Демократия и stasis.
В 2017 г. вышел перевод замечательной статьи Николь Лоро "Душа города", где автор прослеживает историю Афинской демократии сквозь призму феномена «вытеснения». Здесь интересна сама методология мысли относительно того, как демократия на примере древних Афин пыталась дать себе обоснование в гармоническом развитии, которое как будто является естественным состоянием истории городской политики. Напомню, что демократическое пространство мысли современного западного дискурса по большей части исходит из отрицания своей конфликтной природы. Демократическая либеральная модель (пускай так неточно я наименую, и этим отделю от иных прочих демократических практик, эту систему политического мышления) полностью противится модели историцизма и аккуратно относится к идее историзма (в рамках бинарностей Поппера).
В дискурс либеральной демократии уже включена форма её естественности, нормальности и соответствия природе человека, а также отсутствие внутри неё перманентного конфликтного состояния наподобие stasis («гражданская война»), которое может являться обычным результатом взаимодействия людей в политической практике. Она отрицает, что этот конфликт может привести к логичному перетеканию в иные формы политического взаимодействия, ничем не хуже и не лучше либерально-демократического, а просто иного.
При анализе Н. Лоро мы видим, что Афины предали забвению убийство в 461 г. до н.э. лидера демократической партии Эфиальта, который, судя по остаточным данным, являлся неподкупным, честным политиком. Он «атакует аристократический трибунал Ареопага, отнимая у него какое-либо право контролировать политическую жизнь города». Заслуга Эфиальта в том, что он был первым, кто перенёс таблицы с законами Солона из храмового комплекса в публичное пространство агоры. Это был важный символический жест по секуляризации системы законов. После убийства имя Эфиальта практически исчезает из памяти афинян. Он предаётся забвению. Причём забвению сознательному. Т.е. по сути забвению предаются kratos («превосходство») и stasis («гражданская война»). Они вытесняются из памяти города как исторические моменты в развитии афинской демократии. Создаётся ощущение, как будто Афинская демократия существовала и развивалась естественным бесконфликтным образом.
По истории удаления имени Эфиальта можно судить, что как раз олигархическая партия о нём помнила долгое время, т.к. в 404 г. его законы, касавшиеся ареопагитов, будут удалены из Ареопага во время правления «Тридцати».
Сознание города вытесняет само событие существования Эфиальта и его деяния.
Н. Лоро берёт на вооружение Фрейда с одной стороны, и Платона с Фукидидом и Аристотелем с другой, чтобы показать несколько важных вещей. У греческих мыслителей она осмысляет их фразы, в которых город отождествляется с индивидом, а у Фрейда исследует невротическую составляющую принципа вытеснения.
Получается в итоге картина, где Афины предстают некоторым образом как невротический субъект, а «само политическое в своем коллективном измерении возвращается в представление психического конфликта». Политическое, как изобретение Афин, есть в некотором смысле аналогия на традиционную социальную культуру как результат Entstellung (искажение, перемещение) и переноса факта убийства Отца.
Николь Лоро: «Но в таком случае, если от психологии индивида к психологии масс действительно происходит перенос, то может ли историк-читатель Фрейда полностью отринуть гипотезу — от которой он уже не раз и не два отмахивался, как от обескураживающей или по меньшей мере выбивающей из равновесия, — согласно которой «в его работе» дело идет о его собственном переносе: от него, как индивида, к греческому городу — к идеализированной опоре для всех переносов в тональности политического, поскольку принято считать, что этот город и изобрел политику?»
Cледует отметить, что Д. Агамбен в своих исследованиях пришёл к результату (как раз анализируя и Лоро Н.), что stasis является не просто началом политического в Афинах, но перманентно присутствует в любом демократическом дискурсе (западном, начиная с Афин), где остаётся как будто в тени, заглушённым, но на самом деле вечно сопутствующим и проявляющемся не как «ошибка», а как его внутренняя составляющая.
В конце я бы хотел напомнить ещё одну важную вещь. На протяжении западной демократической исторической мысли Афины не всегда являются эталоном и принципом демократического управления и государственного образца. Важным феноменом в осмыслении и поиске идеального государственного строя являлась Спарта.
Крупнейший идеолог Просвещения Ж-Ж Руссо именно в Спарте видел пример для подражания. Восхищались Спартой также и якобинцы, среди них Дантон и
Вспомним фильм "300 спартанцев" с Батлером. Внушает нам ли фильм восхищение Спартой? А не противен ли нам Ксеркс и его империя? Не видим ли мы архаичность в Персидской империи (хотя она технологически более развита)? И не показаны ли там Афины жалкой пародией на идеал общественного строя?
Но мы также можем прочесть фильм и иначе, увидеть его так, как увидел его С. Жижек:
" Фильм подвергся жестокой критике как худший образец патриотического милитаризма с явными аллюзиями на недавнее осложнение отношений с Ираном и на события в Ираке — но все ли так ясно здесь? Скорее, следует защитить фильм от таких обвинений: это история маленькой и бедной страны (Греции), на которую напала армия огромного государства (Персии), в то время гораздо более развитого и обладавшего более сложными военными технологиями — не следует ли видеть в боевых слонах и гигантских катапультах, метающих горящие снаряды, древнюю версию сегодняшних высоко технологичных вооружений?
Когда последняя державшаяся группа спартанцев и их царь Леонид погибают под тысячами стрел, не следует ли в этом видеть бомбардировку при помощи высокоточного оружия, позволяющего действовать с безопасного расстояния, вроде того, что сегодня используют американские солдаты, запускающие paкeтыI со своих кораблей, безопасно расположенных в Персидском заливе?
Кроме того, слова Ксеркса, когда он пытается убедить Леонида принять персидское господство, вовсе не звучат как слова фанатичного исламского фундаменталиста: он пытается соблазнить Леонида к подчинению, обещая ему мир и чувственные удовольствия, если он присоединится к персидском всемирной империи.
Все, чего он просит, — это формальный жест коленопреклонения, признание верховенства Персии, и если спартанцы это сделают, им будет отдана высшая власть над всей Грецией. Не требовал ли того же самого Рейган от сандинистского правительства в Никарагуа? Им нужно было только сказать Соединенным Штатам «Хей, дядюшкal»… И не изображен ли двор Ксеркса своего рода мультикультуралистским раем множественных образов жизни? Там все вместе участвуют в оргиях: не важно, какой расы, лесбиянки и геи, калеки и т. п.? А спартанцы с их дисциплиной и духом жертвенности может быть они скорее что-то вроде Талибана, обороняющего Афганистан против американского вторжения?…".
