В издательстве Ad Marginem вышла книга философа Тимоти Мортона «Стать экологичным», написанная в научно-популярном жанре и посвященная возможности экологического мышления. Мы публикуем фрагмент третьей главы «Настройка», призванной показать способ со-существования человеческих и нечеловеческих объектов.

Побег из зловещей долины

Когда мы изучаем формы жизни, обнаруживается, что они намного более странные, чем мы думали, и отчасти это объясняется тем, что само понятие «жизни» намного более странное, чем мы считаем. Биология — дисциплина, название которой было придумано в 1800 году, — наука о жизни, и один из результатов научного подхода к жизни состоит в том, что становится всё сложнее провести черту между живыми вещами и неживыми. В конечном счете все мы сделаны из химических соединений.

Мы говорили о причинной связанности форм жизни, о том, что вещи соотносятся друг с другом в том, что можно назвать паутиной жизни. Давайте теперь посмотрим на то, что больше относится к области эстетики и этики, как эта связь ощущается и на что такие соединения похожи.

Если мы говорим, что вещи связаны друг с другом, они необязательно полностью перемешаны. Вещи зависят друг от друга; отсюда следует, что некоторые вещи могли бы больше зависеть от каких-то одних вещей и меньше — от других. Это провисающая и расползающаяся система связей, что-то вроде большой модели из кубиков лего или же болтающийся мобиль, в котором тонкие провода соединяют кусочки картона, вращающиеся над вашей кроватью. Если бы всё было полностью смешано друг с другом в кашу, тогда связь не была бы проблемой — как в каузальном отношении, так и в этическом или эстетическом. Но связь представляет собой огромную проблему. Например, известно, что экологические благотворительные организации хотят, чтобы мы жертвовали деньги, и для этого пытаются воздействовать на нас картинками так называемой харизматической мегафауны, то есть таких больших и милых животных, как панды. Но как насчет слизняков, червей или, если уж на то пошло, бактерий? Глобальное потепление — тяжелое испытание и для бактерий, а их проблемы могут, в свою очередь, оказаться катастрофой для почвы и для людей.

Всякий раз, когда мы думаем о том, как выглядят формы жизни, как мы ведем себя с ними и что знаем о нашем отношении с ними в царстве причин и следствий, мы имеем дело с крайне шаткими и хрупкими системами. Похоже, что у нас выработался крайне однобокий взгляд на формы жизни — с его особой эстетикой. Наша связь с ними в данной области не похожа на плоскую равнину с плавным уклоном: наверху склона находятся формы жизни, с которыми мы можем идентифицироваться, а внизу — те, которые нас совершенно не трогают. Это не пологий склон. Он больше похож на то, что в робототехнике называют «Зловещей долиной».

Что за Зловещая долина? Представьте, что вы стоите на вершине холма. Вы бросаете взгляд через долину на другой холм, который находится на ее противоположной стороне. На нем стоит небольшой миленький робот, возможно герой классических «Звездных войн» R2D2 или не менее привлекательный робот BB8 из недавних «Звездных войн». Теория Зловещей долины утверждает, что роботы такого типа кажутся привлекательными, поскольку они на вас совершенно не похожи, так что, когда они общаются с вами, вы не видите здесь никакой угрозы своему представлению о собственной личности — напротив, это даже забавно. То есть у вас нет ощущения, что они заходят на вашу делянку, которая как раз и означает, что вы человек, а они — нет.

Иррациональная замкнутость имеет отношение к тому, как мы сегодня мыслим формы жизни, включая нас самих, и как ощущаем их

Далеко за вершиной этого холма находятся роботы, которые вообще не имеют никакого отношения к чему бы то ни было очевидно человеческому, например промышленные роботы. Вам на них совершенно наплевать. Они не пытаются разговаривать с вами, в отличие от R2D2, который больше похож на мягкую игрушку, изображающую животное. Далее, если заглянуть вниз, в долину, вы увидите всевозможных существ, которые чем больше на них смотришь, тем больше раздражают. Там находятся роботы, которые выводят нас из себя своими человеческими качествами, схожестью с человеком. Еще ниже лежат трупы. В самой нижней точке долины находятся ожившие трупы, зомби. Они мертвы и отвратительны, но также отвратительно живы. Ближний к нам склон долины облюбовали очень даже живые на вид куклы, чуть выше уровня зомби.

Где-то в Зловещей долине живут и все гуманоидные, гоминидные, человекообразные существа, которых мы считаем либо генетически близкими к нам, либо спроектированными так, что они на нас похожи. Теория утверждает, что нас выводит из себя то, что они слишком на нас похожи. Только недавно было, к примеру, признано, поскольку невозможно игнорировать данные ДНК, что мы, Homo sapiens, не только генетически намного ближе к неандертальцам, но у нас еще и был секс с ними, так что значительная часть нашей современной ДНК происходит непосредственно от неандертальцев. Мы снова и снова рассказывали себе историю о том, что, хотя неандертальцы и похожи на нас, они в то же время в достаточной мере непохожи, чтобы между нами и их «примитивной» природой была удобная дистанция, но, возможно, на самом деле мы просто знаем, что Homo sapiens ближе к неандертальцам, чем мы могли бы подумать, что мы тоже немного неандертальцы, — и это нас бесит. А еще мы вечно твердили себе, что они не sapiens (то есть не мудрые), а потому не такие, как мы. Поэтому нам «пришлось» стереть их с лица земли, ведь они, по сути, стояли на пути наших проектов, в которых мы заглядывали в намного более далекое будущее, чем было им доступно. Или же мы говорим себе, что они не могли быть такими же сознательными, как мы, поскольку раз у них не было сильного чувства будущего, значит, у них было мало воображения, а может, и вовсе не было. Вот почему они не заметили, как мы заманили их в засаду и истребили. Эта аргументация, похоже, ходит по замкнутому кругу. Мы можем доказать, что неандертальцы не были такими уж крутыми, поскольку мы избавились от них, поскольку они не были крутыми. Иррациональная замкнутость имеет отношение к тому, как мы сегодня мыслим формы жизни, включая нас самих, и как ощущаем их, то есть к бессознательным, полусознательным или иным структурным установкам, которые определяют то, как мы себя ведем в данный момент.

Крутизна склонов долины может быть удачным показателем таких синдромов, как расизм и спесишизм. Очень крутые склоны долины указывали бы на то, что вы проделали немалую работу по изгнанию жутких существ из своего мышления, чувства или сознания (или что там у вас) в какие-то нижние сферы. Они настолько вас бесят, вызывают такое отвращение, что вы о них практически забыли. Или вы могли бы быть более терпимы к ним, и ваша долина стала бы более плоской.

Но независимо от того, крутые у нее склоны или нет, это всё равно долина. Вы всё еще так или иначе отличаете себя от существ в долине. Но почему они там оказались? Я думаю, главное качество тут — двусмысленность. Связаны они со мной или нет? Когда я смотрю на них, у них обнаруживаются знакомые черты. Но есть в них нечто крайне странное: быть может, они, к примеру, андроиды, и, если они андроиды, а я очень похож на них, тогда не исключено, что я и сам андроид. И именно поэтому они выводят меня из себя: возможно, у меня с ними намного больше общего, чем мне самому хочется думать. Когда вы начинаете мыслить подобным образом, долина становится артефактом антропоцентризма, расизма и спесишизма — ксенофобии, страха «другого», который зачастую на самом деле является страхом того, что у нас с «другим» есть что-то общее. Неприятным и подспудным ощущением того, что мы не так уж отличаемся от роботов и зомби — или людей других культур и гендеров — вопреки тому, что мы сами обычно говорим. Близость как раз и вызывает жутковатое чувство беспокойства. Вместо того чтобы признать его, мы чаще отмахиваемся от него, пытаясь сохранить дистанцию между нашей вершиной превосходства и долиной внизу.

Нам нужно, чтобы между существами были четкие и жесткие различия, что вполне обоснованно называется дискриминацией. Но если что-то отличается, мы вовсе не обязательно можем отличить его от нас в каком-то этическом или онтологическом смысле. В этом и состоит проблема с нашей бедной неандертальской женщиной. Она выглядит совсем как мы, страшно похожей, но она всё же отличается от нас. Она не укладывается в категории.

Если посетить сегодня какой-нибудь местный музей естественной истории, можно увидеть, как, например, в музее Хьюстона, где я бываю, графическое изображение на целую стену с десятками форм жизни, которые связаны с нами прямой линией эволюции, начиная с лемуров и заканчивая нами самими. График выглядит как расползающаяся, неровная сеть.

Он похож на ваше семейство, изображенное на родословном древе. Формы жизни похожи на вас, они достаточно похожи и достаточно связаны с вами, чтобы на когнитивном уровне вы чувствовали себя удобно, то есть, что называется, «как у себя дома», хотя это и не всегда так уж удобно, например если приходится гостить у родственников.

Но именно по этой причине формы жизни не похожи на вас. У дяди Джона всегда была неприятная привычка, внушающая вам отвращение. Вы не представляете, почему именно она ваша сестра, ведь вы как будто с разных планет. Эти существа одновременно знакомые и странные. На самом деле чем больше вы о них знаете, тем более странными они становятся. Нельзя избавиться от ощущения странности, узнав больше о той или иной вещи. Разве наука — не способ это понять? Наша Вселенная стала намного страннее сегодня, когда мы знаем о ней намного больше.

Возможно, задача этики и политики — терпимость, положительная оценка и принятие странности, которая в конечном счете сводится к двусмысленности

Слово, обозначающее нечто одновременно близкое и странное, — это «жуткое» («uncanny»). Мы расисты, гомофобы и сексисты, когда дело доходит до существ, которых мы отправляем в Зловещую долину, поскольку туда же мы отправляем и людей. Здесь мы имеем дело не совсем с инаковостью. Возможно, задачей этики и политики не является терпимость, положительная оценка или принятие инаковости. Возможно, их задача — терпимость, положительная оценка и принятие странности, которая в конечном счете сводится к двусмысленности, то есть принятие того, что вещи словно бы колеблются, к примеру между знакомым и странным.

Не связан ли художественный вкус со способностью позволить вещам пребывать в двусмысленности? Дело не в том, что в мире есть всевозможные картины, скульптуры, книги и музыкальные произведения, а также всевозможные культуры, имеющие отношение к тому, как такие вещи делаются, воспринимаются, интерпретируются и т. д. Дело, скорее, в том, — и это, возможно, наиболее фундаментальный момент, — что у вас нет ни малейшего представления о том, что произведения искусства «скажет» через мгновение, и особенно это заметно, когда вы прожили с каким-то любимым произведением несколько лет.

На еще более глубоком уровне при восприятии искусства происходит нечто странное, что-то такое, что многим философам было неприятно. Их нервирует то, что опыт отношения к искусству усложняет — а иногда и делает невозможным — сохранение долины, в которой мы видим другие сущности в качестве «других». Давайте выясним, почему так происходит. Вполне очевидно, что искусство как-то на меня воздействует, и воздействие оказывается в значительной части непрошеным: я его не просил, но именно в этом прикол. У меня не было ни малейшего представления о том, что на меня могло быть оказано именно такое воздействие. Всё мое понимание «воздействия» как такового, его значения поменялось из–за произведения — и так далее. Когда мне нравится какое-то произведение искусства, мой разум будто бы странным образом сливается с ним, это смахивает на телепатию, пусть даже я «хорошо понимаю» (но понимаю ли?), что вещь, которую я так ценю, не является сознательной, чувствующей или хотя бы живой. Я ощущаю неизвестное воздействие на меня, которое исходит из того, чем я захвачен, а потому не могу сказать, кто «это начал», — может быть, я просто навязываю свои представления о красоте любой старой вещи, или же, наоборот, вещь полностью подчинила меня своей воле?

Реальный опыт того, что мы порой называем красотой, не связан ни с наклеиванием на вещи ярлыков, ни с нашей полной инертностью. Скорее, это выявление во мне того, что мной не является: в моем внутреннем пространстве возникает чувство, которое я сам сфабриковать не мог, а значит, оно было послано мне «объектом» на стене в галерее, но, когда я пытаюсь выяснить, где же именно пребывает чувство и что такого в вещи или во мне, что могло бы стать причиной наличия у меня данного ощущения, я не могу определить это, не уничтожив сам эффект красоты.

В чем различие между «терпеть» и «ценить»? Всё дело в моменте сосуществования. Если я терплю — значит, я позволяю чему-то существовать в рамках моих понятийных координат, даже если на самом деле мои координаты этого не допускают. Если я ценю — значит, я просто восхищаюсь чем-либо, и неважно, какие у меня координаты. Вот почему мы используем слово «ценить», когда говорим об искусстве. Никто не скажет в положительном смысле «Я и правда вытерпел струнный квартет Бетховена». Но вполне можно сказать: «Я и правда ценил эту мелодию диско», — и будет понятно, что вы имеете в виду нечто положительное. Если думать об этом в таком ключе, можно понять, почему способность ценить двусмысленность составляет основу экологичности.

И знаете, что отсюда вытекает? Что ваше безразличие к экологическим вещам и есть то самое место, в котором вы найдете верное экологическое чувство. Это важная причина, по которой без толку пытаться устранять безразличие слишком быстро и агрессивно, путем проповедей. Вы не знаете, почему вам не должно быть наплевать: разве не это чувство мы испытываем, когда сталкиваемся с чем-то красивым? Каким образом цепочке аккордов получается выжать из меня слезу?

Причин для добропорядочного отношения к другим формам жизни предостаточно, но они окружены призрачным полумраком ощущения того, что их ценят без особых на то причин. Если вы что-то любите, у этого обычно нет никакой особой причины. Если же вы можете перечислить причины, по которым «должны» любить данного человека, скорее всего, вы в него не влюблены. Если же у вас нет ни малейшего представления, это уже ближе. Двусмысленный призрачный эстетический ореол вокруг этических решений не говорит нам, как поступать, и не говорит даже, совершать ли вообще какие-либо поступки. Ему присуща своеобразная «пассивность», словно бы даже наше различие активного и пассивного не было таким уж точным и жестким, а то, что часто подразумевается под пассивным, на самом деле было тем самым полумраком, о котором мы говорим. Как именно вы относитесь к прекрасному произведению искусства — активно или пассивно? Вы определенно не хотите его съесть, поскольку вы бы его лишились, а вам оно нравится. Но в то же время оно не молотит вас дубинкой. Оно влияет на вас, но без применения силы.

Если вы терпите какую-то другую форму жизни, скорее всего, вы оставляете ее в Зловещей долине, хотя и допускаете, что вам надо спуститься и помочь ей, но потом обязательно вернуться на свою вершину. Когда же вы цените какую-то форму жизни без особых на то причин, вы будто бы немного разравниваете Зловещую долину. Будете и дальше так разравнивать, Зловещая долина будет становиться всё более плоской. Она разравнивается в то, что мне нравится называть Призрачной равниной.

Что такое Призрачная равнина? Это область, которая кажется совершенно плоской, причем она ширится во все стороны. На ней я не могу легко отличить живое от неживого, чувствующее от не-чувствующего, сознательное от не-сознательного. Все мои категории, которыми как раз и была вырыта долина, приходят в негодность. Они сбоят на самом глубинном уровне. Если бы они просто исчезли, у меня был бы ответ: я мог бы, например, разложить жизнь до нежизни, заявив, что на самом деле нет никаких живых существ, а есть только связки химических соединений (это популярное решение проблемы большого объема знаний, материалистическое и редукционистское). Соответственно, сбой можно было бы устранить, а я сумел бы избежать двусмысленности. В подобном случае неправильным в Зловещей долине было бы то, что она внушала мне чувство этой двусмысленности.

Именно жесткое разделение вещей на субъекты и объекты создает жутковатую запретную зону Исключенного Третьего, состоящую из сущностей, которые постепенно приближаются ко мне

Но я не думаю, что дефектность Зловещей долины состоит именно в этом. Скорее, она в том, что по обе ее стороны находятся вершины. Дефект в том, что мы-то сами не в долине, как и роботы, которых мы любим представлять в качестве забавных игрушек. Вспомните о том, что опыт выстраивается в виде долины, в которой такие существа, как зомби, оказываются между вершинами: мы, «здоровые» люди, живем на одной вершине, тогда как роботы-миляги — на другой. А вот зомби обитают в Зловещей долине, поскольку хотя они и воплощают в себе картезианский дуализм сознания и тела, который мы применяем и к самим себе, но делают они это нестандартно и «неправильно»: они суть не что иное, как ожившие трупы. Похоже, они просто насмехаются над дуализмом, то есть являют собой пародию на него, и, когда мы смотрим на них, у нас возникает фантазийное представление о том, что в самом дуализме сознания и тела есть глубокий изъян.

Понятие Зловещей долины объясняет расизм, и оно само является расистским. Производимое им решительное разделение «здоровых людей» и приятных на вид роботов типа R2D2 (не говоря уже о собаке Гитлера Блонди, которую он очень любил) открывает запретную территорию, полную жутковатых существ, чье пребывание в области Исключенного Третьего само по себе является скандалом. Расстояние между R2D2 и здоровым человеком, похоже, достаточно точно проецируется на то, как мы ощущаем и проживаем сциентистское разделение субъекта и объекта, и дуализм всегда предполагает вытесненную абъекцию, о чем мы уже говорили. R2D2 и Блонди очень милы, поскольку они существенно отличаются от нас и при этом слабее. Именно жесткое разделение вещей на субъекты и объекты создает жутковатую запретную зону Исключенного Третьего, состоящую из сущностей, которые постепенно приближаются ко мне, — и это, несомненно, источник антисемитизма, бесконечного контроля над тем, кого считать человеком, защита Homo sapiens от неандертальцев [Об этом говорит Джорджо Агамбен: Агамбен Дж. Открытое. Человек и животное. М.: РГГУ, 2012. С. 44–50]. Расизм, если говорить всего лишь об одном примере предубеждений, начинается тогда, когда вы пытаетесь сделать вид, будто есть четкое различие между вами как человеком и другими, дружественными существами «там», на другой вершине, которую мы называем Природой. Ведь это значит, что вы уже создали глубокую долину с крутыми склонами, в которой связанные друг с другом существа самых разных видов оказались заперты, как в ловушке, так что вам их не видно. Если угодно, у вас могут быть субъекты (то есть мы) в противопоставлении объектам (собаке Гитлера, R2D2, безликим промышленным роботам, камням) только потому, что у вас есть абъекты (существа в долине) и вы сделали так, чтобы они «не отсвечивали». Вы смотрите через долину на R2D2 и видите, что он от вас существенно отличается (спесишизм), поскольку вы спрятали всех жутких надоедливых существ в пустой долине между вами и маленьким миленьким роботом.

Когда же долина выравнивается и становится равниной, ко всем возвращается их абъекция, которую вы пытались спустить в долину, как в унитаз. На Призрачной равнине есть кое-какие основные правила вежливости, и они имеют отношение к идее гостеприимства по отношению к чужакам. От чего зависит подобное гостеприимство? В конечном счете оно зависит от мистической идеи о гостеприимстве по отношению к тому, кому вы не можете оказать гостеприимства. Существует своего рода невозможное, призрачное гостеприимство по отношению к негостеприимному, которое тенью преследует более однозначные виды гостеприимства и без которого последнее бы просто не состоялось.

Глубинная причина обязательного лавирования, свойственного настраиванию, его косвенного, беспокойного и подвижного стиля в том, что сущности, на которые оно настраивает, сами скользкие и жуткие. Эволюция демонстрирует нам континуум: люди родственны рыбам, так что, если достаточно углубиться в прошлое, вы обнаружите, что одна из ваших самых дальних прабабушек была рыбой. Однако вы — не рыба. Всякий раз, когда мы делим континуум на части, мы обнаруживаем подобные парадоксы. Формы жизни всегда остаются жуткими, то есть чем больше мы о них узнаем, тем страннее они становятся, и наука не смягчает этот факт, а лишь усугубляет его. Вот почему я придумал термин «странный незнакомец» («strange stranger»), которым обозначаю такие формы жизни. Мы то и дело оказываемся в позиции хозяина, принимающего гостей. Но прием гостей зависит от беспокойного чувства открытости к ним: неизвестно, кто еще пожалует на порог. Слово «хозяин» («host») происходит от латинского слова, означающего одновременно друга и врага. У нас буквально гостят самые разные существа, которые могут моментально перестать быть друзьями и стать врагами, — в этом и состоит суть аллергической реакции. Симбиоз, представляющий собой вариант взаимосвязи форм жизни, состоит из всевозможных беспокойных отношений, в которых существа не ходят строем друг за другом.