Со дня на день из печати выйдет книга «Толстокожая мимоза» Адама Надашди — венгерского филолога, переводчика Шекспира и «Божественной комедии» Данте; любимого преподавателя многих поколений студентов английской кафедры Будапештского университета; автора множества публикаций о проблемах гендерных меньшинств.

В книгу вошли тексты 1995–2013 годов (тонкие наблюдения писателя о Дереке Джармене, Аллене Гинзберге, «Горбатой горе», «Полном затмении» и многом другом), а также статьи о гомосексуальности, написанные для колонки Надашди в еженедельнике «Элет эш иродалом» («Жизнь и литература») в 2014 году.

С венгерского языка книгу перевел Вячеслав Середа.

***

Минувший год я провел в работе над переводом «Гамлета» и много разговаривал о Шекспире со знакомыми и друзьями. Меня часто спрашивали: это правда, что Шекспир был геем? Начнем с того, что вокруг его жизни много неопределенности. Мы мало знаем о нем. И вовсе не потому, что он был по натуре скрытным и замкнутым (хотя в действительности мы не знаем и этого), а потому, что он не считал важным направлять на себя свет софитов. Он не вел дневника, после него не осталось писем, он не высказывался публично. О многих его современниках мы знаем гораздо больше — взять хотя бы Кристофера Марло, талантливого драматурга, прожившего короткую жизнь. Тот явно был гомосексуалом, а также, как полагают, тайным агентом, из–за чего в тридцать лет был зарезан в портовой таверне, — но, возможно, он просто погиб в потасовке с подозрительными парнями. Это Марло написал пьесу об Эдуарде II, короле, который не смог отказаться от своего любовника Гавестона, что в конце концов привело его к гибели. О других современниках Шекспира (например, о поэте Джоне Донне) достоверно известно, что они гомосексуалами не были; Шекспир же, скорее всего, был настоящим бисексуалом.

Наиболее интересны с этой точки зрения его сонеты, ибо в них — такова уж специфика жанра — поэт говорит о своих душевных переживаниях, а не скрывается за масками персонажей, как в драме. Часть сонетов явно посвящена мужчине. В некоторых поэт сокрушается из–за того, что некий молодой человек собрался жениться и он, стало быть, его потеряет. Он не пишет нигде однозначно и ясно, мол, ты для меня, что женщина для других мужчин, или что-нибудь в этом роде, — но в то время это было и невозможно (да и сегодня возможно далеко не везде…), а кроме того, я не думаю, что подлинные глубины любви и страсти ему мог открыть лишь мужчина. Мне кажется, он мог влюбляться и в мужчин и в женщин. Известно, что у него была семья, жена и дети, но все это мало что говорит нам о его интимной жизни.

Девятнадцатый — викторианский — век и слышать не хотел о гомосексуальности и подобные связи трактовал таким образом, будто все это были примеры пламенной дружбы, описать которую можно якобы только с помощью лексикона любви. Да, мы знаем, конечно, что в старые времена говорили не так, как сегодня (и не следует выражения вроде «возлюбленный друг» или «преданный душой и телом» тут же воспринимать как свидетельства гомосексуальной связи), но в случае Шекспира — особенно в сонетах — словоупотребление словно бы переходит некоторую черту. На протяжении двадцатого века в науке все более утверждалось мнение, что Шекспир был знаком с мужской любовью. Но была ли она для него настоящей, доставлявшей ему наибольшее удовлетворение формой любви (как это бывает у «взаправдашних» геев), или он делал вылазки на данную территорию ради нескольких или даже одного любимого им мужчины, этого мы не знаем.

Недавно в прокат вышел фильм Джона Мэддена «Влюбленный Шекспир». Фильм забавный, добротный, однако поверхностный и даже ханжеский подход к гомосексуальной теме меня раздражал. Если коротко: нужно было либо вообще обойтись без намеков на то, что Шекспир мог любить (в том числе) и мужчин, либо рассказать-показать это как положено. Получилось же слишком много и слишком мало одновременно. Шекспир чуть ли не целуется в лодке с «юношей» (зритель знает уже, что это переодетая девушка), который со страстью вещает Уильяму о том, что его ожидает очаровательнейшая особа (то есть он/она сама). Когда же их губы почти смыкаются, лодка причаливает и «юноша» убегает, а Уильям тут же узнает от лодочника, что юноша — это девушка. Такая надежная подстраховка, такое заигрывание с темой гомосексуальности недостойны Шекспира и самой эпохи, которая позволяла себе весьма бурные страсти. Настоящая американская щепетильность, сдобренная трепетной волнительностью «запретных» вещей.

Самая знаменитая пьеса Шекспира, «Гамлет», в смысле любви также весьма необычна. Нормально функционирующая женско-мужская пара в ней только одна — это королева и ее новый муж, злодей Клавдий. Они явно любят друг друга, но в конце концов они прежде всего политики, к тому же муж и жена, да и в годах, поэтому настоящей любовной сцены между ними не может быть. Но любовных сцен в этой пьесе нет вообще. В ней есть только две женско-мужские сцены: сцена Гамлета и Офелии, в которой принц советует ей уйти в монастырь, и сцена в спальне королевы, разговор Гамлета с матерью. Любопытно уже то, что сцена в спальне разыгрывается между Гамлетом и его матерью, а не между ним и его невестой: с матерью Гамлета связывает чувство горячей, даже слишком горячей любви. Ну, а в сцене с Офелией он обращается с девушкой зло и насмешливо, велит ей уйти в монастырь (то есть удалиться с подмостков нормальной жизни). И хотя мы знаем, что в последнее время Офелия — по приказу отца — избегает ухаживаний принца и наотрез отказывает ему, так что его раздражение можно понять, все–таки удивительно, что на протяжении всей пьесы он не находит для Офелии ни единого нежного слова. Если кому-то и адресованы его страстные, даже пламенные слова, то это его мать, Гертруда; а слова ласковые, нежные и исполненные любви он обращает к своему другу Горацио.

Нередко предполагают, что между Горацио и Гамлетом существовала любовная связь, во всяком случае нечто подобное между ними могло быть прежде. Они познакомились друг с другом в университете, где оба штудировали философию. Горацио, человек не слишком знатного происхождения, при дворе чувствует себя чужаком, но его не обижают, не гонят, ведь он ближайший друг принца. Во 2-й сцене 3-го акта Гамлет проникновенными, жаркими словами признается, насколько любезен ему Горацио и что в своей беде он может положиться единственно на него:

Горацио, ты лучший из людей,

С которыми случалось мне сходиться. <…>

Будь человек

Не раб страстей, — и я его замкну

В средине сердца, в самом сердце сердца,

Как и тебя. Достаточно об этом*.

* В оригинале приводится классический перевод «Гамлета» на венгерский Яноша Араня; среди многочисленных русских версий трагедии Шекспира наиболее близким к интерпретации Араня является цитируемый здесь перевод М. Лозинского.

Да, сегодня это звучит прямо как признание в любви. Но романтический флер перевода довольно сильно приподнимает текст: в английском оригинале речь скорее идет о том, как высоко ценит Гамлет трезвую натуру своего друга, человека, на которого можно в любых обстоятельствах положиться. Вполне возможно при этом, что между ними была (или есть до сих пор) интимная связь, текстуально Шекспир на это не намекает.

Попробуем дать свой вариант этих строк, возможно более точный:

Горацио, из тех, с кем довелось

Встречаться мне, ты самый верный. <…>

Найди мне человека,

Кто не раб страстей, и я включу его

Вглубь сердца, как тебя. — Но это чересчур.

И обратим внимание на слова, которыми завершается пространное восхваление, — «но это чересчур» (Something too much of this). Тут Гамлет снижает (или пытается снизить?) подозрительно интимный любовно-исповедальный тон.

Трагедию «Гамлет» считают выдающимся произведением, в частности, потому, что в ней, по-видимому, отражены его личные терзания и личное мироощущение. Трудно освободиться от мысли, что Гамлет — это сам Шекспир. А коли так, то весьма интересно, что в этой столь важной пьесе практически не затрагивается любовь. Разумеется, о гетеросексуальной любви им написаны блестящие пьесы (взять хотя бы «Ромео и Джульетту», да и «Отелло» тоже!). И все–таки самая личная пьеса с ее загадочной фигурой, Гамлетом, обходит тему любви стороной. Быть может, это произошло потому, что в глубине души его занимала любовь гомосексуальная, но он не мог, не хотел об этом писать. Однако могло быть и так, что он всерьез полагал: не имеет значения, кто есть предмет любви; больше того, он мог думать, что отнюдь не любовь является самым решающим, всеохватным и судьбоносным вопросом, с которым может столкнуться смертный.

1999