь в ней, но это знание, скорее, указывает на некое трансцендентное измерение тебя самого, опять же скрыто, иномерно присутствующее в качестве гетеротопического региона внутри суверенного настоящего, а не помещающее настоящее внутрь себя, где все прочие времена были бы расположены с ним на единой шкале. «Место на шкале» не определяет и не захватывает окружающую тебя действительность, являясь скорее чем-то эмпирически данным, нежели трансцендентальным, скорее чем-то механически-формальным, «странным» и недоступным, чем насущным (связь с историей — сугубо внешняя). История здания является не тем, что всецело охватывает здание, вписывая его в себя, но частью, отделимой от его тела (между телом здания и его историчностью возможен зазор пустоты), некой отметиной, нуждающейся в расшифровке, чем-то гетеротопическим, неактуальным. Ты — вне истории, хоть бы даже эта «внеисторичность» была маркером исторического момента и лишь подтверждала твою историчность. Настоящее — предданная конвенция, расположенная до расподобления сущего, до его дифференциации и разделения на регионы, до Космоса. Настоящее подобно нулевым кирпичикам, из которых изготовляются первые элементарные частицы, из которых, в свой черед, возводится Космос. Вещь отделена от своей историчности. Ее историчность похожа на труп.
ОПЫТ ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ ПОДРОСТКОВЫХ ДРЕЙФОВ
Как ощущалась эта сладостная, пугающая синхрония? Можно сказать, что определяющее (само определение определяемого определяющим) становится частью определяемого, отныне независимого от того, что его определяет, — отчужденной от его непосредственного бытия, сугубо региональной, не имеющей доступа к целому частью, которая зашифрована в тексте, украшающем одну из сторон целого. Моя речь репрезентирует, выдает с потрохами историческую ситуацию, но, не ведая об этом, она субстанциальна и самостоятельна в своем непосредственном, «внутреннем» бытии, независимом от собственной историчности. «Историчность» (скажем, репрезентация историко-политической, социокультурной ситуации в синтаксисе, характере словоупотребления; наличие маркеров — примет для пытливого ученого6) речи можно отделить от её внеисторического бытия, представить в качестве точки зрения на речь, внешней по отношению к ней, а не проросшей в её существе. В тот момент, когда я веду речь, не ведая о вписанности моей речи в историко-лингвогенетический контекст, не догадываясь о том, что моя речь определена социокультурным кодом, — никакой детерминированности и неизбежной историчности объективно нет. Историческое измерение — не носитель той «истины-о», что всегда присутствует в моей речи и конституирует ее, оставаясь незамеченной по невежеству, но то, что возникает впервые в момент исследования. Не заведомая всегда-уже-раскрытость-на-свету (как условие бытия чего-либо), лишь прикрытая темнотой («которая есть всего лишь иллюзия, простой (несводимый к непроницаемой преграде или болезни глаз) факт не-схватывания зрением визуальной формы, раскрытой перед глазами, голый факт не-видения того, что ты видишь»), но субстанциальность темноты: в момент темноты никакой «раскрытости-на-свету» объективно нет. Проявленность — не условие и выражение бытия, но внутримирное событие. То, чем является моя речь как нечто исторически обусловленное, не присутствует в моей речи в момент говорения, — тут всегда зазор, сквозняк. Тотальное охватывание становится ограниченным регионом внутри охватываемого.
6 Очевидно, существует академическая дисциплина, изучающая все это: речь отдельного индивида как отражение культурно-исторической эпохи (совокупность социальных, политических, экономических, технологических факторов, метаморфозы субъективности, обуславливающие формальные сдвиги в грамматическом строе языка, в лексико-семантическом плане, стилистике, способах взаимодействия с языком)
Невозможность представить, что то, что было «тогда», — то же самое, что есть сейчас, только отстоящее во времени, что это два вида одного рода. Линии электропередач, мобильные телефоны, одежда, автомобили, сетевые кофейни — приметы времени, но само бытие, непосредственное «внутреннее бытие» людей, живых организмов, предметов в данном случае отличается от того, чем является это бытие в качестве вписанного в историю и исторически обусловленного. Оно как будто обусловлено исторически лишь с точки зрения самой истории, лишь когда исторический дискурс наложен на вещи, как калька, извне, когда он охватывает их, помещая в себя, и активирует инопространственность. Вне исторического рассказа «исторически обусловленное» не является таковым — феномены как бы отслаиваются от собственной историчности, входя в абсолютную, тотальную синхронию. Вневременное внемирие, расположенное за околицей всякой карты. Несмотря на то, что я стою в 2010-ом году напротив девятиэтажного дома на улице Константинова, окруженный «приметами времени», я нахожусь в «никогда» и в «нигде». Ощущение, что историчность утратила внутреннюю связь с жизнью — осталось только механическое обозначение этой связи, карго-самолет. То, чем (исторически) является вещь, оказывается чем-то чуждым, инопространственным «обнаженному» бытию вещи, — тем, что не имеет с ним внутренней связи, но лишь внешнюю, формальную, иероглифическую, мертвую.
«То, что я на самом деле есть» — гетеротопический участок меня самого. Бытие независимое и отличающееся от того, «что оно есть» (в самом себе оно есть нечто параллельное тому, чем оно исторически является «на самом деле», — фатальное разделение). История, частью которой я, как и все, неизбежно являюсь, мое место в истории — нечто, совершенно мне чужое и от меня отделимое, не присутствующее в моем существовании. Историческое измерение моей жизни (тот факт, что то, что я проживаю, во многом обусловлено исторически) — не универсальный дискурс, где проживаемое мною предстает как реальное, где раскрывается та истина, в которой проживаемое фундировано, но внешняя, отделенная от жизни калька, примененная к тому, что я проживаю, и внутренне ему инородная. Лишь один из множества необязательных дискурсов, в рамках которых жизнь может быть представлена, описана. Феноменологически проживаемое не сводится к тому, чем оно (исторически, генетически) является, — внешняя связь, а не тождество («тождество» как различие, стремящееся к нулю (есть только различие, а тождество — иллюзия)? как спектакль, аттракцион, а не приведение к изначальному Единому или устранение мнимой множественности? «Единица как множественность, а не множество единиц»).
Я чувствую себя как бы вне всего того, что есть и может быть. Все то, что наполняет мир, выведено за пределы мира. Все то, что является историческим, выведено за рамки истории. За грань светящейся сферы. Есть целокупность вещей и феноменов мира, но нет мира. Есть историческое, но нет истории. История — не трансцендентальное вместилище или условие бытия предметов, но эмпирически постижимая, вписанная в пространство метка, украшающая их поверхность.
1. Бытие-здесь-и-сейчас места и его историческое бытие воспринимаются не просто как разные режимы существования одного и того же места. То, чем мы являемся, расположено по другую сторону от нас. «Их имманентное трансцендентно им». То, чем мы являемся и через что себя идентифицируем, оказывается внешним по отношению к нам и нам не доступным. Наша самоидентификация не является нашей, она трансцендентна нам. Возможность крепостного права? Власть, внешняя по отношению к пространству, а не прорастающая из него и не порождаемая им? Оказаться колонизированными в «собственной стране», «определяемой принадлежностью нам» (колониальная власть присваивает себе имя колонизируемых и говорит от их лица, как бы выражая их собою, в то время, как они остаются рабами)? Сама «принадлежность страны нам» не принадлежит нам? Наше «свое» является чем-то чужим, отчужденным от нас, тем, к чему у нас нет доступа?
2. Бытие-здесь-и-сейчас места и его историческое бытие воспринимаются не просто как разные режимы существования одного и того же места. Не «потерянность», но, наоборот, более глубинная и захватывающая связь с местом. А если и «потерянность» — то та, что дает реальный дом.