Заметка, написанная дабы стать необременительной прелюдией к созерцанию достоинств благороднейшего из рыцарей всех освящённых солнцем Христовой веры земель, кроткого защитника несравненной Дульсинеи, Дон Кихота Ламанчского, чей подлинный лик изображён искуснейшим из рисовальщиков, маркизом де Дали де Пуболь.С

Текст спрессовывает время, а литература закручивает эмоциональный опыт в такую спираль, что становятся не важны очерёдность событий и прочая физика обстоятельств. Через линзу литературы читатель разглядывает забытые занозы и часто обнаруживает, что занят не столько повествованием, сколько погружением в самого себя. Значение чтения не в том, чтобы примерить маску датского принца или русского офицера, убившего дурака-сослуживца. Важно не то, что произойдёт с героями и сюжетом, а что случится с тобой, читающим текст. А случиться может всё, что угодно. В этом — единственное подлинное приключение и важность книг, ведь наш персональный опыт значит для нас куда больше, чем опыт всех принцев и офицеров мира.

Вооружившись таким видением, нам легко понять Бродского, который обращаясь к Горацию, пишет, что римлянин ближе ему, чем итальянская возлюбленная, которую он некогда навещал в переполненной книгами спальне. Так проявляется свобода ума: мы чувствуем присутствие того, к чему испытываем глубинный интерес. Дети спонтанно создают обстоятельства и спутников, нужных для игры. Также устроена и культура: в ней обретает телесность то, к чему обращены умственные и сердечные взоры. Всё иное может присутствовать, но лишь в полускрытых формах. Сегодня мы знаем христианскую веру как нечто замыленное и не докучающее, вроде бабушкиного серванта, но тысячу лет назад было не так. Христос фимиамом вливался в лёгкие и кровью тёк в венах. Вспомним, как дружно галлюцинировали крестоносцы под острыми лучами средиземноморского солнца. В бой их вели святые Георгий, Маврикий и Димитрий, такие же реальные, как и стены святого города, которые, в отличие от Иерихона, не пали от звуков молитвенных песен. Но это мелочь, целительное для души испытание. Главное же, что вера всё равно находила своё убедительное выражение — в видениях, возводимых храмах и трупах нечестивцев. Крестоносцы, как и большинство их современников, были истово преданными своей культуре, однако неграмотными людьми. Их понимание христовой проповеди не было основано на личном знакомстве с первоисточником. Напомню, что в Средние века книга, как и умение читать, были чрезвычайно редки, и относились к узкой, профессиональной сфере, в которую входили преимущественно монахи. По большому счёту, в эту эпоху (с падения Рима до начала книгопечатания) существовала только одна книга, а все остальные были классифицированы через отношение с ней. И естественно, никакой массовой литературы, беллетристики, не существовало.

Когда это изменилось — изменилось всё. Реформация перевела Писание с латыни, Возрождение воскресило литературу, станок сделал книгу доступной. Эти события уместились в два-три столетия и были завязаны на десятке ключевых фигур и нескольких гениальных текстах. Один из них — «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Роман Сервантеса, с которого можно отсчитывать возникновение современной формы литературной жизни. Среди прочих сокровищ, в этом тексте чётко отражено и осмыслено обращение Западного мира к массовой книжной практике. Дон Кихот — это человек, живущий в ситуации книжного изобилия. Непохожего на современное, но всё-таки изобилия. При желании он мог читать многих античных авторов, и, с разной степенью вероятности и риска, хронологически близких ему поэтов, философов и богословов. Например, де Лойолу, Вивеса, Петрарку, Рабле, Томаса Мора или Эразма Роттердамского.

Как видно даже из этого краткого набора имён, в XVI веке книга уже подразумевает богатство выбора. Она становится полноценным компаньоном, который может испытывать и вести по совершенно разным путям. Выбор Кехано — рыцарский роман. На первый взгляд — мирный развлекательный жанр, романтическое эхо ушедшего средневековья. Дон Кехано весьма современен в том смысле, что его вкус напоминает нынешних страстных фанатов космических опер, фэнтези, компьютерных игр и сериалов. Сто рыцарских романов, которые он прочёл вдоль и поперёк — это его идеальная вселенная, которой он заменяет мир своего быта, жизнь умеренного достатка и неуёмной обречённости на скуку. Нам хорошо знакомы эти попытки казнить посредственность индивидуального бытия через отождествление с грандиозным вымыслом. Идентифицируя себя со Средиземьем, футбольным клубом, духовным течением и прочими грандиозными конгломерациями, человек причащается величием и считает себя владельцем неких важных смыслов. И совершенно неважно, если выбранный им вымысел — не сакральный миф, воспетый голосами предков, а всего лишь голливудская франшиза. Каждый миф тотален, поэтому свободен от внешней иерархии. Он полностью объясняет правила игры: что хорошо, а что плохо — а большего, скучающему и запутанному человеку не требуется. В конце концов, какая разница, в какой шлюпке спасаться, если твоя цель — бегство, а не поиск чего-то конкретного.

Дон Кихот вмещает в себя этот инфантильный паттерн, и вместе с тем, уходит далеко за пределы архетипа фаната. Его образ — ещё и ключ ко всякому деятельному идеализму, прежде всего социальному. Ведь в основе революционного посыла лежит конфликт двух реальностей — эмпирической и воображаемой утопии. Донкихотство родственно левому движению своей логикой: воспринимать реальность и действовать, отталкиваясь от выбранной умозрительной концепции. Вера в гармоничное устройство Города Солнца, где нет частной собственности, а есть общие жёны, мало отличается от веры в кодекс рыцарей Круглого Стола и волшебную мазь. Избитый идальго воображал, что исцеляется, окропляя себя колодезной водой, а социалистические коммуны неоднократно воплощали, практически буквально, фантазии утопистов. Из века в век, от английских диггеров до советских колхозов, особая категория донкихотов старательно материализовывала книжные строчки. Критическую модель Маркса, который сконструировал теорию общественной эволюции, превратили даже не в миф, а в бездарную сказку. Ведь между тем социализмом, построение которого декларировалось в СССР, и надеждами марксизма было такое же сходство, как между Алонсо с тазиком на голове и сэром Ланселотом. Хотя ради этого мнимого торжества, исполненные веры люди шли на жертвы и смерть. Горькая ирония Сервантеса в том, что фанатичный идеализм неразрывно связан с трагикомичной развязкой. Как будто по закону равновесия, всякий возвышенный пафос должен быть разбавлен санчопансовской скабрёзностью. Разве не смешно поставить рядом борцов с угнетателями — чахоточных бомбистов, и их «духовных наследников» — повелителей спецпайков из ЦК? Или святого антиимпериалиста — Эрнесто Че Гевару, и современную Кубу, которая из острова зари багровой превратилась в столицу секс-туризма? Чрезвычайно смешно, хотя и скверно.

Резюмируя эту грань донкихотского феномена, назовём её проклятием мечтателей: они хотели жизнь как в книжке, а получалась всё беда. Влюблённость в иную реальность может быть бунтующей против обыденности эстетической игрой, а может развиться в разрушительную манию. Это близкие состояния. Вспомним запутанные отношения литераторов «идеалистов» — Горького, Маяковского, Блока, с революциями 1917 года. «Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать», сказал Владимир Владимирович, прощаясь с Есениным, но спустя несколько лет тоже выбрал смерть.

Поражённых заразой перестройки мира, легко узнать по типично донкихотской черте — они чужды компромиссов. Остановиться на половине пути не были способны ни Робеспьер, ни Бакунин, ни Че Гевара. В них была пружина свирепой целеустремлённости: искренняя вера, что они сражаются не с мельницами, а с великанами.

***

Как и Дон-Кихоты прежних времён, мы тоже читаем книги. Это территория грёз и эфира, но почему-то именно в ней мы ищем опоры и ориентира. Невзирая на высоту жанра и приговоры критиков, мы верим своему отклику на текст. Для читателей жаждущих и страстных, книга — это топливо для не всегда определённого, но жизненно важного движения. Конечно, любовной связью с литературой обладает не каждый. Есть узники родного контекста, и те, кто вообще малопригоден к сосредоточенному чтению. Но и эти несчастные тоже живут в книжной цивилизации, а значит, как и все остальные, подчинены дихотомии сознания. Это парадоксальное состояние, которое пробуждается, когда человек не просто воспринимает хаотичное движение обыденной жизни, но и пытается структурировать, объяснить его на языке культуры. Который, как известно, коварен и всегда склоняется к многозначности. Дихотомия подразумевает бесконечный синтез опыта «жизненного» и опыта «культурного», то есть результатов освоения текстов (в широком смысле слова). Даже если вы не читаете вовсе, какой-нибудь мифологический текст, скорее всего, гнилозубый ампутант, всё равно проберётся в ваш дом и поселится где-то на чердаке.

Двойственность сознания, из–за которой между материальным и идеальным полюсами постоянно скачут искры, несёт в себе шизофреническое начало. Как параноики, мы пытаемся расшифровать события и вещи с помощью образов и концепций, впитанных с километрами прочитанных строчек. Иногда результат нас удовлетворяет, чаще нет — но мы никогда не останавливаем этот поход. Тем более, что образы тоже нуждаются в объяснении. Появляются длинные витиеватые цепочки. Скажем, решая разобраться в своих семейных перипетиях, человек использует то, что оказало на него влияние, что стало содержимым его личной коллекции образов. Допустим, это была шекспировская драма, Юнг и Мураками. Есть ли шансы, что этот набор поможет ему достойно пройти лабиринт конкретных ситуаций? Вероятность, безусловно, есть. Но нельзя сбрасывать со счетов и вариант ржавых лат: когда трактовки теряют всякие связи с опытом. Не правда ли, что сумасшедший старик, одержимый картинами из романов, которые он натягивает на «объективность» — превосходная метафора описанного типа мышления?

Как заметил Умберто Эко, вымышленные миры паразитируют на реальном. Это абсолютно точно и в том смысле, что сплетение поэтического и «идущего от земли» требует великих сил. А катарсис, возмещающий чек затрат, никому не гарантирован. Искать Святой Грааль — суровая стезя: когда кажется, что сокровище уже в руках, оно внезапно истлевает. Применительно к цивилизации, Гуссерль выразил это так: «…история может научить только одному — тому, что все формы духовного мира, все когда-либо составлявшие опору человека жизненные связи, идеалы и нормы возникают и вновь исчезают, подобно набегающим волнам, что так было всегда и будет впредь, что разум вновь и вновь будет оборачиваться бессмыслицей, а благодеяние — мукой». Есть ли мудрецы и благородные доны, кто знает спасение от круговерти этих мутных вод? Ходят слухи, что спасение в блистательном эпохе, которому учили древние. Однако, чтобы пролить свет на эту тайну, совершенно необходимы новые выезды отважного и беззаботного рыцаря.